сов для
Йокенен дать бойца для Африки. Потому что Африка пала!  Но все это  мало что
значило: Африка, южная Италия, Атлантический вал. Для Восточной Пруссии было
важно, что  происходило  в бескрайних просторах восточнее  Мемеля.  Штепутат
ежедневно прикладывал свой  сантиметр к карте  России и  пересчитывал снятые
мерки в  километры. С удовлетворением отмечал, что  между красными  флажками
линии   фронта   и  Йокенен  еще  оставалась  территория  шире,   чем   весь
великогерманский рейх. Немецкие армии были гораздо  дальше в глубине России,
чем в течение всей большой  войны четырнадцатого-восемнадцатого  года.  Но в
этот раз все и шло быстрее - и победы, и потери.
     Герман весь ушел в изучение орденов и медалей,  которые приносили домой
отпускники. Расспрашивал  о подвигах,  которые нужно  было совершить,  чтобы
заслужить это бренчащее серебро.  За этот  орден нужно было подбить в болоте
танк Т-34,  а этот  кружок металла  был получен за опасный прорыв в  ударной
группе, из которого  вернулась обратно только  половина. К медали "За зимнюю
кампанию  на  Востоке" добавился  Крымский  орден в  виде щита  "В память  о
героических  боях за  Крым". За защиту кубанского  плацдарма  фюрер  учредил
"Кубанский  щит", а крестьянин Беренд, вышедший с  несколькими  царапинами и
легкими  ранениями  через  рукав Демянского котла, носил  Демянский  щит  "В
память о многомесячной героической защите стратегического района  Демянск от
значительно численно превосходящего противника".


     Подошло  время резать  свинью у  Штепутата.  Бедной животине ничего  не
давали  есть еще  накануне,  чтобы Марте  не  пришлось  выскребать  из кишок
слишком  много  дерьма.  Рано  поутру  через замерзший  пруд  пришел  мясник
Ламперт, со страшным скрежетом точил свои длинные ножи, следил, чтобы  Марта
приготовила достаточно кипятка.  Свиное  корыто стояло рядом с дверью сарая.
Марта  таскала  на двор ведра и миски для  сбора крови, а Герман, как только
появился  Ламперт   со  своим   ножом,  убежал  из  дома.  Он  спрятался  за
заснеженными кустами у пруда в ожидании первого визга, чтобы тут же заткнуть
пальцами  уши.  И все это называлось убойный праздник. Ламперт покрутил свои
усы  и  привязал беспокоящейся свинье к  левой  задней ноге  веревку. Открыл
дверь сарая. Свинья не  хотела выходить, и не удивительно  - в  такой холод.
Ламперту пришлось помочь ей дубинкой. Он крепко держал веревку в руке, чтобы
свинья, чего доброго, не миновала дороги в коптильню Штепутата, вырвавшись в
открытое поле. Как только свинья оказалась в снегу, начался тот убийственный
визг,  из-за  которого  так  трудно  забивать свиней в незаконное  время.  В
Йокенен было невозможно зарезать свинью, чтобы не услышала вся деревня.
     У корыта  Ламперт  отдал веревку Штепутату. Сам  он взял  топор, обошел
один раз слева, потом справа, выбирая удобную позицию. Потом оглушающий удар
обухом, в то время как Штепутат рывком  сбил свинью с ног.  Она еще визжала,
когда  Ламперт  приставил острый нож  под левую  переднюю  ногу  и  воткнул.
Раздался  булькающий звук,  струей хлынула кровь,  свинья  лежала на боку  и
судорожно  дрыгала  ногами.  Снег окрасился  кровью. Марта,  ожидавшая возле
двери дома, подбежала  с  тазом и поварешкой, чтобы собрать красную жидкость
для  кровяной  колбасы. Она мешала сначала поварешкой, потом рукой.  Ламперт
качал передней ногой убитого животного, и с каждым его движением в таз Марты
выплескивалась струя крови.  Потом они  перетащили животное в свиное корыто.
Марта понесла кровь в кухню, а навстречу ей  мазур Хайнрих нес полные  ведра
кипятка. Хайнрих вылил бурлящую воду на лежащую в  корыте свинью.  Ламперт и
Штепутат схватились за скребки  сдирать щетину со свиной  кожи, пока Хайнрих
продолжал  носить  воду. Когда  свинью переворачивали, горячая, смешанная  с
кровью, вода выплеснулась через край корыта, оставив в снегу широкий красный
след. Ламперт проделал в задних  ногах дырки и протянул  через них  веревку.
Потом  подняли свинью на  приставленную к  стене  дома лестницу.  Ободранная
туша,  истекая кровью, повисла на  январском  морозе. Наступил момент, когда
Марта  должна была выйти с бутылкой шнапса.  Так уж было заведено в Йокенен,
что,  когда  свинья висит, нужно  выпить. Ламперт принял  стопку, еще  одну,
покрутил усы и взрезал свинье живот.
     В  тот  момент,  когда  внутренности  сыпались   в  снег,  подъехал  на
велосипеде жандарм Кальвайт из Дренгфурта. По  делу  незаконного убоя скота.
Но у Штепутата все было в полном порядке. Три центнера весила свинья, может,
немного  меньше, а  свинью  в  три  центнера  каждому  йокенскому  хозяйству
разрешается  забивать ежегодно,  не вступая в  конфликт  с законом. Кальвайт
прислонил свой велосипед к стене дома, тоже выпил стопку и остановился перед
свиньей.
     - Хорошая свинка, - проворчал он.
     Тут Ламперт показал,  на что способен бывалый восточно-прусский мясник.
Он вырезал из свиньи кусок свежего сала, насадил его  на нож и  начал  есть,
как  будто это была копченая колбаса на вилке. У него  даже хватило дерзости
предложить кусок  еще теплого сала должностному  лицу Кальвайту. Согревшись,
Кальвайт перешел к делу. К нему  поступил донос. По поводу незаконного убоя.
Не  на Штепутата,  а на  одну женщину из Йокенен. Кальвайт вытащил из  сумки
листок  бумаги. На крестьянку Эльзу Беренд. Польский рабочий тайком убил для
нее свинью  в  сарае. Польская работница  Катинка  была  на  него  сердита и
донесла. Так это неприятное дело попало к Кальвайту.
     - С женщиной еще все обошлось бы, - сказал Кальвайт, - потому что у нее
дети и муж на фронте. Но поляку это так не пройдет.
     Штепутату пришлось оставить  свинью висеть на лестнице и идти на  хутор
спасать,  что  еще  можно было спасти.  Они  задержались  на  дворе  Беренда
довольно долго. Эльза плакала.  Кальвайт принял  суровый  официальный вид  и
размахивал в воздухе листком  бумаги. Да,  она на самом деле зарезала  перед
Рождеством трехцентнерную свинью, хотя ее  квота на пропитание семьи на 1943
год была уже исчерпана. Почти половина этих трех центнеров ушла в Растенбург
в  обмен  на  материал  на  платья  и вельветовые штаны для детей.  Штепутат
прикидывал, как можно было бы уладить дело, причем так, чтобы и Кальвайт мог
записать  в бумаги  разумный довод.  Если бы свинья была  зарезана  после 31
декабря, тогда  не было бы никаких  возражений. Конечно,  это  подтвердил  и
Кальвайт.  Потому что, само собой разумеется, Эльзе  Беренд  и  на 1944  год
полагается  свинья  на  пропитание.  Значит,  оставалось  только  превратить
свинью, убитую  на  Рождество  1943  года, в свинью  1944  года.  Смотря  по
обстоятельствам, могло случиться так, что свинью 44 года пришлось  убить еще
в  старом году. Но Кальвайту необходимо точно  знать эти обстоятельства, ему
нужно  занести их в  документ, ясно же. Вот можно, например, сказать, что  в
начале января  44-го намечалось молотить хлеб. А  молотьба крайне  важна для
немецкого народа!  Тот,  кто собирается молотить, не  может  отвлекаться  на
забой  свиньи.  Поэтому пришлось  борову  умереть еще до  молотьбы, в старом
году. Да, это пойдет, это звучало убедительно и для Кальвайта.
     Поляк Станислав прислушивался к разговору издалека. Когда он сообразил,
о чем речь, ему стало  ясно, что всю  эту кашу  заварила  Катинка. Станислав
попятился  в  хлев.  Он  прошлепал  мимо  лошадей,  свиного  закута, поднял,
проходя, сломанную рукоятку от вил, валявшуюся в углу.  С дубинкой в руке он
добрался  до коровника и  обнаружил в конце  хлева  Катинку,  поившую телят.
Станислав  продолжал двигаться тихо.  Оказавшись позади Катинки, он бросился
на нее, положил себе на колено, поднял  юбку и стал бить сломанной рукояткой
от вил. Она не закричала.  Она вцепилась  зубами в  его бедро. Обхватила его
ногу, повернулась перед ним на колени, залезла головой между его ногами. Она
держала его крепко и не отпускала.  Он бросил дубинку, потащил ее на овсяную
солому, приготовленную на корм коровам, упал на нее, скрыл ее всю под собой.
Коровы  спокойно   лежали   и  безучастно  смотрели  на  солому,  в  которой
барахтались Катинка и Станислав.


     В конце  февраля  Штепутата прихватил  такой сильный прострел,  что ему
пришлось на время лечь в кровать.  Он лежал, обмотанный  тряпкой, на горячей
картошке,  которую Марта меняла каждый час. В эти дни лесник Вин развозил на
санях поместья заказанные дрова.
     -  Я  пришлю  тебе  пару русских,  они  распилят  и расколют,  - сказал
камергер Микотайт.
     В воскресенье утром пришли четверо  пленных.  Двое несли  топор,  самый
маленький тащил на плече длинную пилу. Они подошли и  встали  у  двери  дома
Штепутата.  Штепутат  приковылял  на  костыле  и  показал им  работу. Герман
смотрел из окна, как русские  принялись за штепутатовы чурки. Поленья так  и
разлетались.
     - Выглядят как разумные люди, - заметил мазур Хайнрих.
     Ничего удивительного, Микотайт наверняка прислал самых лучших.
     Вскоре  Герману стало скучно сидеть на подоконнике. Он вышел на  двор и
остановился  на  приличном  расстоянии,  чтобы  на него  не  летели  буковые
поленья. Один из них что-то крикнул. Звучало как: "Ну что, малыш, хочешь нам
помогать?" По-русски, конечно.
     Герман засмеялся.  Один, с бородой, так клал полено на  чурбан, что оно
после удара топором летело, кувыркаясь, в воздух. Он повторил это  несколько
раз. Каждый раз, когда полено  взлетало над головами почти до крыши дома, он
кричал: "Бум... бум... бум!"  Ага, это  он изображал, как сбивать деревянные
самолеты.
     На завтрак Марта позвала русских за кухонный стол.  Они смущенно стояли
в передней,  продолжая  скрести  свои  потрепанные  сапоги.  Марте  пришлось
несколько раз приглашать их сесть за стол. Они сидели молча и смотрели,  как
Марта у кухонной плиты разливает кофе. Свежий домашний хлеб, масло, колбаса,
даже стакан  меда от  штепутатовых пчел, и  сколько угодно топленого  сала и
жира.  Чего  только  душа  желает.  Ну,  начали!  Герман  стоял  поблизости.
Маленький, улыбаясь,  протянул ему под  нос тарелку  с  хлебом  и  колбасой.
Герман покачал  головой  - он  не хотел  есть  то, что  предназначалось  для
пленных.  "Жуют, как нормальные люди",  думал Герман. Может быть,  с б*льшим
аппетитом.
     Бородатый  обжег  горячим  кофе губы.  Он  ругался  точно так  же,  как
ругался,  уколовшись  иголкой,  мазур  Хайнрих.  А  остальные  смеялись  над
бородатым.
     "Они совсем  не такие,  какими описывают русских",  - думалось Герману.
Трудно  представить,  как можно стрелять в таких людей.  Вблизи все выглядит
гораздо  человечнее. Какие-то чуждые идеи приводят к тому, что люди  убивают
людей. Идеи делают мир злым.
     Русские запалили свои самодельные  папиросы, предварительно  спросив  у
Марты, можно  ли курить. Вонь была сильнее, чем  после  Хайнрихова самосада.
Марта принесла еще  бутербродов и  свежего кофе. Один  что-то рассказывал, и
когда он говорил, все четверо поглядывали на Германа. Он наверняка говорил о
каком-то  маленьком  мальчике, которому  тоже девять  лет  и  который  живет
где-нибудь  в  степи или на Урале. Ах, нужно бы чаще  садиться вместе и есть
хлеб с колбасой за отскобленными кухонными столами. Близость так хороша.
     Марта подозвала Германа к себе.
     - Не подходи так близко, -  прошептала она. Да, да, Марта  Штепутат все
время  боялась.  Может быть, вшей,  может быть,  заразных  болезней. И  ведь
Микотайт наверняка прислал к Штепутату самых чистых, самых аккуратных, самых
надежных.  Все  равно,  когда  пленные  опять  отправились на  работу, Марта
скребла стол и стулья тщательнее, чем обычно. К обеду расколотые  дрова были
сложены за  сараем. Штепутат дал  каждому  по новой  марке,  Марта  выделила
твердую копченую колбасу, которую маленький аккуратно спрятал под шинелью.


     Дети принадлежали  родителям до десяти лет, потом великий Ваал призывал
их на  жертву. Герману удалось сократить  этот срок до девяти лет. С тех пор
как группа гитлеровской молодежи с песней "Бурный горный поток" прошла через
Йокенен, разбила лагерь на лугах за  прудом, ночевала в палатках, варила  на
костре картофельный суп, а днем устроила  в парке спартакиаду, Герман уже не
знал покоя. Двадцатого апреля 1944 года фюрер принял его как подарок на день
рождения.  Ввиду  военной  обстановки  вся  Германия в этот праздничный день
работала, и только детей отпустили из школы для принесения присяги фюреру.
     Как  Герману пришлось уговаривать Петера,  чтобы он  наконец согласился
пойти вместе с  ним!  Петеру-то  уже  давно  исполнилось одиннадцать,  но на
дудочку  Крысолова он еще не попался. В Йокенен все-таки не воспринимали все
это всерьез.  На  собственный  отряд  гитлеровской  молодежи в  деревне было
недостаточно гитлеровской детворы,  но  в общем-то хватило  бы  на маленькое
звено. Но не было никого на должность вожатого йокенских коричневых рубашек.
Герман  спал  и  видел, что в один прекрасный  день он станет  председателем
совета округа Северный Растенбург, может быть, году в 1950-м или 1952-м.
     Марта задолго до 20 апреля поехала  в Дренгфурт, раздобыла без карточек
и талонов черные штаны и  коричневую рубашку. Только  с портупеей ничего  не
получилось, их не было нигде. Фюрер показал свою широкую натуру по отношению
к бедным и военным сиротам:  Петер получил  форму  Национал-Социалистической
Немецкой Рабочей Партии даром.
     -  Да,  это  хорошие  люди, - сказал  Петер и согласился  раз  в неделю
отдавать два часа своей свободы на занятия.
     Торжественный  прием  в  Союз  гитлеровской  молодежи  в  день рождения
фюрера. Они  поехали  - вдвоем на  штепутатовом  велосипеде - в Дренгфурт  в
актовый зал  большой школы. Город на  реке  Омет  был в  этот день во власти
маленьких коричневых рубашек дружины Северный Растенбург. Жарко было в  этот
день в  апреле 1944 года, и в  трактире  "Кронпринц" бойко торговали льдом с
лимоном по  гривеннику за стакан. Флаги со свастикой вяло  свисали из  окон.
Перед каменными плитами парадного подъезда школы стояли четырнадцатилетние с
флагами и знаменами. Лица без улыбок. Исполненные решимости.  Стоять смирно!
Смотреть прямо перед собой! Знамя это наша жизнь!
     Еще не подошло время присяги, а Петер  уже испачкал  коричневую рубашку
соком  лимона. О  Боже,  такое могло случиться только  с  Петером!  Впрочем,
Петер, нисколько не расстроившись, с  наслаждением  высасывал сладкий сок из
рукава рубашки. В актовом зале флагов, как в день провозглашения кайзера. На
фоне резкого красного цвета полотнищ строгие глаза фюрера смотрят на длинные
ряды  скамеек.  Под  портретом  фюрера   украшенная  венками  трибуна,  тоже
окруженная застывшими  как  камень знаменосцами.  Немецкая  молодежь!  Фюрер
призывает  вас!  Германия  нуждается в вас!  Вы  - будущее  страны!  Вожатый
выкрикивал свою речь в лесу знамен. Петер  продолжал растирать  мокрое пятно
на  рукаве.  Когда он  шел  к  присяге, пятно  было  почти  совсем  сухое  и
ускользнуло  от  строгих   глаз   фюрера.  Вытянуть  руку   вперед.  Крепкое
рукопожатие.  Взгляд прямо в  глаза.  Хайль  Гитлер. Теперь  они принадлежат
фюреру. Заключительное пение хором:

     Дрожат замшелые кости
     Всех стран перед новой войной.
     А мы разорвали оковы
     И стали великой страной.
     По старого мира развалинам
     Мы двинемся маршем своим.
     Сегодня нас слышит Германия,
     А завтра услышит весь мир.

     И наконец  песня о Германии: От Мааса до самого Мемеля... Выше знамя...
Мальчики у трибуны на самом деле рванули свои знамена вверх.
     На    школьном    дворе    дымила    полевая    кухня.    Женщины    из
Национал-Социалистического  Женского  Союза раздавали колбаски.  Петер был в
восторге: "Они и пожрать дают", - зашептал он Герману и толкнул его в бок.
     Но  все было  не так  просто. Прежде чем  они добрались до  колбасы, их
остановил  загремевший  на весь  двор голос вожатого. Что  это  за цыганский
табор?  Всем построиться. Смир-рно! Смотреть вперед! Будущее Германии стояло
на школьном дворе, вытянувшись в одну слегка волнистую линию. Вожатый прошел
по всему фронту,  наступая  на вылезающие  носки, убирая животы и  выпрямляя
грудные клетки. Вот так, а теперь в строгом порядке к полевой кухне.
     - Юный гитлеровец Штепутат просит разрешения получить еду!
     И  не  бегать, как  дикие, с колбасой  по всему двору. Это не  ярмарка.
Образовать  кружок.  Стоять чинно вместе.  После  этого  разобраться  в  три
шеренги. Строем по  городу  с  оркестром  сапожников впереди.  Вот  это  был
праздник!  Мы  двинемся  маршем победным!  Умрем  за  фюрера!  За  Германию.
Энтузиазму не было конца.
     Каждую среду  после  обеда в Йокенен приходил вожатый  из  Баумгартена.
Политзанятия проходили под большой дикой грушей за парком.
     - Когда родился наш вождь Адольф Гитлер?
     - Как долго был наш фюрер в заключении в крепости? (Нужно было знать  с
точностью до месяца.) - Когда партия взяла власть?
     История   партии  была  основой   воспитания.   Кроме   того,   вожатый
позаботился,  чтобы  на  йокенском  выгоне вырыли  яму для  прыжков в  длину
(Герман в первой  попытке прыгнул  на  три метра).  Со  склада  гитлеровской
молодежи он получил секундомер,  с  помощью которого  выяснилось, что  Петер
пробегает сто  метров  быстрее всех в Йокенен.  После  занятий  гитлеровская
детвора Йокенен маршировала по деревне с песнями "Там вдали под Седаном" или
"Погрузив все богатства Востока". Вожатый с портупеей  и походным ножом  шел
сбоку,  следил, чтобы шагали в ногу и  держались прямо. Кто  бы  ни проходил
мимо - дядя  Франц,  поляк  Антон  или старый  коммунист  Зайдлер, - вожатый
вскидывал  руку  в  немецком  салюте и провозглашал здравицу фюреру:  "Хайль
Гитлер!".  Только Петер довольно скоро навлек на себя гнев вожатого,  потому
что его форма пришла  в  полную негодность.  Не удивительно -  он в почетном
облачении  фюрера ходил и чистить кроличьи клетки, и  ловить рыбу в пруду. В
глубине души Петер рассчитывал, что фюрер пришлет ему новую форму.


     К  комментариям  обозревателя  Ханса  Фриче  все   сильнее  и   сильнее
примешивался монотонный свист  русского глушителя. "Вперед, в общую могилу!"
- кричал  далекий  голос над фронтами, в то время как  Ханс Фриче  продолжал
утверждать,  что у фюрера  еще  далеко не истрачен весь порох. Готово новое,
грозное оружие, которое заставит врагов трепетать.
     После  того как рухнула группа войск "Центр", с карты Штепутата исчезли
красные  флажки. В концертах  по заявкам на Немецком радио милитаристический
тон сменился меланхолическим. Прошли времена, когда дрожали замшелые  кости.
Прошла по восточно-прусским деревням и  Лили Марлен.  Неожиданно прославился
волынский город Луцк - отпускники привезли в Йокенен пародию на популярную в
то время грустную песню:

     Все, что было, проходит и приходит назад -
     Только что вошли в Харьков, и вот мы в Луцке опять.

     О летящих  на Англию гордых машинах больше почти не пели, а  песня  про
Хайна Мука с  побережья звучала уже не так бодро, после того как от Гамбурга
остались  груды развалин. Даже старая песня о боевом товарище все чаще стала
восприниматься как некролог тем, кто уже не встанет. И наконец:

     Шинель стала серой от пыли
     У серых уставших солдат.

     Все  серое!  Серая  земля, особенно если  смотреть  на  нее  изнутри. А
подводные лодки застряли у  Мадагаскара с чумой на борту. Кто мог знать, что
мы  уже давно были поражены  чумой?  Что  мы плыли на обреченном, погибающем
судне? Многие еще старательно гребли навстречу ветру против всего мира, в то
время как в собственных домах вода становилась отравой.
     Людям без  гражданства, проживавшим в Германском  рейхе,  указом фюрера
была предоставлена честь  отбывания их воинской повинности в рядах  немецкой
армии.  Восточные рабочие были  в приказном  порядке возведены в достоинс