о коснулось Йокенен. Несмотря на
призывы Клозе, чтобы припев повторяли все вместе, никто в зале не знал строк
о пламенной свободе. Не знал их и Штепутат,  но  он, сославшись на служебные
обязанности,  оставался в  гостиной. В  заключение Герман, отчасти  нарочно,
отчасти  по неосторожности,  ударил ногой  по сапожниковым литаврам. Громкий
глухой  звук всех  развеселил.  Петер Ашмонайт с  зеленой пеной  вокруг  рта
смеялся  громче  всех. Серьезная  торжественность пропала.  Восстановить  ее
высокопарным  приветствием не  удалось  и учителю  Клозе,  хотя  он и  начал
издалека, с рыцарей ордена. После него партийный секретарь Краузе. Этот даже
и не  пытался пойти вглубь, запутался уже с уборкой урожая и упорным  трудом
земледельцев,  которые  так  важны  для  всего  народа.  Он обошелся  и  без
политических  лозунгов,  хотя и не  отрывал пристального взгляда от портрета
фюрера  на  противоположной  стене,  под  которым  видная  издалека  надпись
гласила:  "Народ,  страна и вождь  -  едины!". Старый  Гинденбург,  висевший
раньше  на этом месте,  был выслан в охотничий кабинет, где покрывался пылью
среди развесистых оленьих рогов.
     После Краузе все  уже шло без  остановки. Сапожники трудились  на своих
инструментах,    на   сцене    девочки   исполняли    народный   танец   под
предводительством жены  учителя  Клозе,  которая пышным  эльфом  порхала над
дощатым полом. Потом кульминация - четверо ряженых молодцов спели в насмешку
Клозе песенку о бедном деревенском учителе:

     Когда в деревне крестины, крестины,
     Посмотрели бы вы, как он пьет, как он пьет:
     Всегда берет самый большой стакан
     Бедный школьный учитель.

     Когда в деревне свадьба, свадьба,
     Посмотрели бы вы, как он ест, как он ест:
     Что не может съесть, то пихает в карман
     Бедный школьный учитель.

     Герману, обсасывавшему свой леденец, сидя  на коленях  у матери, больше
всего  понравилось   зрелище  двух  первоклассников,  которые  на   сцене  с
завязанными глазами кормили друг друга пудингом. Тут опять был  черноволосый
Петер  Ашмонайт.  В кормлении  пудингом  он  участвовал. Брызги  долетали до
почетных мест  первого ряда - одна даже попала на коричневый рукав районного
секретаря. К счастью, это был шоколадный пудинг.
     После  перерыва для  Германа  наступил великий  час. Пока  жена учителя
готовила с девочками театр теней, музыкант, игравший на литаврах, подговорил
маленького Германа сделать сольный номер. За мороженое и стакан лимонада. Но
не  на  сцене, нет,  а стоя на стуле. Спиной к публике. Сапожники Дренгфурта
сыграли  туш, и  четырехлетний  Герман  запел  "Старые  товарищи": В  бою  и
пороховом дыму... В атаку волна за волной...  Завоюем  честь и славу... А  с
хозяйкой пофлиртуем... тиралля-ля-ля.
     Тут народ  в йокенском трактире оживился. Это знали все, и все орали  в
один голос. Партийный секретарь Краузе благосклонно похлопал Марту по плечу:
     - Отличный парень.
     Карл Штепутат с черной сигарой во рту  стоял  у  входа в зал и гордился
своим сыном. От радости он несколько раз заказал на всех картофельной водки.
     К десяти часам  торжественная  часть  стала подходить  к  концу.  Перед
сценой работники поместья  уже убирали столы,  освобождая место для  танцев.
Краузе поспешил от прилавка к сцене на торжественный заключительный  акт, но
споткнулся и растянулся  у порога. Несмотря  на  уговоры, подниматься  он не
стал. Пришлось четверым  мужчинам  отнести  его  на  диван  в гостиной,  где
Виткунша приложила  ему  к вискам  ледяной  компресс. Ну,  а  теперь  скорее
музыку. Сапожники заиграли "Германия превыше всего".  Но на это уже никто не
обращал  внимания. По залу  бегали  взад и вперед. Девушки хихикали.  Где-то
сломался стул. Беспорядок усилился, когда  заиграли "Хорста Весселя". Шорник
Рогаль даже утверждал, что кое-кто и свистел.
     Пока   молодежь  танцевала,  йокенские  женщины   заботились  о   своих
подвыпивших  мужьях.  Марта измучилась по  дороге домой.  Правой  рукой  она
удерживала Карла Штепутата, чтобы он не двинулся к дому прямиком через пруд,
а на левой несла  Германа,  который  хотел  спать и хныкал, и  ни  за что не
успокаивался, когда ему предлагали посмотреть на луну, восходящую  над горой
Фюрстенау.  А  музыка  гремела  над  водой,  так что  сгибались  камыши.  На
расстоянии было  отчетливо  слышно, что сапожные  подмастерья уже не владели
своими  инструментами.  Только  литавры  бухали  более  или  менее  в  такт:
бум...бум... Дойдя до спальни, Карл Штепутат свалился  на кровать. Герман  в
длинной ночной рубашке  еще упражнялся со своим бумажным флажком, овладевая,
как  стоять  по  стойке  смирно,  а  Карл Штепутат уже  сблевывал  в  ведро,
предусмотрительно подставленное Мартой.


     Чем же  мы теперь  займемся? О  чем  будет  наш  рассказ?  Пойдем через
большое  картофельное  поле  к дяде Францу,  по  дороге, по  которой  Герман
Штепутат обычно уходил, поругавшись с мазуром Хайнрихом  или  когда ему было
скучно. Он был бы не против ходить и к домам  работников поместья,  к низким
глиняным домикам  за  прудом, где  детей было больше  чем  кур. Но  холодные
глиняные полы  с убогой самодельной мебелью и мешаниной из кошек, собак, кур
и младенцев  с  сосками  во  рту  и  грязью  вместо  игрушек, были  не очень
привлекательны. Кроме того,  там сильно пахло. Запах шел от кроличьих клеток
и свиных  загонов, которые  работники  пристраивали к стенам домов,  от кур,
разгуливавших по  комнатам, и множества пеленок. А потом эти споры  за кусок
черствого  хлеба  с   сахарными  крошками,  драки  среди  детей  за  горячую
картофелину в  мундире, торжества вокруг жестяного ведра с селедкой, которое
в день получки - 22  марки в месяц  летом, 14 зимой - вся семья триумфальным
шествием ходила покупать у трактирщика Виткуна и тащила домой.  Все это было
не очень интересно.
     У  дяди Франца  было по-другому.  Почему  у  дяди Франца не было детей?
Потому, что тетя Хедвиг  хромала и была немножко горбатой? Но она была очень
добрая, этого у нее нельзя было  отнять. Им вполне пригодился  бы кто-нибудь
вроде маленького Германа Штепутата. У  дяди Франца Герман мог пить из винных
рюмок и  дуть через курительную трубку. В кладовке тети Хедвиг была копченая
колбаса без хлеба  и огромный горшок с маринованными тыквенными кубиками. Но
все это  было ничто по  сравнению  с  лошадьми. Дядя  Франц  как-то  посадил
Германа  на спину  лошади  и  смотрел,  как он будет  себя вести. Только  не
реветь. Не  подавать виду. Просто сидеть без  седла, без уздечки. Если  конь
сорвется, он понесется до Вольфсхагенского леса. Смеяться. Потрепать гнедого
по шее. Экзамен был выдержан.
     - Из  тебя может  получиться  настоящий  крестьянин, - заявил довольный
дядя  Франц. Ну, а  теперь самому  соскользнуть по круглому лошадиному боку.
Дядя  Франц  садился  с  Германом   на  подставку  для  молочных  бидонов  и
рассказывал  о  своих  лошадях.  Клички  он  им  дал  запоминающиеся:  Заяц,
Кузнечик, Кусака, Шалопай, Лях. Черную кобылу звали Цыганша.
     - В  пять  лет ты уже должен сам забираться  на лошадь, - говорил  дядя
Франц. Только тот, кто  без  посторонней помощи, без  седла и  уздечки может
залезть на лошадь, тот наездник. Это было совсем  не так просто. Герман брал
Зайца  и упражнялся  за  амбаром. Сначала он забирался на лошадь  с  забора,
рулона соломы или  ограды навозной кучи. Когда ему это удавалось, он ехал  к
кухонному окну тети Хедвиг,  показать, что, хоть и  от горшка  два вершка, а
забрался  на  терпеливую лошадь. Затем то  же  представление перед  кухонным
окном Марты.
     Дядя Франц был доволен. В  награду  Герман  может отправиться с  ним на
воскресную прогулку,  на  этот  раз в  седле.  Поехали  они - дядя  Франц на
Цыганше, Герман  на Зайце - по летней дороге на Вольфсхаген,  мимо скошенных
лугов.
     - Это  крестьянская земля, а это земля  поместья, - сказал дядя  Франц.
Раньше  все  принадлежало  поместьям.  Поместья  живут  работой   других,  а
крестьяне собственным трудом.
     У дяди Франца вся мировая история вращалась вокруг  одного: крестьяне и
поместья! Поэтому  он  так  любил  ездить в  Вольфсхаген.  Там  были  только
крестьяне. Их дворы  рассыпались по опушке леса. Правда,  лес принадлежал не
им,   могучий  хвойный  лес,  простиравшийся  до  Норденбурга,  Гердауэн   и
Мазурского канала.
     Дядя  Франц часто  останавливался.  Пробовал  руками  землю,  крошил  в
пальцах  сухие комки. Плодородная  земля, здесь это  было божество, которому
все поклонялись. Дядя Франц прикидывал, сколько центнеров ржи можно получить
с  гектара,  сколько  удобрения  нужно внести  в  сухую  песчаную землю  под
картофель.  Земля это  не  просто земля. В  нее  можно заглянуть глубоко. Ее
можно почувствовать.
     - Пока поместья владеют лесом, а крестьянам приходится  покупать  у них
дрова, мы еще не совсем свободны, - говорил дядя Франц.
     Два года назад он чуть было не вступил в коричневую партию, когда новые
власти  раздали  земли  разорившегося  поместья Геркен  крестьянам.  Это ему
понравилось. Но он вовремя  заметил, что они сделали это не ради крестьян. С
крестьянами они были за крестьян, с  рабочими за рабочих,  с  помещиками  за
помещиков. Они для всех находили что-нибудь, стараясь выразить все надежды и
заполучить все сердца. Так просто.
     - Ты, небось, уже проголодался, Германка? - вдруг спросил дядя Франц.
     Нет, не  так  хочется есть, как пить.  Дядя Франц свернул  на тропинку,
идущую  к лесу. Там в тени  обступивших  деревьев стоял дом старой Вовериши,
который в книгах восточно-прусской страховой кассы  был отмечен крестом - за
последние десять лет в него  трижды ударяла молния. Ну, кружка простокваши у
нее  найдется. Странная это  была женщина. После  того как  она овдовела, ее
стали посещать видения, чаще всего ей чудились пожары. Ничего удивительного,
если жить одной со служанкой  и батраком на опушке леса.  А кошек было на ее
дворе! Господи  Боже, да  ведь  сухая земля наверняка не производила столько
мышей. Попить? Конечно, конечно. Что там простокваша, она принесла  мальчику
малиновый сок. Это же маленький бургомистр, так ведь? Она стала рассказывать
дяде  Францу  о теленке  с  двумя головами, который у нее появился на  свет.
Плохая  примета.  Будет  война  или  большой  пожар. Кроме  того,  жерлянка,
предвестник  бед,  так противно кричит  по  ночам  в  пруду. А  в  Скандлаке
собственной персоной объявилась полевая ведьма. То же самое случилось тогда,
в  четырнадцатом  году, перед  нападением  русских. Хуже  всего это утренняя
заря. Никогда в жизни не видела она  такой кровавой утренней зари, как летом
38-го года.
     Из  Вольфсхагена через Мариенталь вернулись  в Йокенен. Напрямик  через
поля поместья. Вперед к  пруду, который тоже принадлежал поместью. Крестьяне
должны быть благодарны майору за  то, что  он разрешает им  поить лошадей  в
этом болоте. Когда-нибудь маленькому Герману достанется его хозяйство, думал
дядя Франц,  подъезжая  к огромному  тополю за прудом.  Но до этого было еще
далеко. Может быть, году в пятьдесят пятом или даже позже.


     После возвращения Австрии в  лоно  рейха майор смирился с  человеком из
Браунау-на-Инне. Правда,  ему  все  еще не давало  покоя его  низкое военное
звание,  но  надо было отдать  ему  должное:  он добился  поразительных  для
ефрейтора  успехов. Маленький Блонски  со своей стороны не  упускал ни одной
оказии убедить майора в величии нового времени.
     - Политический дар нельзя измерять военным званием человека.
     Такова была премудрость Блонского.
     Внешне перемена образа мыслей майора впервые  проявилась 20 апреля 1938
года. Блонски уговорил его, если уж  не вывешивать только флаг со свастикой,
то  хотя  бы вывесить  его вместе с черно-бело-красным  полотнищем.  Он  сам
поехал в Дренгфурт и привез новый флаг.
     Пострадали  от этого аисты.  Так  как в йокенском замке было  всего две
башни и над одной  традиционно  развевался  флаг кайзера,  для гитлеровского
флага  оставалась  только  левая  башня,  сияющая  своим  белым  камнем  над
вершинами деревьев  парка. Но там, насколько  помнили все в Йокенен,  всегда
гнездились аисты. Так что же, из-за каких-то птиц замок останется без нового
флага?
     Нет,  новое время  не  смогут  остановить даже  аисты. В  конце  марта,
накануне возвращения  птиц, Блонски  велел убрать их гнездо. Для этого кучер
Боровски  поднялся  по  лестнице  башни  наверх.  Оттуда   гнездо  вместе  с
копившимся десятилетиями белым пометом рухнуло на двор замка. Блонски бросил
на эти останки охапку соломы и поджег. В качестве запасного жилья для аистов
замка он велел положить на крышу коровника тележное колесо.
     Вскоре аисты прилетели. Принесли в Восточную  Пруссию весну.  Праздник,
как каждый год. Школьники писали  на своей доске: "Аист вернулся, все  книги
забрал..." Клозе устроил пение нескольких весенних песен и отпустил детей.
     Это было похоже на нашествие. Они  кружились  над  Йокенен  на  большой
высоте,   опускаясь   по   постепенно   суживающейся  спирали.   Целый  день
продолжались знаменитые аистовые поединки, а  к  вечеру  гнезда  были уже  в
надежных руках.  Только  на  замке  разыгралась трагедия. Аисты  пренебрегли
колесом, которое оставил для них на  крыше коровника Блонски, и вернулись на
свою башню.  Они  принялись усердно таскать  из  пруда  камыш для  постройки
нового  гнезда.  Блонски  дважды велел  разрушить начатое  гнездо,  но птицы
упорно опять утверждались на своей башне.
     - Значит, нужно их пристрелить, - сказал Блонски.
     Тайком,  разумеется.  Стрелять  в  аистов  было святотатством,  которое
никогда не простится.  Восточно-прусские аисты почитались даже больше лосей,
заходивших иногда из низины вокруг Куршской лагуны. Аисты - это пруссы среди
птиц, на них цвета прусского флага. Только доильщик Август знал, что Блонски
убил  аистов из  своей  трехстволки. Перед восходом  солнца свалились  они с
башни замка под  ноги доильщика Августа, который как раз направлялся к своим
коровам. Август зарыл аистов в куче компоста, а Блонски  выдал ему в награду
по сигаре за каждого.
     Не только аисты платили новому времени свою дань. В школе Клозе приучал
детей к немецкому салюту.
     - Хайль Гитлер, хайль учитель, - кричали они каждое утро.
     Это привилось безболезненно.  Дети научили  своих  родителей,  и только
старики никак не могли привыкнуть к этому "хайль". На них никто не обижался.
Карл Штепутат не вел список людей, отказывавшихся от немецкого салюта. Майор
стоял  бы первым в  таком списке, на  каждое  приветствие  он молча  отвечал
легким поднятием  руки. Большего  никто и не мог ожидать от хозяина поместья
Йокенен.
     Штепутату - еще один знак нового времени - вместе с окружным бюллетенем
четыре  недели  присылали  бесплатно  "Народный  наблюдатель".  После  этого
подписка  на газету  стала патриотическим  долгом. Так  же было и с  газетой
"Штурмовик", но тут уж Штепутат уклонялся от выполнения своего долга гораздо
дольше.  В то  время  как  "Бюллетень"  оставляли  и  собирали  в  подшивку,
остальные  газеты  Марта  только  приветствовала  как  полезную  бумагу  для
растопки, для  выстилания  полок  в кухонном  шкафу и как скрытый резерв для
уборной.
     Так,   не  спеша,   происходило  перекрашивание   деревни  Йокенен   из
черно-бело-красного в  коричневый  цвет. Но рожь в полях  оставалась желтой,
как и в течение сотен лет до этого, а аисты черно-бело-красными. Солнце, как
всегда, всходило над Мазурскими  озерами  и погружалось во  Фришскую лагуну.
Лето по-прежнему было жарким, а зима холодной. Аисты продолжали возвращаться
весной,  а  за  ними  ласточки.  Говорили,  что  в  мире свершаются  великие
перемены,  а  на самом деле  на вечную картину попало всего  лишь  несколько
коричневых клякс. Можно было  без особых волнений наблюдать за новой суетой.
Все  это казалось  таким поверхностным, преходящим по  сравнению с тем,  что
было между Вислой и Мемелем всегда.


     Кого еще стоит вспомнить, говоря  о Йокенен? Нужно рассказать а Самуэле
Матерне,  который каждую  неделю  появлялся  в  деревне  со  своим  товаром.
Сворачивал с  шоссе  на  цыганской тележке, запряженной  косматой  литовской
лошадкой. Громыхал по йокенскому булыжнику. Нужно ему это  было - разъезжать
по деревням? У него была текстильная лавка в Дренгфурте возле рынка, рядом с
автобусной остановкой. И ведь это был его выходной день, когда он пускался в
путь. Он любил уютное дребезжание тележки и спокойствие вокруг, когда он мог
говорить со своей лошадью по-литовски. В  сущности, в эти дни дохода не было
никакого,  потому  что,  пока  Самуэль  путешествовал,  его экономка Мари  в
Дренгфурте обычно ничего не продавала в лавке,  так  как Самуэль не разрешал
ей  продавать ниже  назначенных цен.  Это не нравилось  ни дренгфуртцам,  ни
крестьянам  из  окрестных  деревень.  Покупая  у  Самуэля,  людям   хотелось
поторговаться, выгадать и поговорить - сделать все, как полагалось.
     Самуэль Матерн грохотал по улице деревни Йокенен. Дети бежали следом за
ним  и кричали:  "Еврей  приехал! Еврей приехал!" Это говорилось  без всякой
задней  мысли, и Самуэль никогда не сердился. После хорошей сделки он бросал
детям леденцы.  Кнута  у него не было, он ни за  что  бы  не стал оскорблять
кнутом своего литовского друга. Зато ему нечем было помешать детям цепляться
к его повозке,  показывать ему нос или кричать вслед дразнилки по поводу его
лысины и большого живота.
     Перед  домом  Штепутата  Самуэль  Матерн  остановился,  достал   из-под
брезента два рулона материи и пыхтя потащил их вверх по дорожке.
     -  Доброго вам  здоровья, сударыня, - приветствовал он Марту  и отвесил
такой глубокий поклон, что рулоны почти коснулись земли.
     - Мужа нет дома, - заявила  Марта,  а маленький Герман поднял голову от
своих кубиков,  удивляясь,  что его  мама  обманывает.  Карл Штепутат всегда
велел  Марте говорить, что  его нет, когда приезжал  Самуэль. Он сам себе не
признавался в этом, но  в нем был  какой-то  страх,  что он просто  не может
устоять перед коммерческим талантом Самуэля Матерна. Даже при самых выгодных
покупках  его все время мучило сомнение,  не  перехитрил  ли  его в конечном
счете маленький еврей.
     - Ничего, я подожду, -  добродушно ответил Самуэль. Штепутат не простит
ему  до конца своих  дней,  если он  не увидит  этот  материал.  Только  что
поступил из  Англии.  Самуэль  лично  привез  его  из  Кенигсберга.  Лучшего
материала нет во всей провинции. Именно  этот материал он продал на выходной
костюм  обер-президенту  в  Кенигсберге,  и  партийный  секретарь  Краузе  в
Дренгфурте тоже  взял кусок. А  это два последних  рулона.  Что будет потом,
знает  один  Господь  Бог.  Лично Самуэль  весьма сомневается,  чтобы  такой
хороший материал еще раз поступил из-за моря.
     Марта  спокойно слушала все  это,  продолжая  месить тесто  для  хлеба.
Закончив  деловую  часть,  Самуэль  принялся рассказывать  истории  о  своих
поездках  по Литве. Ну,  это  уже было как раз для  Германа! О  том,  как  в
литовском  лесу Самуэль одолел кабанов,  грозивших перевернуть его  тележку.
Или  историю  о литовском  волке, который от голода  сам  себя съел.  А  еще
Самуэль поймал самого  большого  в Прибалтике карпа  - в  деревенском  пруду
прямо возле границы, совсем недалеко от Тильзита.
     Терпение  его  было  беспредельным.  В  конце  концов,  Карл  Штепутат,
которому  вся  ситуация стала  казаться уже  совсем  глупой,  вылез  в  окно
собственного дома и зашел через входную дверь.
     - Покупать ничего не буду, - сказал Штепутат при виде маленького еврея.
     Это  категорическое  заявление,  казалось,  было  только  сигналом  для
Самуэля, чтобы пустить в ход дремавшие в нем силы. Он подхватил свои  рулоны
и  побежал следом за Штепутатом. В материях Самуэля скрываются  таинственные
силы.  Они  мягкие,  ка