я  бритья  для
Хайнриха. Зато Герман  был удивлен  по-настоящему.  То, чего  он страстно  и
безуспешно  желал из  года  в  год, в Рождество  1944 года стояло  на столе:
деревянная пушка со стволом длиной ровно тридцать сантиметров.  Такая  пушка
может  через  всю  комнату  обстреливать  деревяшками  вражеские  патрули  и
населенные пункты. Экипажный  мастер в Дренгфурте делал такие по  пятнадцать
марок за штуку - удивительно, что в это время еще  делали  игрушечные  пушки
для  детей.  Герман проверил  ее  на  дальность стрельбы,  забросал тяжелыми
снарядами пол, произвел страшные опустошения  среди пехоты, окопавшейся  под
елкой.  Пока  не  вмешалась   Марта,  заявив,  что  шум  сражения   нарушает
Рождественский мир.
     Поздно вечером пришли и саксонцы.  Они устроили в  деревенском трактире
складчину с обилием пунша.  Не  удивительно,  что они вернулись через  выгон
домой весьма навеселе. А у Штепутата продолжили  праздновать. Штепутат уже в
который раз открывал  лаз  в подполье,  ложился  на живот  и одну за  другой
выуживал  из  своего  винного   погреба  запылившиеся  бутылки  смородиновой
настойки.  Один саксонец, подмастерье Хайнрих и Штепутат дошли  до того, что
уселись в ночь перед Рождеством играть в скат, что в Йокенен считалось почти
неприличным.

     Тот, кто пьет, угодит на тот свет,
     А тот, кто не пьет, полетит ему вслед!

     - орал Хайнрих каждый раз, прежде чем опорожнить свой стакан. Ничего не
достанется  мазурам. Хайнрих проиграл в скат все  деньги, которые  собирался
положить в  копилки  на Рождество своим мазурским племянникам и племянницам.
Ничего, через год опять Рождество!


     В  то  время как саксонцы  и  мазур Хайнрих  шумели  все  громче, Петер
праздновал  самое удивительное Рождество своей  жизни. Никогда еще  мать  не
приносила столько, сколько  в  это  военное Рождество  1944 года.  Пакеты  с
леденцами, рисом и мукой, даже изюм из далекой Греции. Мешок грецких орехов,
а  к нему  щипцы-щелкунчик из Рудных  гор в  мундире "долговязого гвардейца"
времен  прусского  "солдатского короля". Себе шелковые  чулки,  которые  она
примерила  в  Рождественский  вечер, натянув  на  крепкие, мускулистые ноги,
чтобы повертеться  и потянуться перед зеркалом. Тем  временем Петер гонял по
каменному полу кухни жестяной "тигр" и сыпал искрами из его поворачивающейся
пушки. Потом он до  поздней ночи  занимался грецкими орехами, ел их вместе с
изюмом.
     -  Что,  мы  уже выиграли  войну? - спросила  слепая бабушка,  ощупывая
своими костлявыми руками Рождественское изобилие на кухонном столе.
     - Ты еще не пела ни одной Рождественской песни, бабушка, - сказала мать
Петера.
     Старая женщина  легла в  свою  кровать и спела  полностью и подряд  все
песни от "Ночь тиха" до "Каждый год опять".
     Когда  мать тоже  пошла  спать, Петер  потихоньку  подобрался к начатой
бутылке  лимонного ликера, стоявшей в кухонном шкафу. Напиток был  сладкий и
крепкий. И после него так хорошо спалось.
     Утро первого дня Рождества началось с обычной беготни детей. Посмотреть
подарки. Сравнить елки. У кого самая большая? На какой больше всего золотого
дождя? Саксонцы  расчищали  на льду место для  катка. Когда  дядя Франц, как
всегда  в  этот  самый  христианский из всех  праздников,  уезжал  в Ресель,
доильщик  Август  в  одиночестве уже вырисовывал на  льду  свои восьмерки  и
пируэты.
     После обеда Герман зашел за подарками,  которые  Дед Мороз оставил  для
него у дяди Франца и тети Хедвиг. Эти подарки всегда были особенно богатыми.
В  Рождество  1944  года дяде Францу пришлось даже помогать  ему  нести вещи
домой.  Так  получилось,  что  дядя  Франц  как  раз к послеобеденному  кофе
оказался  в гостиной  Штепутата  и сказал:  "Вот  и  последнее  Рождество  в
Йокенен".
     Он сказал это  без всякого стеснения, хотя здесь были  и Герман и мазур
Хайнрих. Слышала это и Марта, входившая в комнату с кофе.
     - На фронте спокойно, - заметил Штепутат.
     - Но что-то там заваривается.
     (Такие  пессимистические мысли дядя Франц всегда привозил из  Реселя от
своих католиков.)
     -  Мы  должны  пройти  через все,  так  или  иначе,  -  геройски сказал
Штепутат. - Старому Фрицу двести лет назад было еще хуже.
     - Но  женщин и детей  надо бы отправить в безопасное место, - предложил
дядя Франц. - Просто отправить их в рейх.
     Штепутат и сам уже не раз обдумывал это в бессонные ночи. Но ясно было,
что  ничего  не выйдет. Начальство  это запрещает.  Никто не должен покидать
свой  пост.  Кто  сбегает,  наносит  фронту  удар  в  спину,  сомневается  в
способности фюрера отстоять  Восточную Пруссию. Да  и куда  послать женщин и
детей? Родственники в рейхе были у очень немногих. И уже везде было плохо. В
эту зиму  1944-45 года безопасных мест больше не было. Штепутат считал своим
долгом  показывать хороший пример. Что подумали бы о нем йокенцы, если бы он
отправил  Марту   с   Германом   в  рейх?  Это  противоречило  его   понятию
порядочности. Что бы ни случилось, они все вместе должны оставаться здесь.
     - Мы меньше  чем в ста километрах от границы, - сказал дядя Франц. - На
границе деревни пустые. Если русские  прорвутся,  мы  будем первые,  где они
встретят людей. Будет ужасно.
     Штепутат был  другого  мнения.  Если уж  станет  совсем плохо, можно  и
бежать. Но кто  сказал, что все не кончится хорошо? Может быть, русские и не
тронут восточно-прусский остров,  а ударят прямо на  Берлин. Штепутат и дядя
Франц стояли у окна и смотрели поверх ящика с  цветами на  деревенский пруд.
Веселые саксонцы теперь играли  там в хоккей вырезанными из ивы клюшками.  А
доильщик  Август в эсэсовской форме продолжал выписывать  за тростником свои
фигуры.


     Мазур Хайнрих ходил весь вечер с  озабоченным  видом, следил,  чтобы на
кухне не погас огонь, собрал  у  Марты  старые, погнутые ложки.  Когда стало
подходить  к  полуночи, он  принес из своей  каморки небольшой, таинственный
мешок. Вытряхнул его содержимое на кухонный стол: бесформенные куски свинца,
странные фигуры, ноги и головы павших оловянных солдатиков.
     Они  сели  вокруг  стола в  свете керосиновой лампы.  Герману разрешили
присутствовать, в  первый раз.  Хайнрих  поставил  на  стол миску с холодной
водой,  взял  у  Марты  старый   передник,   завязал  веревочки  за  спиной.
Оснастившись таким образом, он приступил к гаданью,  ровно в  полночь, когда
эсэсовец  Август,  приветствуя  Новый  год,  стрелял  над  прудом  красивыми
трассирующими пулями.  Хайнрих положил в старые ложки  комки свинца и держал
их над огнем. Все смотрели, как металл медленно плавится.
     - Хочешь начать, Германка? - спросил Хайнрих,  протягивая  ему ложку  с
растопившимся свинцом.
     -  Ради  Бога,  будьте  осторожны,  - взмолилась  Марта,  слышавшая  от
кого-то, что, если жидкий свинец попадет на кожу, то прожжет ее насквозь.
     Герман подвел ложку к миске с водой и резко сбросил в  нее металл - как
самолет мог  бы сбросить свой бомбовый груз на йокенский пруд. Вода зашипела
и бухнула  паром,  а на дне миски образовалась загадочная фигура. Похожая на
раздавленного майского жука. Или танк, если смотреть с воздуха.
     Хайнрих  наклонился,  чуть  не  касаясь  носом  воды,  и   принялся  за
толкование. Вроде бы, деньги. Большая вода, и нужна осторожность, там  будет
опасно. Большая дорога и много разъездов, но не очень далеко.
     "Да,  весной  Герман  поедет  в среднюю школу  в Дренгфурт",  - сказала
Марта. Лучше бы она  об этом  не говорила,  а то сразу испортила Герману всю
новогоднюю  ночь.  Он совсем  не  радовался,  что через  четыре  месяца  ему
придется уйти из йокенской деревенской школы и поехать в Дренгфурт. Вот если
бы Петер Ашмонайт  поехал  вместе с ним! Петеру всегда  везло. Ни  мама,  ни
слепая бабушка не заставляли его  стать кем-то и для  этого ездить в школу в
Дренгфурт. Его оставляли с рыбами в  пруду, с  лягушками  и дикими  грушами.
Может быть, война помешает, надеялся Герман. Средняя школа в Дренгфурте была
восточнее противотанкового рва.  Нисколько  не  жалко, если  она  достанется
русским.
     Пока Герман предавался размышлениям о том,  как  война сможет  избавить
его от средней  школы, его отец сделал себе  из  свинца  отливку,  обещавшую
много денег. Откуда только они возьмутся? Только то, что получилось у Марты,
было ни на что не похоже. Но  ничего  плохого, уверял Хайнрих, действительно
ничего  плохого. Самому себе мазур Хайнрих тоже отлил дальнюю дорогу,  очень
дальнюю дорогу. Она шла  не только до Мазурских озер, но и  гораздо  дальше.
Может быть, по воде? В конце даже по воздуху.
     В поместье камергер  Микотайт зазвонил в обеденный колокол,  оповещая о
том, что новый год начался. По  радио выступал фюрер. Дорогие товарищи!  Как
это звучало! Он даже вспомнил про Господа Бога. Благодарил его за то, что до
сих пор немецкий народ так уверенно шел под его водительством.  Благодарил и
за собственное  спасение из  крайней опасности.  Будущее выглядело  неплохо.
Самую  низкую точку  прошли.  Германия  опять восставала  из пепла. Штепутат
подумывал,  не стоит ли по поводу  этого ободряющего известия принять глоток
из  бутылки с ромом. У  него ведь была та  бутылка мирного рома, которая уже
почти шесть  лет  стояла в ожидании  окончательной  победы среди  хрусталя в
буфете. Он вытащил  бутылку,  посмотрел на яркую наклейку.  Ямайка. Тридцать
восемь градусов.
     - Ты знаешь, где Ямайка? - спросил он Германа.
     - Жалко, если  русские  выхлещут  этот ром,  -  озабоченно сказал мазур
Хайнрих.
     Ну, Хайнрих, это уж слишком! Лучше бы ты этого не говорил. После всего,
что сказал по радио фюрер,  не может быть и  речи, чтобы  этот ром  достался
русским. Штепутат поставил бутылку обратно в буфет. Мирный  ром будем  пить,
когда будет  мир.  После  окончательной  победы. Германия,  Германия превыше
всего. Над территорией рейха ни одного вражеского самолета. Конец передачи.
     Выпьем за Новый год! Проваливай, старый! Прекрасный, новый год начался,
большой, непочатый, со всем, что в нем есть: тысяча девятьсот сорок пятый.
     Согласно старому поверью  в небе все двенадцать самых темных ночей года
летал со своей свитой Вотан. Вотан, убегающий из небесной обители германских
богов.


     Марта вообще не  хотела  пускать их в  дом,  потому что  они всегда все
переворачивали вверх ногами. Но Штепутат сказал, что пусть, такой уж обычай.
До сих  пор они являлись  каждый год,  почему нужно  сделать исключение  для
1945-го? Да уже и не было времени раздумывать,  новогодний "козел" распахнул
дверь дома, носился с блеянием по комнатам, не только  напустил  целый поток
арктического холода через  порог,  но и нанес кучу грязного снега. "Ме-е!" -
проблеял "козел". Он  завернулся с головы до  ног в белые простыни и колотил
по всему, что попадалось  вокруг,  своими мощными рогами. Герману он  поддал
так сильно, что тот упал между стульями. "Ме-е-е!"
     "Да это Буби  Хельмих",  -  подумал Герман, наблюдая  через приоткрытую
дверь спальной комнаты, как  безобразничал новогодний  "козел". А  за маской
трубочиста  скрывался маленький  Шмидтке.  Он с  восторгом мазал все  вокруг
черной сажей. Аист  стучал своим тяжелым клювом в спину Марты, пока  она  не
принесла  яблоки  и  остатки Рождественского  печенья.  Они  танцевали,  как
одержимые,  вокруг  стола  в  гостиной и  чуть  не  уронили  елку  со  всеми
украшениями. Только старая ведьма не танцевала вместе со всеми. Она ковыляла
с клюкой по комнатам,  показывала свою беззубую  маску и все  время норовила
чмокнуть Штепутата  в щеку.  Ряженый как  Смерть  ходил осторожно.  Ему было
трудно  держать большую косу так, чтобы  не сорвать со стен  картины  или не
срезать елку. Пару раз он беззвучно пробирался по комнате  и выходил обратно
на холод,  откуда пришел, в то время как цыганка, хихикая, стащила с тарелки
Штепутата последние  орехи.  Марте пришлось  еще  принести начатую  копченую
колбасу  и кусок сала, прежде чем козел соблаговолил, наконец, выскочить  за
дверь, стал набрасываться  на улице  на редких прохожих и  сталкивать  их  в
снег.
     - Господи,  сколько грязи, - жаловалась Марта, сметая  веником в  совок
еще не растаявший снег.
     - Пусть балуются, - благодушно сказал Штепутат. - Что им еще делать?
     Он  вышел  с Германом и  Хайнрихом  за порог посмотреть, что  еще будет
вытворять в Йокенен новогодний "козел".
     Это и  на  самом  деле  оказалось  последним  развлечением  только  что
начавшегося года.  Через два дня  Буби Хельмих  получил повестку  со словами
"Хайль Гитлер" и штампом со свастикой, приглашавшую его приехать 9 января за
казенный  счет  в  Бартенштайн.  В  пехотный полк народного ополчения  номер
такой-то. Фрау Хельмих примчалась  к Штепутату и стала жаловаться, что  Буби
еще   ребенок,   что   ему  всего   шестнадцать  лет.  Но   это  было  явным
преуменьшением, если учесть,  что Буби еще позапрошлым летом лежал с Венкшей
в высокой траве за парком. Кто способен на это, может и воевать за Германию!
     В  тот же день  получил свою повестку и Микотайт и позвонил  Штепутату.
Штепутат  уговаривал  его  ходатайствовать  об  освобождении, но Микотайт  и
слышать об этом не  хотел. Долг есть долг! Кроме того, здесь опять  Блонски,
который  сможет позаботиться о поместье. И как это получается,  что не берут
Блонского? Они, наверное, думают, что он все еще торчит на Украине.
     Микотайт тоже  не  знал,  почему младшему  по возрасту  Блонскому можно
оставаться в Йокенен, в то время как ему в январе 1945 года опять приходится
брать в руки винтовку. Но не стоит об этом думать. Приказ есть приказ.
     Да, рекрутский  набор проникал в последние закоулки. Народное ополчение
- хотя от него было больше шуму, чем толку - обрушилось на утонувшую в снегу
Восточную Пруссию, пыталось спасти,  что  еще можно  было спасти.  В Йокенен
призыв Микотайта привел к удивительным последствиям. Трактирщик Виткун лежал
с  высокой  температурой - ангина или что-то  вроде -  в постели, пил целыми
кувшинами  чай с  ромашкой и бузиной  и никак не  выздоравливал. Дядя  Франц
раздумывал, не нужно ли поехать в Ресель навестить своих католиков. Кого нет
дома,  тому  почта  не  может  доставить  служебные  письма.  Только скотина
удержала его  от этой  поездки. Свиньи,  куры,  лошади, коровы - тетя Хедвиг
одна с этим не справится, а Ядзя, верная полька Ядзя, и так спрашивает чаще,
чем нужно, правда ли, что война скоро кончится.
     Штепутат тоже не исключал приглашения в Бартенштайн. То, что оно  так и
не пришло, он  приписывал своей должности. В серьезные  времена общине нужна
голова, которая поддерживает спокойствие, не допускает паники.


     Народное   ополчение   лишило  Микотайта   возможности  участвовать   в
традиционной  облаве на 750 гектарах земли поместья Йокенен. Лесник Вин, как
и во все предыдущие годы, устраивал ее в первые дни января. Опять появлялись
бриджи  и ботфорты, кареты и коляски. Трудно  было  только с загонщиками.  В
Йокенен  уже было недостаточно мужчин, чтобы  длинной цепью  от Ленцкайма до
Викерау перегородить  зайцам  и лисицам  все  поле.  Тут  Блонскому пришла в
голову мысль привлечь для  облавы старших  школьников. В результате и Петеру
Ашмонайту -  Германа сочли еще маленьким  - было разрешено гонять зайцев  по
снежному полю. За так. Просто за удовольствие и за  горячий суп после охоты,
за  возможность  увидеть кувыркание зайцев  на обледенелом  снегу  и  совсем
близко услышать улюлюканье охотников.
     Пока был жив майор, январские облавы в Йокенен  были событием. В январе
1945-го этот  праздник превратился в скромное  представление.  Отсутствовали
крупные  имена.  От Лендорфов из Штайнорта не было никого. Старого,  тучного
Бретшнайдера с трудом уговорили  сесть в карету. А где  Денхофштедтеры? Даже
ландрат не  приехал. Блонски пригласил старшего лейтенанта расквартированных
саксонцев, но  получил от  этого человека, любящего  животных, отказ.  Он из
Дрездена, города искусств - там зайцев не убивают - только едят.
     Блонски  принимал  охотников в йокенском  замке...  Однако  стоп,  надо
сначала   рассказать,   как  прошла   охота.  Первый  "котел"   устроили  на
мариентальской границе. Стрелки встали под дубами  шоссе в ожидании,  что им
пригонят загонщики.  В центре котла была йокенская мельница, не работавшая в
этот день из-за отсутствия ветра. Загонщики  шли по направлению к мельнице с
востока.
     "Ату! Ату!"
     Петер шел рядом  с волынским  немцем Зарканом. Ему явно было интересно.
Он размахивал  своей  дубинкой,  время от  времени взбивал  ею снег,  иногда
швырял  ее  вперед, увидев  черное пятно, которое казалось  ему  похожим  на
зайца, но  вблизи  оказывалось  всего лишь  камнем или наполовину занесенным
пучком  травы.  Первый  заяц, которого они подняли,  и  не подумал бежать по
направлению к стрелкам. С продувной заячьей хитростью он понесся на  старого
Заркана, сделал прямо  перед ним крюк и между Петером и Зарканом вырвался из
котла. Петер  бросил  ему  вдогонку палку,  но  заяц  уже  улепетывал  через
мариентальский крестьянский луг. Скрылся  из виду.  Другие зайцы, вспугнутые
ими, оказались не такими сообразительными.  Они некоторое время носились без
всякой  цели  внутри  котла, а  потом  пускались  в  спокойном,  но  опасном
направлении,  описывали большую дугу  вокруг  страшной йокенской мельницы  и
попадали прямо под ружье  старого  Бретшнайдера, сидевшего  в теплых меховых
сапогах  на  вкопанном в  снег  стуле  и  твердой  рукой  и  надежным глазом
целившегося направо и налево. Стрельба была как на маневрах.
     Петер  иногда  засматривался  на  спектакль, устраиваемый  каким-нибудь
умным зайцем, который просто останавливался, садился посреди котла на задние
лапы и  осматривался,  оценивая  обстановку.  Осторожно  бежал  к  мельнице,
протискивался  через приотворенную дверь, садился на порог,  скрывался среди
составленных в ряд мешков  с  зерном,  набивал  живот  рожью  и  пшеницей  и
выжидал, когда  у старого Бретшнайдера начнут мерзнуть ноги. Если  бы  Петер
был зайцем, он бы тоже так сделал!
     У  мельницы  загонщики остановились. Теперь  поле принадлежало собакам,
собиравшим мертвых зайцев. Некоторым зайцам пришлось  помогать. Долгоухие, в
общем-то  уже убитые, вдруг  снова собирались с силами,  отбегали метров  на
сорок,  делали  последний  неуверенный  скачок  в  сторону, пока  не  падали
окончательно  и свора приканчивала их. Они лежали, красиво  сложенные в одну
линию в шоссейном  кювете,  и  медленно застывали. С минуты  на минуту из-за
угла должен был появиться со своей телегой кучер Боровски и забрать добычу.
     Охотники  прихлебывали  из бутылки  водки - чтобы  не  отморозить ноги.
Заркан получил оставшиеся полбутылки для загонщиков, но  следил,  чтобы дети
не  пили, хотя они тоже мерзли.  Веселая охотничья жизнь. Последняя  большая
охота, прежде чем стало не до шуток.
     -  Как  тебя  зовут?   -   покровительственно  спросил  Блонски  Петера
Ашмонайта. Петер впервые видел Блонского  по-настоящему вблизи. Блонски и на
самом деле был меньше его ростом, даже со своей большой сигарой.
     - Твой отец погиб на войне, так ведь? - вспомнил Блонски.
     Петер ничего на это не  сказал. Неожиданно Блонски, тот самый  Блонски,
который потчевал Петера за ловлю рыбы кнутом,  который своим  мощным голосом
много раз сгонял его с яблонь и  с  клубничных грядок поместья, этот Блонски
положил Петеру руку на плечо и сказал: "Ты отличный парень!"


     Школьные каникулы  затянулись чуть не  до середины  января. Первый день
школы был  13 января 1945  года. Накануне вечером Марта  просмотрела книги и
тетради,  приготовила  чулки,  штаны  и свитер, завернула в  пакет  красивую
длинную морковку.  День  сырых овощей.  Каждый должен  был  показать в школе
что-нибудь из  заячьей  еды.  Чтобы были  витамины  и здоровые зубы. Великой
Германии нужно много здоровых детей.