и убежать в  какой-нибудь  пустой дом или  свернуть на
проселочную  дорогу.  Но  Штепутат даже  и  не  помышлял  об  этом.  Вера  в
благополучный  исход,  слепая  надежда  -  вот что всегда  приводит к  беде.
Наверняка  нужно  было только переписать всех беженцев. Может быть,  русские
выдавали какие-то удостоверения, разрешавшие беспрепятственное возвращение в
Йокенен. Марте  даже  приходила в  голову  фантастическая мысль, что русские
дадут транспорт, чтобы быстрее доставить по домам хотя бы старых и больных.
     На поле горел  костер,  вокруг которого можно  было  посушить промокшую
обувь. Все начиналось очень мило. Встать в очередь на регистрацию. Женщина в
военной  форме говорила по-немецки.  Имя, фамилия, место  рождения, возраст.
Указывая  возраст, почти  все  добавляли себе  пару лет,  но  это  не  имело
никакого значения для  того,  что было потом. Сдать документы, сдать деньги.
Пришлось  и Виткунше  выложить  все, что  она  собрала  из лужи. У кого  еще
уцелели  часы  и драгоценности,  оставляли здесь все.  Никто  не  торопился,
находили тайники за подкладкой и в швах.
     Мужчины выстроились в  длинный ряд - среди большой толпы женщин и детей
еще нашлось человек двадцать-тридцать мужчин.
     -  Нам нужны  люди на расчистку дорог, - объявила переводчица в военной
форме.  Ага, ясно, это звучало убедительно: таскать кирпичи в  Бартенштайне,
разбирать завалы! - Когда работа закончится, мужчины вернутся домой.
     Марта стояла рядом с колонной.
     -  Если  мы будем  дома раньше  тебя, мы все приберем,  - обнадеживающе
сказала она Штепутату.
     Больше не было времени на  разговоры. Часовой отстранил женщин и  детей
прикладом. Колонна тронулась. Впереди - человек с ружьем, позади - человек с
ружьем. Прошли по полю, свернули направо, на шоссе.
     -  Но ведь  это  не  в Бартенштайн, -  пробормотала Марта,  увидев, что
колонна шагает на восток.
     Герман махал рукой вслед отцу, как  машут вслед отъезжающим  друзьям. И
все на самом деле прошло  бы гладко,  если бы некоторые  женщины  не  начали
выть.  Когда Герман  взглянул на плачущих женщин - опять плачущие женщины! -
на него вдруг нахлынуло ошеломляющее чувство страха и паники. Он вырвался из
рук матери,  помчался по полю вдогонку за мужчинами,  которые быстрым  шагом
подходили к повороту шоссе.
     - Папа! Отдайте моего папу!
     Позади него все смешалось. Женщины побежали следом за Германом по полю.
Кричащие,  плачущие, зовущие. Сцена  из библейских сказаний. В то  время как
мужчины молча шагали на восток, женщины и  дети с криком бежали  по сугробам
по  обочине  шоссе,  проваливаясь  в  размокший  снег.  Тщетно тянули  руки.
Безнадежно  отставали  от  колонны.  Тех,  кто  пытался выскочить на дорогу,
стволами  винтовок оттесняли  обратно  в  тающий, рыхлый снег кювета. Герман
опять вылез  на откос, но конвоир с чуть ли не печальным лицом подставил ему
дуло винтовки под нос.
     - Я хочу моего папу!
     Марте не удалось догнать Германа, задержать его. Она звала и звала его,
но Герман ничего не слышал. Он  продолжал бежать в канаве, видел перед собой
коричневый  полушубок отца, шагавшего молча, не  поднимая глаз. Почему он не
обернулся? Почему  ничего не сказал? Плачущие женщины в изнеможении отстали,
не выдержали  быстрого  темпа. Только Герман не  сдавался, не сводил глаз  с
коричневого полушубка, хотел  получить  своего отца обратно, отобрать  его у
Красной Армии. Марта догнала его только через несколько километров. Он сидел
в  канаве и, чтобы  остыть, ел снег. Он не хотел подниматься, хотел сидеть в
мокрой канаве,  пока не вернется  отец.  Хотел умереть, если отец не придет.
Сейчас же!
     - Может быть, папа  еще раньше  нас  будет дома,  - сказала  Марта. Ну,
конечно, у нее уже готова очередная прекрасная надежда.
     Они одни стояли на дороге.  Колонна мужчин исчезла из виду, а остальных
йокенцев они опередили намного. Вороны, лениво взмахивая крыльями, беззвучно
скользили  над придорожными  деревьями. Пугающе тихо было кругом после всего
этого крика. И сумерки надвигались со всех сторон.


     Марта отличалась той практичной веселостью, которая может развеять даже
самую  мрачную  атмосферу:  все  будет  хорошо. В каком-то  сарае они  нашли
одичавшую корову. Марта  принесла  из разоренного  крестьянского дома ведро,
загнала корову в  угол,  привязала веревкой. Нам нужно молоко.  Молоко - это
сейчас  самое главное.  Но в  переполненном вымени  давно не  доенное молоко
затвердело,  соски  разболелись  и  потрескались. Не  помог и  молочный жир,
который усердно втирала Марта. При каждом  прикосновении  корова взбрыкивала
ногами от боли.
     Значит, будем жить без молока. А как насчет того, чтобы развести огонек
на кухне в этот  промозглый вечер? Нет,  от этого будет дым и искры, и сразу
будет  видно,  что  здесь есть  люди.  Они  переночевали  в  дырявом  сарае,
зарывшись в овсяную  солому. В общем-то было  вполне  уютно, если бы  только
рядом всю ночь не мычала корова.
     На следующий день - было, наверное, 8-е или 9-е февраля -  они пришли в
Коршен,  бывший  железнодорожный  узел в самой  глубине  Восточной  Пруссии,
сейчас превращенный в  развалины. По  улице им навстречу шел русский тыловой
транспорт.  Грузовики,  везущие  на  фронт  вонючий  кавказский  бензин.  На
цистернах  красные  советские звезды.  За рулем - круглое монгольское  лицо,
расплывающееся в улыбке. Азия явилась с визитом.
     В Коршен они сошли  с  шоссе. Марта решила пойти к  дому по  деревням -
сократить путь. Теперь  они остались  одни. В стороне от большой дороги было
особенно  заметно,  как  пустынно стало в  Восточной  Пруссии. В  пятидесяти
километрах от линии фронта уже не было людей. Дома с простреленными окнами и
выбитыми дверьми. То и дело пожарища.  Среди развалин не было даже кошек. На
деревенских улицах  валялись  кровати  и мертвые  собаки. Наверняка  слишком
громко лаяли,  когда  вступала  Красная  Армия. За  Коршеном  в  оставленных
деревнях  ни души. Тишина наползала из опустошенной  земли и  поглощала все,
что еще было теплым и живым. В самом дремучем лесу не  могло стать страшнее,
чем в этих заброшенных, ставших неузнаваемыми, деревнях. Как хорошо, что еще
оставались  вороны,  с  карканьем летавшие  по  дворам.  Их  черные  полчища
собирались вокруг издохших коров и клевали их черепа. Да, для ворон это была
хорошая зима.
     Марта вдруг начала петь. Да, вот она какая, Марта Штепутат! Что же поют
в  такие времена? "Скажи, о  чем ты плачешь, садовница  моя?" или  "Внизу на
мельнице", потом по просьбе Германа "Голубые  драгуны", хотя нигде давно и в
помине не  было  никаких  лошадей, а  не  только  кавалерийских. Марта  была
способна высказывать вслух  такие мечтания,  какие  теперь  казались  просто
сказкой, вроде: "Папа, может быть, уже дома и натопил для нас".
     Или: "Как только станет видно йокенскую мельницу, значит пришли".
     Домой, домой! Хорошо  натопить.  Спать,  пока солнце  не поднимется над
горой Фюрстенау.  Может быть, йокенцы  уже все дома, и из поместья в  лес за
дровами выезжают  сани. Хорошему портному всегда найдется дело. Конечно, про
должность  бургомистра нужно  забыть.  Наверное, бургомистром  станет старый
Зайдлер, он ведь и всегда был коммунистом. Но это как раз все равно. Лишь бы
еды хватало и  была крыша над головой. А кричать "Хайль Гитлер"  или  "Хайль
Москау", или что там еще потребуют новые люди! Боженька  подскажет, как жить
дальше.
     - В первую войну казаки были гораздо лучше, - сказал Герман.
     Марта  кивнула и, пока  они обходили  лужи на дорогах,  опять принялась
рассказывать о казаках, трясших сливы летом 1914-го.
     - Тогда война только началась, - объясняла Марта. - В  начале еще  люди
как люди, а чем дальше тянется война, тем становится хуже.
     Восточно-прусские  сливы  стояли  под  снегом. Да  и  лохматых казацких
лошадей  давно уже не было в помине.  По стране  катились сталинские танки и
вонючие грузовики.
     -  Когда  придем домой,  сварим  хороший молочный суп, - обещала Марта,
даже не задумываясь, откуда возьмется молоко. - И сделаем жареную картошку с
яичницей.
     Да,  в  размышлениях  о крестьянском  завтраке не заметили, как  прошли
несколько  километров.  На  дорожных  табличках  стали  появляться  знакомые
названия. Марта подсчитывала, сколько  осталось  до  йокенской мельницы. Как
придем  в Бартен, мельницу будет уже  видно. Но  прежде, чем в  Бартен,  они
попали в деревню  под названием Баумгартен. Там  были люди. Дымящиеся трубы,
детские лица  за окнами, забитыми  картоном, настоящий петух, взлетевший  на
забор  и  справлявший свои петушиные  дела. Может  быть,  война  обошла  эту
деревню стороной?
     Старая женщина  качала  насосом воду.  Марта заговорила с ней,  сказала
что-то, что всегда  говорят. Что  приятно снова видеть людей. И вообще,  как
здесь  дела? Но  старуха не  ответила. Она ушла с ведром воды в  дом,  через
некоторое время вернулась, стала набирать еще.
     - Мы не  уезжали, - сказала она. - Нам никто не сказал... У нас русские
впервые встретили людей... Мужчин всех расстреляли, расстреляли и  несколько
женщин и детей, наверно, по ошибке... двадцать четыре человека  убитых... Мы
еще не  всех  похоронили... Кто  будет  долбить  землю в такой  мороз? Когда
мужчин  нет...  Да  еще  и  из  раненых  умерли  некоторые... Ни  врача,  ни
лекарств...
     Не дожидаясь ответа,  она  подхватила  ведро, вытерла передником лицо и
пошла.
     Герман потянул  мать.  Он  боялся,  что  вдруг  окажется  перед  грудой
незакопанных трупов и придется помогать хоронить.
     Когда  проходили через  безлюдный  Бартен,  Герману представилось,  что
Петер Ашмонайт уже дома и ждет его. Да, Петер Ашмонайт был на это способен.
     - Мама, а когда начнутся занятия в школе? - спросил вдруг Герман.
     Этого Марта точно  не знала, но была уверена, что скоро. Конечно, детям
нужно в школу. Все дети в Германии должны ходить в школу, такой закон.
     - А если школа сгорела?
     Но  и  на  этот случай у  Марты  был выход: под школу временно  отдадут
йокенский трактир.
     Мельница,  действительно, первой показалась  за  голыми  ветками  дубов
Ангербургского  шоссе. Марта остановилась,  подняла Германа на  руки,  чтобы
показать  ему  мельницу  -  йокенскую   мельницу.  Похожая  на  перевернутый
наперсток, она  стояла  рядом  с шоссе, безжизненно свесив два изодранных  в
клочья крыла.  Как это им удалось так ее  изувечить? Наверняка набросились с
винтовками  и автоматами. Мельница стояла неподвижно. Не подъезжали телеги с
мешками зерна. Дверь была открыта, перед порогом намело небольшой сугроб.
     За мельницей показались первые  дома.  Над деревьями парка  по-прежнему
высятся башни замка, и ясно видно аистовое гнездо на  амбаре дяди Франца. Но
нигде  нет людей.  А в трактире  нет  киндерхофского пива. Только разбитые в
щепки   стулья.   Из  окна  гостиной  торчал  наполовину   вытащенный  стол.
По-прежнему бросалась в глаза  огромная  реклама  сигарет "Юно", несмотря на
многочисленные  пробоины  в  рекламном  щите. На  двери  трактира  продолжал
улыбаться человек с кофейной коробки. Ему война никак не могла повредить. За
сильно  заляпанным прилавком Герман нашел пакетик лимонадного порошка  - тот
же сорт с лесной травой - и положил его в карман, не заплатив.
     Прежде  чем идти  через выгон к дому,  Герман забежал  к Ашмонайтам. Он
очень  надеялся,  что Петер  выйдет  ему  навстречу. Но их  дом был такой же
пустой, как и все остальные дома в Йокенен. Правда, беспорядка было меньше -
в бедно  обставленных  домах  мало чего  можно было  найти,  чтобы ломать  и
переворачивать. Только кровать слепой бабушки была поставлена торчком. Ну да
не важно, слепой бабушке кровать уже не нужна.
     Сплошным расстройством оказалась йокенская школа. Скамейки были свалены
на школьном дворе как дрова. Герман удостоверился, что  книги Фрица Штойбена
и Карла Мая были  на месте. Сохранился и "Майн  Кампф".  "Гитлеровский сокол
Квекс" и  "Альберт Лео Шлагетер"  лежали раскрытыми на  полу.  Герман решил,
что, если учительница в ближайшее время не вернется, он возьмет книги к себе
на хранение.
     На ограде  парка повис  футляр напольных  часов, высотой с человеческий
рост.  Какой-нибудь Иван хотел взять часы  с собой в  Кострому, но  устал их
тащить  уже  на йокенской улице. В замке белая известка вокруг  окон первого
этажа почернела от копоти, а на ветках вязов  болтались лоскутья разорванных
флагов, когда-то развевавшихся во  славу и  честь  Германии на башнях замка:
черно-бело-красный  боевой  флаг  империи  и остатки красного  со свастикой.
Кто-то рвал реликвии великих времен прямо на башне и бросал  сверху на кроны
деревьев.
     Они, как обычно, срезали путь, обошли вокруг пруда  и  пересекли выгон.
Телеграфный  столб  был повален  на заснеженный  луг, как раз там, где летом
дети играли  в футбол и лапту. Кругом валялись обрывки телефонного провода -
с телефонными станциями (Дренгфурт один-ноль-четыре) связи больше не было.
     На  дорожке,  поднимавшейся  к  дому,  пришлось  остановиться.  Поперек
дороги, как  уличная баррикада, лежала убитая  и разрубленная корова.  Куски
мяса, завернутые в тряпки, замерзли.
     - Это наша Лиза? - спросил Герман.
     Марта не знала, в четвертованном состоянии коров уже трудно узнать. Они
перелезли через  груду мяса, добрались до  двери.  Чтобы  войти в  дом Карла
Штепутата, ключ был не нужен. Скорее навозные вилы, чтобы убрать нечистоты с
порога. Акты бургомистерской  толстым  слоем  покрывали  пол в прихожей и на
кухне. Между ними - обрезки тканей из портновской мастерской. Из всех шкафов
в живых остался только кухонный. Гинденбург и Гитлер были расстреляны  прямо
в   рамках.   Большое   примерочное  зеркало,   всегда   оберегавшееся   как
драгоценность,  скончалось. А зеркальное  стекло так дорого  стоит! Теперь в
комнату. Здесь Марта впервые расплакалась. Чудный  хрусталь разбит в  мелкие
осколки.  В  портретах  родственников  на стенах  выколоты  глаза.  Нашли  и
штепутатов винный погреб, хотя он, вроде, был хорошо спрятан под половицами.
Ни одной бутылки со смородиновой настойкой, вместо этого наделано чуть не до
верху. Под своей сломанной детской  кроватью  Герман нашел дохлую беременную
крольчиху, наверное забежавшую с какого-нибудь соседнего двора.
     Марта стояла посреди этой свалки в полной растерянности. Впервые она не
могла найти бодрых слов, стояла, беспомощно сложив перед собой руки. Гость в
собственном доме, которому  никто даже не предложит снять пальто. Как быстро
можно все потерять! Ветер гнал через двери и окна тонкую снежную крупу.
     - Господи, да  это  мой ножик картошку  чистить!  -  воскликнула  вдруг
Марта, наклонилась и вытащила из засохшей  грязи блестящий  нож.  Она уже не
выпускала  его  из рук, цеплялась за него, как  за соломинку, даже  пошла  с
ножом в хлев посмотреть,  что там еще осталось.  Дверь  в хлев была открыта.
Коровы  не было.  В  корыте  лежала  мертвая  свинья,  даже  куры не  сумели
спастись, от них не осталось и следа.  Но Германовы кролики были целы.  Они,
одичавшие,  бегали по саду, вырисовывая следы на снегу. Впрочем, сейчас надо
бы натопить. Но центральное отопление полопалось от мороза.
     - А печка в комнате Хайнриха? - напомнил Герман.
     Конечно, старая кафельная  печь! Зимой 45-го года она опять оказалась в
чести. Пока  Герман  носил  дрова, Марта закрыла картонками разбитые  окна в
маленькой  комнатке  Хайнриха.  В кухонном шкафчике  нашлись  спички. Вскоре
среди заброшенной деревни поднялся столбик дыма. Жизнь продолжалась.


     На следующее утро Герман  отправился  осматривать окрестности. Заглянул
через забор к Марковше, но  решился дойти  только до окон,  ему было неловко
заходить в чужие  дома без  спросу,  трогать не принадлежавшие ему  вещи.  У
Марковши было, как  у всех.  Любимого  кухонного шкафа, в  котором  старушка
всегда держала мед, гусиный жир и мармелад из крыжовника, не было, он просто
исчез.  Над  плюшевым диваном все еще висело распятие, но с  дивана  русские
содрали  обивку. Просто срезали  ножом. Господи, чего это  они были  сами не
свои до плюша?
     Разрушения   и  опустошения  в  каждом  доме  -  вот   что  было  самое
удивительное в этой войне. Сколько времени потратила Красная Армия, разбивая
столы  и  шкафы,  выбрасывая их в окно,  затаскивая  на крыши, подвешивая на
деревья?  На  льду  йокенского пруда стояло новехонькое мягкое кресло. А под
ним лежала граната.
     Теперь сходим к дяде Францу. На пустом дворе, среди черных дыр дверей и
ворот хозяйственных построек Герману стало страшно.  Он  стоял там, где тетя
Хедвиг  всегда  кормила своих индюшек  и  кур.  Позвать кого-нибудь? Назвать
чье-то имя? Когда дядя Франц вернется, нужно будет отдать  ему Зайца. Но они
его потеряли.  Герман пошел к конюшне, втайне  надеясь, что молодец Заяц сам
прибежал  по полям из Ландсберга в  свое  стойло в Йокенен. В дверях конюшни
Герман остановился, подождал, пока глаза привыкнут к  темноте, полагая,  что
может увидеть труп коровы,  в худшем случае убитого  солдата. И вдруг  - под
яслями конюшни  что-то  зашевелилось!  Зашипело! Двинулось  на него!  Кто-то
попытался сбить его с  ног. Протиснулся  мимо, вырвался наружу. Господи Боже
мой, лебеди!  По-прежнему  серые лебеди.  Пережили войну.  Во  всяком случае
двое. Они были  голодны и хрипло кричали. Герман набрал в ящике  ведро овса,
принес на двор, смотрел,  как лебеди набросились на зерно.  Когда он уходил,
они побежали следом за ним, как ручные.
     Герман  шел мимо дома  каменщика Зайдлера. Тут ему пришло в голову, что
Зайдлер должен быть дома. Он ведь не уезжал. Из слухового окна на самом деле
еще свисало  красное знамя. Но дверь была закрыта, только  выбито одно окно.
Никаких признаков  жизни. Герман обошел вокруг  дома, заглянул через  окно в
кухню. И  там  никого.  Когда он открыл дверь, на  него  повеяло  кисловатым
запахом.  В кухне немытые тарелки с присохшими остатками  еды. Почти никаких
разрушений. Но  холодно. Герман открыл дверь  в комнату и  вздрогнул: глухая
жена Зайдлера сидела в кресле. Не шевелясь.
     "Да  она мертвая",  - подумал Герман, застыв на месте.  Никаких  следов
насилия. Может быть, она умерла от испуга. Ее левый висок прилип к кафельной
печке, воротник черного ситцевого платья обгорел. А где же каменщик Зайдлер?
     У  Германа  совсем  не  было  желания  искать  ответа  на этот  вопрос.
Охваченный  ужасом, он бросился к задней двери. Хотел выскочить во двор, как
можно  скорее выбраться на улицу. И тут, возле дровяного сарая, он чуть было
не споткнулся о старого  Зайдлера. Старик лежал  перед  дверью. Изрешеченный
пулями.  Так   получилось,  что  единственному  коммунисту  деревни  Йокенен
пришлось умереть первому. Война есть война. Некогда проверять, у  кого какие
убеждения.


     Йокенцы, застигнутые  линией  фронта  возле Ландсберга, один за  другим
возвращались домой.  Первой  пришла Шубгилла с  детьми. Где-то по дороге она
прихватила ручную  тележку, и на ней сейчас сидели малыши. Были на тележке и
всякие нужные вещи, собранные детьми на обочине  во  время долгого перехода,
даже кукла  с выколотыми глазами. Прибыв  в Йокенен, дети тут же рассыпались
собирать все  пригодное  в  дело:  уцелевшие  занавески,  фарфоровую посуду,
скатерти.  Все  это было теперь  в общем пользовании. В бесхозной  Восточной
Пруссии больше не было воров. Виткунша прибыла домой как раз во время, чтобы
не дать  детям Шубгиллы разграбить трактир дотла. Она таскалась  по деревне,
ища, кому бы рассказать о жалком  состоянии йокенского трактира. Виткунша не
замечала,  что  в  других  домах было нисколько  не  лучше.  Она  совершенно
серьезно  спросила  Марту,  не сможет  ли  она придти  помочь  ей  в  уборке
трактира. А ночевать она,  несмотря  на шум  детей,  приходила  к  Шубгилле,
потому что боялась оставаться в трактире одна.
     Днем по