Возьмите себе колбаску, мальчики, - сказала она.
     Петер выбрал метровую колбасину, разломал ее о колено  и начал есть.  У
Германа  комок встал в горле. Не от колбасы, нет,  от неаппетитной  грязи на
столах и стульях. И там же ходит толстый Пизо.
     - Их  действительно  больше  нет, йокенских  господ?  - говорила сама с
собой Вовериша, пока Петер поглощал колбасу. - И твоего отца тоже нет?
     Герман покачал головой.
     -  Трактирщика  Виткуна  нет и камергера  Микотайта  нет, -  продолжала
старуха.  -  И маленький Блонски  больше  не  разъезжает с  криками по полю.
Господа слезли с лошадей и уже больше  на них не сядут. Они пересядут на еще
больших лошадей. И потом опять где-нибудь станут господами.
     Старая Вовериша всегда видела больше, чем остальные люди.
     Петер засунул остаток колбасы под рубашку.  Если не замечать грязи,  то
этот  дом,  обойденный  всеми  грабежами   и  пожарами,   казался  настоящей
сокровищницей.  Петер твердо  решил  приходить  еще. Такой  кладовой не было
больше нигде на много километров вокруг.
     Вовериша смотрела поверх  своих очков, листая засаленную  книгу, откуда
она  черпала  всю  свою премудрость. У  Иезекииля  или у пророка Даниила все
точно описано, слово в  слово.  Красный  конь победит коричневого  коня. Так
было предсказано в  этой  книге. И будет  большое  опустошение  и разорение.
Голод и зараза. Вовериша для всего нашла свое место. И зачем только люди так
много лет шли следом  за коричневым конем,  если в книге Вовериши было четко
написано, что коричневый конь погибнет?


     На Иванов день  в Мариентале сгорел двор крестьянина  Шиппера. Вместе с
домом, конюшней, амбаром и тележным сараем. Ветра не было, черный столб дыма
свечой уходил в небо.
     - Что, если увидят русские в Дренгфурте? - сказал Герман.
     - А им все равно, - ответил Петер.
     Он  начал с амбара,  на конюшню огонь  перекинулся сам собой.  Только с
домом Петеру пришлось немного помочь. Да, этот пожар у крестьянина Шиппера в
Мариентале  был  весьма  необычный.  Не   подлетела,  звеня  колокольчиками,
пожарная команда. В стойлах не  ревел перепуганный скот. Никто не таскал  из
горящего  дома  одежду  и  мебель. Никто  не  заливал огонь.  Пламя пожирало
строения  беспрепятственно,  чуть  ли  не  скучая  -  то  обрушит  стену, то
прихватит старую  грушу, то запустит языки  огня  в компостную  кучу посреди
двора.  Больше  всего дыма  было  от крытого  толем  тележного  сарая.  Жара
доходила до  всех  уголков сада, припекала  даже  Германа и Петера,  которые
лежали под смородиновыми кустами и срывали первые красные ягоды.
     - Не интересно, - сказал Петер и начал бросать в огонь камни. Он ожидал
большего.
     Первым  рухнул амбар.  Петер  подошел  довольно  близко и  повалил  еще
стоявшие  столбы.  Больше  ничего  не  оставалось,   только  остов  жатки  с
обломанными крыльями. Дымилась земля под амбаром, трава сгорела, на грушевом
дереве за конюшней болтались почерневшие листья и плоды.
     Нет, это было не интересно.  Они обошли сгоревшее подворье, не зная, за
что приняться среди еще  дымящихся развалин  с печной  трубой,  покосившейся
настолько, что Петер мог бы повалить ее одной  рукой. Когда в доме обрушился
потолок, они уже играли на  лужайке позади двора. Герман начал  качать насос
лошадиной поилки, и в конце концов на самом деле пошла вода. Ну, раз уж есть
вода, так можно и гасить. Это уже было интереснее - таскать от поилки воду и
слушать,  как шипит горячая зола. Идя обратно к  поилке, обнаружили в  траве
два скелета. Вокруг  них  особенно  густо росли одуванчики  и гусиная лапка:
ясное  дело, трупы  -  отличное  удобрение. Петер  сдвинул  палкой истлевшую
одежду,  так что открылись кости.  Запаха не было: трупы лежали на  открытом
месте,  на   свежем  воздухе.  Старые  люди.  Может  быть,  старики-родители
крестьянина Шиппера, не пожелавшие уезжать. Длинные седые волосы женщины еще
легко было узнать. Когда Петер тронул палкой череп,  оттуда пустилась бежать
всякая живность: жуки, мокрицы и черви.
     Удивительно, как они аккуратно легли рядом на лугу.
     - Наверное, убегали, когда пришли русские, - решил Петер.
     Да, может  быть, так и  было. В убегающего стреляют. Неприятно стрелять
вблизи, когда еще видны белки  глаз.  Но на расстоянии в сто метров все люди
превращаются в фигуры,  вызывающие желание прицелиться. Так  старики и легли
на лугу. А теперь вокруг них растут цветы.
     Герману  пришла  в  голову  мысль  сделать  что-то  вроде  могилы.  Они
натаскали камней, принесли и закоптившиеся кирпичи из сгоревшего свинарника.
Сложили вокруг скелетов красивую каменную ограду. Здорово, выглядело хорошо!
Накрыли  все это обуглившейся  дверью. Вот  это могила! Немного странно,  но
лучше, чем ничего.


     Восточная  Пруссия еще раз  испытала  иллюзию мирной жизни. Когда стала
созревать  рожь. Озимая рожь утвердилась вопреки  всем сорнякам, выросла без
минеральных удобрений и сейчас  переливалась волнами от  йокенского кладбища
до  Мариенталя.  В  воздухе  носилась  мучнистая,  сухая  пыль  наливающихся
колосьев. Время страды  в  Восточной  Пруссии. Время лошадиных оводов, белых
платков на  полях,  соломенных шалашей, полдников в траве  на полевой  меже,
громыхающих  телег. Отбивание одинокой  косы, делающей первый закос.  Облака
пыли над полевыми дорогами, как  в песчаную  бурю. Кувшины  с простоквашей в
тени снопов. Дети, катающиеся на возах. Попробуй побегать босиком по жнивью!
Полевые мыши шныряют под снопами. Может, молотить прямо в поле, не завозя на
гумно? Скирдование соломы. Заход солнца. Отдых. Купание лошадей. В это время
как раз и начинаются школьные каникулы.
     Но  в это  лето зерно созревало, и  ничего  не  происходило.  Никто  не
принимался  косить.  Со  стороны Мазурских  озер надвигались  летние  грозы,
проливались дождем на горе Фюрстенау, ударяли  молниями в  тополя за прудом.
Никто не волновался из-за погоды. Что будет, то и будет.
     Среди ржаного поля дяди Франца Герман и Петер  сделали  себе убежище. В
то лето, лето  1945 года, этого никто не  запрещал.  Мальчики уже не боялись
полевой ведьмы: этот  старый призрак  наверняка  тоже покинул нивы Восточной
Пруссии, бросив священный хлеб на произвол судьбы.
     Герман  часто  лежал  в  убежище,  к которому  вели  тропинки,  звездой
расходящиеся по полю. Обычно он ждал Петера.  Не знал толком,  чем заняться.
Смотрел на  колосья, сталкивающиеся над его головой.  В  лесу выколосившейся
ржи все было, как всегда - все можно  было очень живо себе  представить. Вот
приедет  дядя Франц со своей  крылатой жаткой скосить  еще несколько  рядов.
Днем  мама позовет  на обед. О, она  могла громко кричать!  Слышно  было  на
каждом поле!  Лежать и  ждать. Смотреть, как  над колосьями плывут на восток
белые кучевые облака.
     Петер   обычно  подкрадывался,   как  индеец.  Они  в  этом  специально
упражнялись. Подобраться беззвучно.  Потом напасть с громким воплем. Так и в
этот раз Петер одним прыжком выскочил из густых колосьев и перекувырнулся на
соломенной подстилке рядом с Германом.
     - Здесь нас ни одна свинья не найдет, - с удовлетворением констатировал
Петер.
     Он сорвал несколько колосьев, растер в руке, сдул мякину и стал  жевать
зерно. Это придавало сил. Так они ежедневно часами лежали в поле. Говорили о
том и о сем.
     Например,  о  школе. Куда девалась  йокенская учительница? О  планах на
ближайшие   дни.  Пойти  на  двор   Беренда  убивать  голубей  или  лучше  в
Вольфсхагенский лес  ловить кроликов? Будет ли  в  это лето  черника? Герман
иногда вспоминал о войне, о  великих временах, которые так быстро пролетели.
Петеру  было  совершенно все  равно, что  станет  с  Германией.  Ему  больше
нравилось говорить о других вещах, прежде всего о еде. Где ее  достать.  Что
еще можно найти.
     О   своих  родителях  Герман  не  говорил  никогда.  Но  они  вернутся.
Когда-нибудь  обязательно  вернутся.  Между  красивыми  рядами  деревьев  на
Ангербургском  шоссе  вдруг появится фигура - а может быть, и две - и  будет
медленно приближаться к Йокенен с востока. Герман побежит навстречу, пока не
перехватит  дух.  Оставаясь один, он  начинал смотреть. Выбирал какое-нибудь
высокое  место, с которого было хорошо видно шоссе,  и осматривал дерево  за
деревом.  Час за  часом.  До  мариентальской  дуги было  сто  двадцать шесть
деревьев.
     За  пределами ржаных полей иллюзия кончалась. Везде буйно росли сорняки
в человеческий рост,  чертополох, дурман, осот, хвощи. Хватило одного  лета,
чтобы  снова  привести   эту  землю  в   первобытное  состояние,  отдать  на
растерзание  сорнякам.  Желтые  пятна  напоминали  оазисы  в  огромном  море
запустения и сорной травы.
     Но зато васильков было, как никогда.
     -  Что  ты собираешься с  ними делать?  - спросил  Петер,  когда Герман
нарвал их целый букет.
     - Возьму домой.
     - Ах, мальчик, это любимые цветы нашей королевы Луизы, - разволновалась
Виткунша, когда Герман вошел с васильками в кухню трактира.
     Наша королева Луиза.  Герман  помнил картину в школе.  Бегство королевы
Луизы от французов. В  санях через замерзший залив. Только представить себе:
тогда французы дошли до Мемеля! А сейчас русские. Тогда все было по-другому.
Почему  не  может  быть  и сейчас?  Герман  твердо  верил,  что  Германия не
погибнет.
     После обеда за ним зашел Петер.
     - Пойдем за голубями, - сказал он.
     Отправились по проселочной дороге на хутор Беренда.  Петер подобрал  по
пути здоровенную дубинку. Тихонько полезли по лестнице на сеновал. Все нужно
было делать  тихо, чтобы голуби не успели вылететь через открытое  чердачное
окно. Петер подскочил к  окну и захлопнул  его. На сеновале стало дьявольски
темно. Над  ними в панике трепыхались  птицы, перелетали с  балки  на балку,
стучали коготками по дранке крыши.
     - Пошевели палкой, - сказал Петер.
     Герман стал совать длинную  жердь в укромные  места под балками.  Когда
голубь  взлетал,  Петер бросал в него свою  дубинку.  Обычно он  не попадал,
тогда Герман опять принимался за жердь. Наконец, получилось.
     - Сбили! - торжествующе закричал Петер.
     Птица с перебитым крылом пыталась зарыться в сено. Они побежали следом,
загнали птицу в угол, Петер бросился на нее. Поднялся, довольный, с дрожащей
птицей в руках.
     - Смотри! - крикнул он и подул в нежные перышки на шее голубя. - Сейчас
хрустнет.
     Петер взял крылья левой  рукой,  обхватил шею правой.  Коротким, резким
движением свернул голубю шею. Бросил к ногам Германа и сказал:
     - Надо поймать еще одного, иначе не стоит и варить.
     Со вторым  справились  легко. Петер сбил  его жердью, когда он  пытался
вырваться через крошечное слуховое  окно, но вместо этого безнадежно бился о
стекло. Петер связал голубиные шеи вместе и нацепил на палку.
     - Завтра сожрем, - сказал Петер, и это было приглашение придти завтра к
Ашмонайтам на обед.
     На обратном пути их стала донимать жара. Собственно, в это время хорошо
было бы пойти купаться в йокенском пруду. Как  и всегда  летом. Но  купаться
одним? Для этого нужна большая толпа, крики множества детей, лебедей и уток.
     Нет,  нет, Петер придумал что-то получше: ловить рыбу. Они  вытащили из
тайника  у шлюза оставшиеся гранаты. Лучше всего бросать их в  воду с моста.
Посмотрим, что из этого получится. Жутко грохнуло в  пустом пространстве под
мостом.  Но  из  школы поблизости  не прибежал  схватить виновников  учитель
Клозе.  Не  прискакал через  парк поместья, хлеща кнутом  направо  и налево,
Блонски.  Первая  добыча  была  невелика.  Несколько  карпов всплыли  белыми
животами кверху, и Герман спокойно собрал их в жестяное ведро.
     Вторую гранату Петер бросил дальше. Она  ушла почти до  дна, взорвалась
на глубине и выбросила из ила линей. Этих было побольше. Лини, одни лини.
     На следующее  утро  половина пруда ушла. Гранаты повредили  шлюз,  вода
ушла под мостом  в  парк,  сделала на лужайках  маленький потоп, как бывало,
когда таял снег. В пруду показались сухие места, топкое дно,  куда слетались
птицы.  Лебединое гнездо - впрочем, все равно не обитаемое  - торчало высоко
над водой. Это выглядело ужасно! Что такое Йокенен без пруда? А вместо пруда
-  вонючая  грязная  яма.  Герман   и  Петер   побежали  к  шлюзу  осмотреть
повреждения.  С  радостью  убедились,  что  вода  дальше  падать  не  будет.
Йокенский пруд останется с ними по-прежнему, хотя и с парой грязных островов
посередине.
     Теперь  они  принялись обирать кусты  крыжовника  в крестьянских дворах
округи, наелись крыжовника так, что начался понос. Голубей на хуторе Беренда
больше не было, но  зато они нашли в Вольфсхагене двор, где беспрепятственно
размножились кролики. Кроликов  легче подбить дубинкой,  чем  голубей. Петер
знал хороший способ, как приканчивать кроликов. Взять за уши, сильно ударить
ребром  ладони в  затылок. После этого  они  еще немного  барахтаются. Петер
стягивал с них  через  уши шкуру и  вывешивал на забор сушить. Кто знает, на
что еще могут понадобиться кроличьи шкурки.


     Три  дня  спустя  по шоссе прикатила  маленькая тележка. На  ней сидели
усатый  Иван, бледнолицый Алеша  и  человек  в форме, который  наверняка был
примерно   то  же,  что   немецкий  унтер-офицер.  С  автоматами.  Только  у
унтер-офицера  был пистолет. В тележке  лежали мешки,  канистра и консервные
банки, а  над всем  этим возвышался  довольно  хорошо сохранившийся  дамский
велосипед.
     Йокенцы  немало  удивились,  когда  эта  троица  свернула  с  шоссе  на
деревенский  булыжник. Они  остановились  перед  первым  же домом приличного
размера: это был окрашенный желтой краской йокенский трактир.
     Иван  остался  с  лошадьми,  с  удовольствием  свернул  самокрутку,   а
унтер-офицер с Алешей вошли в трактир.
     Виткунша завелась на месте.
     - У  меня  ничего  нет! - заверещала она. - Ни еды,  ни  выпивки...  Вы
ничего не можете у меня отобрать!
     Унтер-офицер  молча прошел по дому, осмотрел каждую комнату.  Алеша тем
временем  играл  со  своим автоматом. Войдя в сносно сохранившуюся  гостевую
комнату на втором этаже, унтер-офицер решил в ней остановиться.
     -  Но это  мой дом! - протестовала Виткунша. - В деревне сколько угодно
пустых домов. Почему вы берете мой?
     Унтер-офицер смотрел на нее удивленно. Алеша прогремел сапогами вниз по
лестнице, вышел на улицу к Ивану.
     - Вы  не можете забрать у меня  мой дом, -  продолжала вопить Виткунша,
заламывая в слезах  руки перед  молчаливым унтер-офицером. О, она была полна
решимости  защищать свой трактир! Он был для нее всем, и  она еще собиралась
продавать  в нем киндерхофское пиво, сахарные палочки и желтый лимонад. Нет,
отступиться от трактира она не может.
     Унтер-офицер на ломаном немецком попытался  дать  ей  понять, что ей не
нужно съезжать из трактира. Она может оставаться в своей комнате, а  солдаты
займут гостевую. Предложение вроде вразумительное, или как?
     Иван въехал со своей тележкой на двор, выбрал в конюшне сухое место для
лошадей,  а Алеша  носил  в  дом  припасы.  Закончив,  Алеша взял велосипед,
накачал шины и понесся вниз по деревенской улице. Мимо школы, через мост над
шлюзом,  вдоль по парку.  Он  сидел в седле, смешно напрягшись, и  все равно
велосипед  страшно болтало. Герман  и Петер как раз  выходили из  яблоневого
сада поместья, когда Алеша не справившись с  управлением,  влетел в крапиву.
Высоченная крапива скрыла его вместе с велосипедом. Он выполз из зарослей на
четвереньках, таща велосипед за собой, и увидел мальчиков, стоящих на дороге
и смеющихся над  ним. Алеша в бешенстве сорвал свой автомат, дал очередь над
их головами по ивовым кустам. Высадил целый  магазин. Он над собой шутить не
позволит!  Прыгнув  в бурьян, Герман и Петер бросились прочь от разъяренного
солдата.
     Когда Герман пришел вечером  в трактир, он нашел Виткуншу плачущей в ее
комнате.  Она  все  еще не успокоилась.  "Они  хотят забрать  мой  трактир!"
Виткунша  сидела на  краю кровати  с распущенными волосами.  Она  сидела так
каждый  вечер,  выбирая  из  своей  нижней  сорочки вшей. Герману  это  было
неприятно:  старая женщина  в  длинной ночной рубашке,  с  седыми  волосами,
свисающими до подола.  Герман  прокрался за дверь, стал  ждать  на лестнице,
пока она уляжется в кровать и погасит свет.
     Здесь его и застал поднимавшийся к себе Алеша. Он сразу узнал мальчика.
Герман прижался к перилам и опустил глаза, надеясь, что Алеша  пройдет мимо.
Но  тот остановился. Сел рядом с Германом  на ступеньку, закатал рукав своей
гимнастерки,  показал  ему  красный  крапивный  ожог.   И  усмехнулся,  этот
маленький Алеша. Он  показал  Герману, что  нужно делать  с жгучими красными
пятнами: поплевать на них и растереть, это помогает.
     Засмеялся и Герман.
     Карашо!
     Все-таки неплохой парень, этот Алеша.


     Алеше, как самому младшему, пришлось  заботиться  о еде. Он закрылся на
кухне,   попробовал   сначала  сделать   жареную   картошку.  Вскоре   запах
обуглившейся  картошки распространился  по  всему  трактиру,  поднялся  и по
лестнице  до  Виткунши,  которую  вырвало со страха. Она решила, что русские
хотят поджечь ее дом.  Прямо в ночной рубашке она бросилась  вниз, на кухню.
Дверь  была заперта. Она  кричала  и  барабанила  кулаками,  пока  не явился
унтер-офицер и не прогнал ее. Это  было зрелище: Алеша стоял в клубах синего
дыма  и голыми руками  пытался выхватить  сгоревшую картошку  со сковородки.
Унтер-офицер распахнул окно, дал  выйти чаду и вышвырнул сковородку вместе с
обуглившимся  ужином  во двор.  Алеша  решил,  что теперь  его освободят  от
кухонных обязанностей и ушел на конюшню помогать Ивану кормить лошадей.
     Унтер-офицер сначала подумал о Виткунше.  Но когда он взглянул на этого
несчастного  херувима  с  распущенными  волосами в  длинной  ночной рубашке,
жалобно скулящего на лестнице, на него нашло,  видимо, такое  же отвращение,
какое испытывал Герман при  виде старухи, щелкающей вшей. Качая  головой, он
выбежал  из дома, взял  Алешин  велосипед и  покатил вниз  по  улице. Первый
обитаемый  дом была школа, где жил Петер со своей матерью. Фрау Ашмонайт еще
работала в  саду под  огромным  грушевым деревом, с  которого таскали  плоды
целые поколения йокенских школьников.
     - Ты варить? - спросил унтер-офицер.
     Мать  Петера  кивнула.  Придется  идти.  Она  натянула  вязаную  кофту,
покрепче повязала платок и последовала за чужим солдатом, ехавшим впереди на
велосипеде. В  кухне все  еще  пахло  горелым.  Унтер-офицер  достал бутылку
растительного  масла  и  вытащил мешок  с  картошкой  из-под стола, куда его
задвинул  Алеша. Она  принялась за  работу.  Унтер-офицер присел к кухонному
столу и  стал  смотреть. Он,  что, подозрительный? Боится, что отравят  еду?
Нет,  не в этом дело. Он  смотрел на  ее загоревшие голые ноги,  на  плотные
формы ее тела. Она  чувствовала  его  взгляд. Когда она чистила лук и у  нее
полились слезы, он  сказал:  "Плакать никс  гут".  Она  позабыла  про  чужую
солдатскую форму, чужой язык,  чуяла  животное,  инстинкт,  вытесняющий  все
другие  мысли. Опять ничего не получилось  бы с  жареной  картошкой,  но тут
вошли  Иван и Алеша, сели, болтая, на  скамейку скоротать  время  до еды. Ее
волнение прошло. Она посолила картошку, помешала, добавила луку, пару капель
масла.
     После  еды унтер-офицер проводил ее до  школы. Без  велосипеда.  Они не
говорили ни слова. Шли  мимо  пустых,  разваливающихся домов, скрытых сейчас
мягкими  вечерними  сумерками.  Нет,  не  хочется  быть  среди  этих  сырых,
заплесневевших стен! Особенно в августе, когда высоко поднялась трава, а над
парком повевает приятный ветерок.
     Они не заметили, как вдруг оказались  под большим  грушевым  деревом  в
школьном саду, как вдруг легли в траву, несмотря  на всех муравьев, жуков  и
улиток.  Все  происходило  за  пределами