зже  вернулись  домой майорша и маленькая  бледная женщина.  Они
пошли  в  замок, в  пустые  просторные  комнаты,  которые  сейчас  промерзли
насквозь. Маленькая  бледная  женщина тут же  легла в кровать,  пока майорша
ходила в кладовую за  мятным чаем  и растапливала кафельную печь. Мятный чай
помогает  от  температуры  и от болей в желудке. Пей,  пей! Теперь все будет
хорошо.
     Как это  получилось, что  вдруг объявился волынский  немец  Заркан?  Он
проскочил в  Ландсберге,  но у Браунсберга  упустил возможность  проехать по
замерзшей лагуне и очутился в  тылу Красной  Армии.  И  вот оказалось хорошо
тому,  кто  говорит по-русски. Грузовики, шедшие порожняком от фронта,  даже
подвезли его домой. Старый Заркан, которого раньше дразнили дети  за то, что
он  не  мог толком говорить  по-немецки, был теперь самой важной персоной  в
Йокенен. Вот как меняются времена!
     А потом в Йокенен случилось следующее. Вечер.  По Ангербургскому  шоссе
едут  на  запад затемненные  колонны  грузовиков. В воздухе  носятся  мелкие
снежинки. В наступающих сумерках на деревенскую улицу сворачивает ковыляющая
фигура.  Идет,  опираясь  на  палку. Останавливается отдохнуть,  держась  за
перила моста  перед школой. Еще раз отдыхает возле каменных столбов у въезда
в  поместье.  Теперь через выгон.  С трудом перепрыгивает  через  занесенную
снегом канаву. Еще остановка возле поваленного телефонного столба. И наконец
последнее: Карл Штепутат  возвращается домой!  Не  задерживается  на пороге.
Переступает через мусор, идет из комнаты в комнату и находит Марту  и сына в
теплой каморке Хайнриха.
     Они стоят в растерянности друг против друга. Боже мой! Возможно ли это?
Марта  думает: Боженька  помог опять. Штепутат ставит палку в угол, садится.
Марта стирает с лица слезы. Штепутат показывает на свою больную ногу.
     - Болело так, что я уже не мог идти. Часовой оставил меня на дороге.
     Но это было  не все. Нет, было еще что-то на  душе Штепутата, о чем ему
не  терпелось сказать.  Он  положил больную ногу  на  табуретку, откинулся к
стене.
     - Вместо меня взяли  другого...  Старого человека, шедшего  с семьей по
дороге... Наш  часовой  схватил  его  за  рукав  и потащил в колонну... Меня
оставил... Ясно, у него была  бумажка. На ней число, сколько  доставить,  ни
одним больше и  ни одним меньше... Когда он  отпустил  одного,  ему пришлось
искать другого, чтобы число совпадало...
     Марта не слушала  его. Она принялась  за больную ногу.  Сняла  ботинок,
завернула штанину, начала осторожно массировать.
     -  Они все идут в  Россию,  -  продолжал Штепутат.  - Но они  долго  не
выдержат, там одни старики.
     - Надо натереть спиртом, - сказала Марта.
     Да, спиртом!  Где только найти спирт в этом  хаосе?  Марта обыскала всю
кухню, но нашла только  гусиный  жир. Конечно  же, гусиный жир тоже годится.
Как следует натереть  и держать ногу в покое. Теперь будет лучше, все  будет
хорошо.


     Покинуть  дом  Штепутата  побудило  не только  неработавшее отопление и
неописуемый беспорядок. В бургомистерской Йокенен он  уже не чувствовал себя
в  безопасности.  Его заберут, как  только нога  пройдет.  Марта  предложила
перебраться на дальний хутор Эльзы Беренд. Там они будут одни. В это великое
время каждому хотелось стать как можно меньше.
     Они отправились по луговой дороге  вниз  к Вольфсхагену. До  Хорнберга.
Оттуда по  проселочной  дороге налево  к Эльзе Беренд. Марта несла  основную
часть багажа (да, опять  появились  ценные вещи, которые  носили  с  собой),
Штепутат  со своей палкой хромал  следом. Герман свернул  к  окопам, вырытым
осенью  йокенской  гитлеровской молодежью.  Он хотел найти следы героической
борьбы,  но  война  прошла  над йокенскими укреплениями, как  над  кротовыми
норами.  В некоторых местах земля осыпалась. В одной  из траншей  нашла свой
конец  корова:  штепутатова  Лиза.  Она  соскользнула  в  ров  и  не  смогла
выбраться, положила  голову  на  холмик выкопанной  земли и  замерзла. Марта
заплакала, увидев  свою корову.  А Герман бегал по траншее, искал  патронные
гильзы и врагов, павших в штыковом бою.
     - Они даже не сражались, - разочарованно сказал он.
     - Если бы они сражались, было бы просто больше развалин, - заметил Карл
Штепутат.
     - Зачем же мы рыли окопы?
     - Для самоуспокоения, - ответил Штепутат.
     Никто   не   сражался.  Йокенен   был  отдан  в  руки  противника   без
сопротивления. Пострадали только коровы, кролики и куры.
     Из-за  переселения к  Эльзе  Беренд  они  пропустили  первое  йокенское
погребение после бегства - похороны маленькой бледной женщины. Всего два дня
выдержала  она в  сравнительно  благоустроенной комнате на террасе замка. Не
помогли  ни  компрессы  к  ногам,  ни  мятный чай.  Отчего  она  умерла?  От
непрекращающегося кашля?  От ужаса пред ландсбергскими  светлячками, которые
являлись ей  в ночных  кошмарах?  Не  было  ни  свидетельства о  смерти,  ни
официального медицинского заключения. В последнем приливе  сил она выбралась
из кровати и утром лежала застывшая на холодном полу.
     Майорша разыскала Заркана и попросила его сколотить что-то вроде гроба.
Заркан  знал, что она уже не  может отдавать ему  приказаний,  что владельцы
поместий были теперь такие  же, как и все, а то и в худшем положении. Только
из уважения к смерти и потому, что маленькую бледную женщину похоронить было
надо,  Заркан сказал, что посмотрит,  что можно сделать. То,  что он в конце
концов смастерил из двух более или менее очищенных свиных корыт, было больше
похоже  на  вытянутую  собачью конуру, чем  на  гроб. Майорша не сказала  ни
слова, хотя, конечно, заметила, что ее невестке предстоит  быть похороненной
в двух корытах, в которых всего четыре недели назад йокенцы ошпаривали своих
свиней. Заркан выкопал и яму, не на деревенском кладбище, а в парке, рядом с
могилой  майора.  Каторжная работа  в это  время  года,  в  мерзлой земле  с
множеством корней. Только о перевозке он не хотел и  слышать. Нет, Заркан не
возит  покойников!  Пришлось  майорше  идти  к  Шубгилле и одалживать ручную
тележку. Дети  тащили  необычный катафалк, а Виткунша взяла на себя на  этом
погребении, скорее  жутком,  чем  печальном,  роль плакальщицы,  хотя  никто
толком  и не знал, покойную она оплакивает или запущенный трактир или вообще
все, что она потеряла.
     Если бы она умерла на  год раньше, старший лейтенант  выстроил бы целую
зенитную батарею и  приказал стрелять над могилой.  Сейчас же  было до ужаса
тихо. Не бил даже вечерний колокол на дворе поместья. Не было никого,  чтобы
в него ударить.  Ни  похоронного марша, ни стрельбы,  ни военных.  Никто  не
сказал ни слова. Никто не спел "Иисус, моя  опора". Заркан стоял с лопатой в
руках возле могилы.  Он жевал свой табак и на  короткий миг снял шапку. Дети
играли рядом в кустах. Они  веселились,  столкнув тележку под гору - она так
здорово гремела.


     У Эльзы  Беренд  была  по крайней мере  корова. Марта  после  усердного
смазывания и массирования вымени добилась-таки, что она снова стала доиться.
Горячее молоко и сухари - этим можно было вылечить все, даже кровавый понос.
     По настоянию  Марты  топили только  по вечерам,  чтобы не выдавать себя
дымом.
     - До чего мы дошли, что  нельзя даже развести огонь  в печи,  -  сказал
Штепутат, но послушался.
     Он со всем смирялся. Он терпеливо давал массировать  свою ногу, втирать
в нее гусиный жир, сидел  целый день, смотрел в  сторону Йокенен,  как будто
ждал визита, почти не разговаривал, а если и говорил, то больше сам с собой.
     Только  Герман пошел однажды в  деревню порыться в школьной библиотеке.
Смешно выглядела старая деревенская школа, когда-то наводившая такой  страх.
Весь  ее авторитет  испарился. На учительский  стол  можно было безнаказанно
пописать. Что еще можно было найти в этой беспорядочной  свалке?  Герман сел
на корточки  и попытался из синих, зеленых и коричневый кусков сложить карту
мира.  У  него  получилась  Южная  Америка, эта морковка,  ввинчивающаяся  в
Антарктику. Северная Америка снова стала похожа на индейца, смотрящего через
Атлантический океан. Только Европа никак не получалась. Европа была изодрана
в клочья, просто рассыпалась. Нехватало целых кусков, исчезли страны и моря.
Старая география йокенской деревенской школы была уже недействительна.
     Теперь  книги.   Стопка  собранных   перед  Рождественскими  каникулами
букварей.  "Немецкая  мораль"  Роберта  Райника  в  грязи  на  полу.  "Труба
Вьонвиля", прекратившая  петь. "Скворушку" и "Песни  за печкой" уже не нужно
было бубнить без конца. Герман собрал все книги про индейца Текумзе, которые
только  смог найти - "Сияющую звезду", "Горного  льва"  и "Стрелу в полете".
Под конец ему пришла в голову мысль, что он мог бы порадовать  отца, принеся
книг и ему. А то он сидит целый день у окна, думает о чем-то. Герман еще раз
перерыл остатки школьной библиотеки, нашел почти  все книги слишком детскими
для отца, поколебался между  "Морскими повестями" Горха Фока и  "Мифом 20-го
века", наконец взял с собой обе.
     Карл Штепутат не стал  читать ни  "Миф", ни что-нибудь  еще. Он утратил
доверие  к печатному  слову. Он  расхаживал,  хромая,  по  всем  комнатам  и
поражался практичному оптимизму  Марты,  с которым  она  трудилась  в  чужой
кухне, заботилась о корове и каждый день изобретала новые надежды.
     - Наши вернутся, как в первую войну.
     - Нет, ничто не вернется.
     -  Но возвратятся беженцы, и жизнь  пойдет на лад. Кто не сделал ничего
плохого пленным полякам и  русским, тому они тоже ничего не сделают. А  ты к
ним всегда хорошо относился, Карл.
     -  Это не  считается,  - сказал Штепутат.  -  Коммуниста Зайдлера убили
первого, а на крестьянском дворе под  Бартенштайном лежали  два застреленных
француза,  ожидавшие освобождения  из  плена.  А Хайнрих, подумай  только  о
Хайнрихе!  Что  он-то  сделал?  Все это случайность.  Беда бьет,  не  глядя,
направо и налево, и не считается, кто что думал или делал.
     Как-то  ночью Герман  проснулся и увидел  Штепутата, стоящего у  окна и
смотрящего на Ангербургское шоссе.
     - Это продолжается уже целую ночь, - бормотал он.
     - Ложись, твоей ноге нужен покой, - сказала Марта.
     -  А  нам  все  время говорили, что  у  русских  ничего не осталось. Ни
оружия, ни бензина,  ни людей. Они даже не приглушают свет,  катят с полными
фарами на запад. Так уверенно они себя чувствуют.


     Пугающе  тихо  стало в  Восточной  Пруссии.  Ни  новости, ни  слухи  не
распространялись  по  этой ничейной  земле.  Кончилась ли война?  Жив ли еще
Адольф Гитлер? Может быть, он одерживает победы в далеких странах? Ни сводки
верховного  главнокомандования, ни  специальные сообщения  радио не извещали
уцелевших  йокенцев  о том, как в  эти дни  рушился мир. Вокруг  осажденного
Кенигсберга еще шли бои, севернее Мемеля еще держался один немецкий плацдарм
в  Курляндии.  В брошенных деревнях между Вислой  и  Мемелем  царила свобода
ничейной земли. Каждый мог делать и  брать, что только хотел. Не было больше
порядка, не было запретов, не было защиты. Но и вещи потеряли свою ценность.
Вначале некоторые занимали самые лучшие крестьянские  дворы,  таскали к себе
бидоны, плуги, подойники и железные  цепи. Но  вскоре  начинали чувствовать,
что все это натасканное богатство - ничто. Вещи сами по  себе не имеют цены,
они приобретают какое-то значение только по отношению к другим вещам, другим
владельцам. С каждым днем  так многое  становилось безразличным. Тяжба между
трактирщиком  Виткуном и шорником Рогалем  по  поводу дикой груши на границе
земельных  участков  решилась во второй инстанции  сама  собой - вступлением
Красной  Армии.  Наследственный спор  о  заболоченной  лужайке  за йокенским
прудом казался в  эти дни горькой шуткой. Неразрешимый вопрос, могут  ли  на
общинном  выгоне пастись коровы  поместья, уже никого не беспокоил. Было все
равно, высохнет ли  пруд  или выгорит болото, вымерзнут  озимые,  ранняя или
поздняя будет весна.
     Одна  только  Шубгилла  не  разделяла этого  всеобщего  равнодушия. Она
набирала  шелковые  шали,  посылала  детей  с  тележкой  собирать  в  округе
розентальский и майсенский фарфор  или то, что  она считала фарфором, сожгла
свою источенную жучком, побитую и заляпанную обстановку и заменила ее мягкой
мебелью с дальних крестьянских дворов. Дети ее хлебали суп, сидя за кухонным
столом на диване. На  кухонном шкафу стоял пестрый фарфоровый журавль. Рядом
с дымоходом висела позолоченная тарелка с выгравированной лошадью, готовой к
прыжку, в память о победе на Инстербургских скачках в 1938 году.
     - Мы теперь живем как господа, - говорила она своим детям.
     Но она не была вполне счастлива от этой господской жизни, потому что не
было никого, кому  можно было  бы  это показать. Где же все  люди? В Йокенен
после  смерти  маленькой бледной женщины  осталось  восемнадцать человек,  в
Мариентале всего девять, включая детей. В Вольфсхагене  никого,  в Скандлаке
никого,  в Баумгартене  шестьдесят  семь  человек, в  Викерау ни  одного,  в
Ленцкайме  ни  одного,  в  Альтхофе ни  одного,  в  Колькайме  ни одного,  в
Заусгеркен  семь,  в   Майстерфельде   три,  в  Мариенвальде  ни  одного,  в
Янкенвальде  девять. Земля  пруссов  вернулась в  свое  исходное  состояние.
Как-то  утром  в конце  февраля  русская колонна  прибила поверх  йокенского
дорожного указателя табличку с надписью кириллицей. Не было больше Йокенен.


     Наконец,  явились  и гости. Хотя  их  присутствие  в эти дни  не сулило
ничего хорошего,  они избавили Штепутата от  тоскливых размышлений  и тупого
смотрения прямо перед собой. Трое мужчин и женщина на  велосипедах объезжали
оставленные дворы. Где  только они нашли велосипеды? Они были в гражданском,
но  вооружены: у  одного  был  немецкий карабин,  у  двух других  допотопные
охотничьи ружья. У женщины была только кожаная портупея с надписью на пряжке
"С нами Бог". Освобожденные пленные: поляки, литовцы, украинцы.
     Штепутат видел их издалека, у него  было достаточно времени, чтобы уйти
в сарай, затаиться, но он решил не играть в  прятки. Он всегда так поступал.
Гордость не позволяла ему прятаться от этих людей в мякину в сарае. И уж тем
более на глазах у Германа. Он вышел им навстречу.
     Четверо   явно  удивились,   увидев,  что  на  хуторе  есть  люди.  Они
переговорили  между собой,  но не  повернули обратно,  сделали  вид,  что по
поручению командования Красной Армии осматривают брошенные деревни в поисках
оружия. Двое пошли в сарай, один  пошел с женщиной в дом. Сразу стало видно,
что поиски  оружия - если они вообще им  интересовались - были лишь побочной
целью  их визита. Женщина,  казалось  была  помешана  на  мягкой мебели. Она
гладила плюшевую обивку диванов, падала в  мягкие подушки и  возбуждалась от
удовольствия.  Опытной   рукой  она  отделяла   цветистую  материю,  обнажая
внутренности  кресел,   оставив  обезображенное  имущество  попечению  Марты
Штепутат,  которая  быстро  накинула на  него какое-то покрывало.  Мужчины в
сарае  тыкали  острыми   пиками   в   солому,  ходили  взад  и  вперед,  как
кладоискатели с  волшебной палочкой, наконец залезли на сеновал над коровьим
стойлом.  Но Эльза Беренд  нигде не  спрятала  ящиков с  серебром  и хорошей
посудой. Не нашлось ни  ведра с банками  варенья, ни каких-нибудь  копчений.
Перекопав в саду последний  снег  и не  обнаружив  никаких признаков зарытых
драгоценностей,  они, разочарованные,  удалились.  В  этот  же  день  явился
Василий. Все уже думали, что время гордых наездников с блестящими пряжками и
галунами давно и безвозвратно прошло.  Но тут верхом на  рыжем мерине прибыл
Василий.  Издалека  трудно было  отрицать  некоторое  сходство  с  маленьким
Блонским, только Василий оказался несколько больше.
     Кто такой был  Василий? Он говорил по-немецки.  Проклятые  фашисты  три
года продержали его в качестве пленного в одном поместье за Норденбургом. Он
украинец,   подчеркивал  он,   не  русский.   Генерал   такой-то   такого-то
Белорусского фронта выдал ему автомат и поручил  управление деревней Йокенен
и   окрестными   деревнями.  Все  немцы  должны   его   слушаться.   Василий
распорядился,  чтобы  немцы переселились  в усадьбу  поместья  Йокенен. Туда
сгонят  скот  со всей округи.  Немцы будут  кормить и доить коров.  Молоко и
масло  будут оставлять  себе,  но  убивать  скот нельзя. Таково  было первое
объявление  нового хозяина. Как  и в течение многих сотен  лет до  этого, он
огласил  его  сверху вниз, сидя  с поднятым  хлыстом  на  танцующей  лошади.
Значит, совсем ничего не изменилось?
     У  Штепутата  было  достаточно  времени,  чтобы  решить,  как  быть.  В
Восточной Пруссии  было  полно пустых  домов,  и  Василий  не  мог  помешать
Штепутату  тайком туда перебраться. Лесная  опушка  была всего в  пятнадцати
минутах, а за ней начинался большой Вольфсхагенский  лес, потом Скандлакский
лес.  Там, среди высоких сосен, был дом лесника Вина.  В худшем случае можно
было податься и  дальше, через  речку  Омет на Зексербен, Ляйтнерсвальде или
Лекник.
     Но  в предложении  Василия была и своя  привлекательная сторона.  Марта
нашла, что  в усадьбе они, может  быть,  устроятся совсем  неплохо вместе  с
другими немцами. По крайней мере, будет  вдоволь молока и масла. И наверняка
там будут и другие дети, с которыми  Герман сможет играть. А то мальчику так
скучно. Перспектива опять влиться в  толпу, почувствовать ее теплую - иногда
смертельную - близость, все время пересиливает в человеке его ясный рассудок
хищного зверя.
     Людьми можно управлять, только согнав их вместе: в колонны, в лагеря, в
бараки.
     - Ну, так давайте собираться, - сказала Марта.
     Да, набралось немало вещей, казавшихся достаточно  ценными, чтобы взять
их с собой. Они опять  привязались к паре горшков и полотенец,  и Штепутат в
тот же день наладил ручную тележку Эльзы Беренд, чтобы они могли везти  свои
скромные пожитки в усадьбу.
     Можно было бы найти и более приятное место,  чем  йокенская усадьба. Их
встретило грязное  низкое  строение с необжитыми  внутренними помещениями  и
окнами без занавесок.  Много грязи на  дворе  и  на дорожках. Только  коровы
чувствовали себя хорошо - в усадьбе хранились  запасы сена всего поместья. А
о коровах Василий заботился прежде всего.
     Они все собрались здесь: Шубгилла со своими детьми, Виткунша и майорша,
которую Василий вытащил из одинокого  замка. Сам Василий  ежедневно приезжал
из  Дренгфурта верхом  проверять коров.  На время его  отсутствия старшим  в
усадьбе становился  старый Заркан. Василий  прислал сюда двух женщин  и двух
девочек из Мариенталя. Одну звали Тулла, другую Мария.
     - Теперь тебе будет с кем играть, - сказала Герману Марта.
     Но он покачал головой.
     - Им уже двенадцать.
     Девочки  были  ничто  по  сравнению с  Петером  Ашмонайтом.  Ему  очень
нехватало  Петера.  Если  бы  только  Петер  вернулся!  Гораздо больше,  чем
девочки, Германа заинтересовал старый рояль в прихожей жилого дома. Никто не
знал,  как во время всей этой неразберихи  он оказался  в таком убогом доме.
Басы  не пережили  войну, но  на правой  стороне получалось совсем  неплохо.
"Ку-ку, ку-ку,  ку-ку...  Кукушкин  голос в лесу!"  Не  пришлось даже  долго
упражняться.
     Да, будет и весна. А весной все  наладится. Когда на  солнце показалась
голая земля,  выяснилось,  что  посев прошлой осени взошел хорошо.  Вырастет
рожь и озимый ячмень, еще  раз будет жатва в Восточной Пруссии. А крестьянам
нужно спешить, возвращаться в  свои хозяйства. Нельзя же просто так оставить
поля! Подходило время весенних работ.
     Для  семьи  Штепутата  осталась только  маленькая  комнатка на  верхнем
этаже. В комнате рядом  жила  майорша. Они встречались  ежедневно, но старая
женщина практически никогда не разговаривала. Не о чем было говорить. Каждое
утро  она н