он докатится с этим маляром!
     В день рождения кайзера майора хватил удар. Он лежал в агонии, когда  в
Сталинграде гасли  последние огни. Пятого февраля он умер. Его смерть ни для
кого не была неожиданностью. С прошлого лета  майора уже не видели на полях,
а  начиная  с Рождества - как передавали йокенские сплетницы - ему приносили
еду в постель.  В Йокенен начался великий траур. Это известие касалось всех,
как  если бы это  была  кончина главы  какого-нибудь княжеского рода. Десять
младенцев могли умереть от дифтерии, и это не значило бы для Йокенен столько
же, сколько смерть одного старого человека. На следующий же день, в половине
седьмого  утра,  майорша,  спокойная и холодно  надменная, вызвала камергера
Микотайта, чтобы  сообщить  ему о порядке  йокенского  траура.  Она зачитала
письмо майора, в котором он детально описал, что делать в случае его смерти.
Во  всех окнах  замка горели свечи. Горничные  не смеялись. Экономка  ревела
ручьями на кухне и ее пришлось удалить от плиты. Даже польские девушки и обе
работавшие  в замке украинки присоединились к общему  плачу. По распоряжению
Микотайта, на рассвете  темного февральского дня ударили в обеденный колокол
на амбаре и звон не умолкал целые  четверть часа. Теперь знали все. Микотайт
сам пошел на  башню замка и, как было приказано майором, поднял военный флаг
кайзеровского рейха.  Разумеется, он  понимал,  что этому флагу не место над
крышами  Германии,   но   последняя  воля  покойного   была   важнее  всяких
постановлений. Так,  во  всяком случае, думал  Микотайт.  К тому же,  он  не
сомневался, партийный  секретарь Краузе все поймет правильно. Если вообще об
этом узнает.
     Под  конец Микотайт вместе с волынским немцем Зарканом пришел к пленным
русским. Заркану  было  велено  объяснить, какая беда свалилась на маленький
Йокенен.  Пленные  выслушали  траурную  весть  довольно безразлично,  только
перспектива не работать и хорошо поесть в день похорон немного взбодрила их.
Пятерых русских  отправили копать  могилу.  Не  на  общинном  кладбище вдоль
шоссе, а в самом дальнем углу парка,  возле большой дикой  груши, окруженной
ольхой  и  крушиной,  где  покоились  все,  кто   жил  или,  лучше  сказать,
господствовал в Йокенен. Здесь пленные принялись  копать, сгребли в  сторону
мокрый снег,  пробили киркой все еще замерзшую  землю, дошли до  слоя песка.
Микотайт сказал, что глубины достаточно.
     В день погребения  не было школы. Это было  не совсем  понятно  - детям
нечего  было  делать на  похоронах,  не  разрешили даже  смотреть  издали. К
полудню, как по расписанию, в Йокенен начали прибывать кареты. Дворянство из
Скандлака и  Колькайма, Альтхофа, Денхофштадта и Майстерсфельде, Лендорфы из
Мауэрзее.  Экипажи  выстраивались в длинный ряд перед прачечной  поместья, в
зарешеченные окна которой выглядывали круглые русские лица. Кучера в  черных
пелеринах собрались вместе и пустили по кругу бутылку.
     Перед порталом  замка собрание дам в черных платьях. Мужчины в  военной
форме со знаками отличия последних пятидесяти лет. В почетный караул прибыли
лейтенант и  шесть рядовых с продовольственного склада в Дренгфурте. Солдаты
с ружьями на плечо встали перед  террасой  замка,  по трое с каждой стороны.
Строем  и с  развернутым  знаменем,  под глухие  барабанные  удары  оркестра
дренгфуртских  сапожников  явились  через  парк  йокенские  ветераны. Шорник
Рогаль опять был героем дня, как тогда в день  похорон  старика Гинденбурга.
Он  нес пестрое знамя с французскими названиями мест сражений. Вместе  с ним
маршировал и Штепутат. Трактирщик Виткун  шел во второй шеренге, подсчитывая
про себя, сколько участников траурной церемонии заедут потом в его трактир.
     А   посмотрите-ка,   кто   там   стоит!  Посередине  двора   замка,   в
безукоризненно  начищенных  сапогах  и  сияющей партийной  форме сам  Эдуард
Блонски.  Сообщение о  смерти майора пришло и  в  его  огромное поместье  на
Украине, где он обеспечивал жизненное пространство и пропитание Германии. Он
явился,  чтобы рассказать йокенцам, как выигрывается война в житнице России.
Он  потолстел,  но  в обтягивающей форме выглядел  довольно сносно.  Блонски
присоединился к ветеранам и приветствовал каждого рукопожатием.
     - А старший лейтенант на похороны отца не приехал? - осведомился он.
     Микотайт покачал головой.
     - Его задерживают на промежуточной позиции на Донце.
     Блонски кивнул.
     -  Там  все в порядке, - заверил он йокенцев.  - Фронт стоит крепко.  Я
говорил с одним  офицером из ставки фюрера (смотри-ка, у Блонского уже связи
со ставкой). Весной  мы  ударим опять.  И  тогда  русским  конец.  Людей  не
останется.  Перед  нашими  позициями  горы  русских  трупов.  Сталинград был
жертвой. Но он стоил России последних сил.
     Блонски  же заметил  и  кайзеровский  флаг  на  башне  и  повернулся  к
Микотайту:
     - Что это за свинство у вас там наверху?
     - Такова была последняя воля майора, - оправдывал флаг Микотайт.
     - Хороша же ваша преданность фюреру, - сказал Блонски. -  В Сталинграде
немецкие  солдаты с песней о Германии  на  устах  идут  на смерть, а вы  тут
занимаетесь  всякой  ерундой.  Все   начинается  с  малого.  Ничего   нельзя
допускать.
     Блонски наверняка продолжал бы говорить свои речи, если бы не подкатили
лафет,  запряженный  четырьмя  лошадьми под черными  покрывалами.  На козлах
неподвижно,  как  памятник,  сидел  кучер  Боровски. Под  седлом, с  гривой,
заплетенной в косички, следовала верховая лошадь  майора.  Солдаты взяли  на
караул. Шесть  восточно-прусских помещиков - некоторые уже  весьма в годах -
вынесли гроб из замка. При этом чуть  не произошел несчастный случай,  когда
один из них споткнулся на  лестнице. Микотайт забыл  о приличии, подскочил и
не дал мертвому майору соскользнуть в грязный снег.
     Из  Алленштайна привезли военного  священника, благословлявшего  оружие
майора  еще во Фландрии и Галиции. Дренгфуртского  пастора для такого случая
было недостаточно.  За  одетым в  черное человеком  из Алленштайна следовала
вдова, на руке  которой  висело тонкое, хрупкое  существо: маленькая бледная
женщина. Она приехала в Йокенен как представительница своего мужа,  старшего
лейтенанта,  сражавшегося  на Донце,  и  все  ощущали,  как  она  зябнет  от
промозглой йокенской погоды.
     Герман  и Петер  вначале крутились возле  склада, потом побежали вокруг
парка  к  грушевому   дереву  и  спрятались  в  кустах  дожидаться  траурной
процессии. Не доезжая до груши,  лафет свернул  вправо, наполовину скрывшись
за черными силуэтами деревьев, остановился перед гранитными плитами.
     Священник  говорил,  но недостаточно  громко,  чтобы можно было  понять
из-за  грушевого  дерева.  Потом наступила  очередь шорника Рогаля.  Старый,
трясущийся Рогаль говорил гораздо громче: "...  нашему  верному  товарищу...
Германия... борьба... весь Йокенен... верные... преданные... всегда..."
     До груши долетали обрывки слов.  Пока Рогаль говорил,  знамя  ветеранов
держал Штепутат,  но,  как  отметил  Герман,  отнюдь  не выглядел  при  этом
внушительно.
     Кобыла  майора,  до  сих  пор  послушно  шедшая с опущенной  головой за
лафетом,  во время речи расставила задние  ноги  и  излила в  снежное месиво
такой  мощный поток, что  брызги полетели  в разные  стороны. Стоявшие рядом
шарахнулись. Жалко черных костюмов и начищенных сапог.
     Резким  голосом  лейтенант  отдал  команду.  Герман  и  Петер  услышали
лязганье ружейных затворов. "Огонь!" Шесть выстрелов над гробом.
     - Эй, в нас стреляют! - закричал Герман.
     - Ерунда, патроны холостые, - сказал Петер.
     Когда грянул второй залп, они  ясно услышали свист над своими головами.
Они плюхнулись животами в грязь и поднялись только, когда сапожники заиграли
"Был у меня товарищ" и песню подхватил весь парк, включая старые дубы, ели и
гранитные валуны.
     "Он шел со мною рядом, как будто часть меня..."
     - Да ты плачешь, - сказал Петер.
     От песни  о  старом  товарище, трогавшей  до  слез  миллионы  прошедших
военную службу мужчин, таял сегодня последний снег.
     "... прилетела шальная пуля..."
     На гроб посыпались сухие комья земли.
     "... и товарищ мой упал, лежит у моих ног..."
     - Всех солдат  так хоронят? - спросил Петер. Мысленно он был среди  тех
берез у лесного озера под Могилевом, где лежал его отец.
     Потом  опять  говорил  военный  священник  из  Алленштайна.  Ничего  не
понятно.  В заключение он начал  "Воспоем  силу любви". Тут случился конфуз.
"Боевого  товарища" дренгфуртские  сапожники разучили на  совесть,  а  вот к
"Силе  любви"  оказались   совершенно  не  готовы.  Одна-единственная  труба
отважилась следовать за алленштайнским священником, большей частью фальшиво.
После  одного  куплета  старого  прусского  хорала  погребение  закончилось,
собравшиеся  стали расходиться. Зажглись спички, задымили сигары. Один конюх
вскочил - и никто не  счел  это за дерзость - на  спину верховой  лошади, на
которой  до этих пор мог  ездить только майор. Маленькая бледная женщина  из
Кенигсберга поспешными  шагами  устремилась  к замку,  скрылась в  комнатах,
жарко натопленных буковыми поленьями. Дело было сделано.
     Когда все разошлись, Герман и Петер пошли посмотреть на могилу.
     - Цветы пропадают, - заметил Петер, погладив белые ромашки, выступавшие
из венка. Он, казалось, раздумывал, нельзя ли  из этих ценностей еще извлечь
какую-то  пользу,  но ничего  подходящего не  придумал.  Герман тем временем
собирал патронные гильзы.
     "Община  Йокенен", "Союз  ветеранов  Йокенен-Колькайм",  "Слуги доброму
хозяину". Надписи на лентах. Ни одного венка от множества  йокенских  детей,
которым  майор был отцом, ни одного венка от матерей, забеременевших от него
первой беременностью.
     Расчет трактирщика Виткуна оправдался. Больше половины присутствовавших
на траурной  церемонии  собрались  во  второй половине дня  в  трактире пить
жидкое военное пиво "Киндерхофер" из Гердауэн. Позднее пришел и Блонски, все
еще в  молодцеватой партийной форме, но уже с густыми пятнами засохшей грязи
на  сапогах.  Майорша  обменялась  с  ним  всего  лишь парой  ни  к  чему не
обязывающих слов. Никакого приглашения. Это  ли он заслужил?  Девять лет был
инспектором поместья Йокенен.  Проехал семьсот километров из глубины России.
А майорша даже не пригласила его на обед.
     - Ваш сраный флаг все еще висит! - сказал Блонски и уселся за стол, где
сидели Штепутат и Микотайт.
     - Флаг останется до утра, так хотел старый барин, - пробурчал Микотайт.
     - Партия  вам  еще  ноги  приделает!  -  заорал Блонски.  - Вот  только
закончится  война. Тогда  будет  порядок. Йокенен  - какая-то сонная, глухая
дыра. Нет  и  следа  нового духа, веящего над Германией. Тошно становится от
таких похорон. Голубая кровь, "фон  Мольтке", "цу Граунау" -  всю свою жизнь
пальцем не шевельнули для немецкого народа. Ползают теперь кругом и  мечтают
о  прошлом  - новое  время  для  них  недостаточно  благородно... Вывешивать
кайзеровские флаги! Фюрер им еще покажет. Подождите  только до окончательной
победы.
     Так  разорялся  в йокенском  трактире инспектор поместья Блонски. Выпив
свой первый грог, он продолжал: - Мы там строим  новую Германию! Вооруженные
немецкие деревни на славянской земле. Вам бы  посмотреть  на энтузиазм нашей
молодежи. Они готовы умереть за своего вождя.
     Что это случилось с Блонским? Настоящий высотный  полет. Когда Микотайт
осторожно  осведомился  у  него   о  полевых  работах  на  Украине,  Блонски
отреагировал чуть ли не оскорбленно:
     - Для работ  у нас есть другие. Там царит  порядок, там каждый не может
делать, что хочет. Никакого сравнения с Йокенен.
     И тут Блонски решил  твердо и окончательно, что он  в Йокенен больше не
вернется, никогда.  Для  него  есть более  крупные дела.  Блонского  йокенцы
потеряли бесповоротно, он отправляется на борьбу за родину и фюрера.


     Герман Геринг сказал, что  провалится сквозь землю,  если границы рейха
пересечет хоть один вражеский самолет. Однако все  получилось по-другому.  В
сообщения вермахта о геройских оборонительных боях  на Кубанском плацдарме и
об осаде Ленинграда все чаще вкрадывались намеки  на  бомбежки на территории
рейха. Затемнение стало символом воли и стойкости на отечественном фронте.
     -  Пока в Йокенен нет электричества,  нам это  идиотское  затемнение не
нужно, - считал дядя Франц.
     Но  начальник штурмового отряда  Нойман как-то вечером лично приехал на
велосипеде в Йокенен,  чтобы  убедиться, что йокенцы не привлекают  самолеты
противника своими керосиновыми лампами и сальными свечами, изобретенными еще
в  первую мировую  войну  и  известными под названием "свечи Гинденбурга". В
больших городах рейха света все чаще и чаще просто не было.  Весной Штепутат
получил из окружного управления список из 38 имен женщин и детей из Берлина.
Предписывалось  разместить  их  в  Йокенен -  в  замке,  в  трактире,  среди
крестьян. Рекомендовалось самому подать хороший пример.
     Часа в четыре дня  на Викерауский вокзал прибыл  специальный поезд. Три
телеги было прислано с  поместья, одна  приехала  от дяди Франца  с  поляком
Антоном в качестве кучера. Йокенен представился берлинским женщинам и  детям
со  своей  лучшей  стороны. Мягко светило солнце. Дороги  были исключительно
сухими  для  ранней  весны.  Между  шпалами  железной  дороги  цвели  первые
одуванчики. Когда  подходил поезд, кучера  крепко  держали лошадей за  узду:
йокенские     лошади    редко    видели    паровозы.    Сопровождающая    из
Национал-социалистического женского союза соскочила с подножки и с беспечной
веселостью объявила: "Мы у цели! Все выходите". Штепутат в скромном костюме,
только с партийным значком на отвороте  пиджака, подошел к  ней. В сущности,
ему нужно было  бы  сказать приветственную  речь, но  Штепутат  не переносил
речей. Да  и  обстановка  не располагала  к  речам:  плач  маленьких  детей,
пыхтящий локомотив, беспокойно храпящие лошади.
     Спустя полчаса  все люди  и багаж  стояли  на  черном гравии маленького
вокзала. Плюющийся паром локомотив еще создавал последнее робкое впечатление
городского  шума, хотя, конечно, и не  сравнимое с  Берлином, с  вокзалом на
Фридрихштрасе. Когда паровоз медленно потащил от  вокзала  пустые  вагоны и,
старательно  пыхтя,  исчез  за  Викерауской  дугой,  женщины  и  дети  сразу
почувствовали  себя одинокими  и  заброшенными  среди  необъятного  простора
восточно-прусских полей. Веселой оставалась только национал-социалистическая
сопровождающая. Она  уверяла, что женщины будут здесь в полной безопасности,
потому что в восточно-прусскую глушь не упала еще ни одна  бомба.  Детям она
раздала по плитке  шоколада. Кучера подняли маленьких  на  телеги, показали,
как щелкать кнутом. Поляк Антон посадил  маленького толстопузого берлинца по
имени Ральф на  йокенскую рабочую лошадь.  Это  выглядело забавно. И готовый
кадр для фотоальбома.
     Медленно, гораздо медленнее, чем трамвай на Александерплац, тащились по
шоссе йокенские телеги. Штепутату было стыдно  за свой  Йокенен. Он никак не
мог придумать ничего подходящего, чтобы  смягчить впечатление  от босоногих,
подстриженных наголо детей, бесцветных домов с соломенными крышами, булыжных
мостовых и  пыльных проселочных  дорог.  Наконец -  они  уже были посередине
деревни он сказал приезжим  женщинам  и детям: "У  нас  в  Йокенен есть даже
замок".
     На выгоне распределение.  Большинство отправились  в поместье. Штепутат
взял женщину с двумя маленькими мальчиками  в гостевую комнату  на  чердаке.
Дядя  Франц хотел уклониться, ссылаясь на  то, что его поляки уже заняли все
комнаты.  Но это  не помогло, полякам пришлось  потесниться  и  внести таким
образом   свой   вклад   в  йокенское   расквартирование.  Эльза  Беренд   с
удовольствием приняла женщину с тремя детьми. Это  добавило немного  жизни в
ее  одинокое  хозяйство  -  кроме  того,  Эльза  надеялась,  что женщина  из
Шарлоттенбурга станет ей помощницей в огороде. Не  так просто оказалось дело
с Виткуншей в трактире. Она  защищала свои две  гостевые  комнаты  на втором
этаже зубами и  когтями. Недавно у  нее останавливался  ночевать проезжающий
полковник. На следующей неделе ожидаются важные  лица из организации "Тодт".
Доильщик Август иногда приезжает в отпуск с другом из СС и тот располагается
в трактире.  Нет,  это просто безответственно - занимать ее помещение. Кроме
того: а  сколько денег она получит за занятую комнату? Ей  тоже  нужно жить,
времена  и так достаточно тяжелые для владельцев трактиров. Перед лестницей,
ведущей к драгоценным комнатам, она  остановилась, как  цербер, не пропуская
ни Штепутата, ни женщину с четырехлетним  мальчиком, вывезенных из северного
района Берлина.
     Штепутат так  и не  сумел  с ней договориться,  и  ему в  конце  концов
пришлось действовать должностным порядком. Он позвонил в Дренгфурт районному
секретарю партии  Краузе, который, однако, не  пожелал вмешиваться и передал
дело начальнику штурмовиков Нойману. Для Ноймана это была просто находка.
     - Арестовать! - проревел  он еще в телефон.  Потом приехал в Йокенен на
велосипеде,  предусмотрительно  захватив  с  собой  городского  полицейского
Кальвайта.
     - Это очень интересно!  -  заорал он  в  дверях трактира.  -  Наш народ
сражается не на жизнь, а на  смерть, а  вы тут  делаете в штаны, когда у вас
хотят занять одну комнату!
     Он сдвинул Виткуншу в сторону, прогремел сапогами по лестнице, закричал
сверху,  чтобы ему немедленно принесли ключ, а иначе он  выбьет дверь.  В то
время  как Виткунша, завывая, скрылась в  кухне,  трактирщик  Виткун  принес
негодующему Нойману ключ. Нойман поместил женщину из Берлина в самую большую
комнату с прекрасным видом  на  йокенский пруд, на пограничные с Мариенталем
поля. Сказал ей  даже несколько приветливых слов и  спросил  четырехлетнего,
собирается  ли  он  стать  хорошим  членом  союза гитлеровской  молодежи.  В
довершение у Ноймана хватило наглости явиться в трактир и заказать у Виткуна
кружку  пива. Он получил бесплатно еще  и  вторую, а  также две рюмки водки.
Только после этого Нойман смягчился и дал понять, что забудет о случившемся.
Не станет никуда  сообщать. На этот раз. Но больше он такого свинства видеть
не желает. Виткунша все это время выла на кухне. Ах, если бы фюрер знал, что
они творят в Йокенен с бедной фрау Виткун.


     В  белых  носочках  и  кожаных  сандалиях  бегали  берлинские  дети  по
йокенской грязи.  Они никогда не заходили в ивовые  заросли у пруда, боялись
придти домой с мокрыми  ногами. Когда дядя Франц выгонял коров в  поскотину,
они в страхе бежали домой - когда рядом с ними оказывались лошади, испуганно
звали  маму. Их  боязнь  лошадей  доходила  до того,  что, увидев на  дороге
коричневые яблоки конского навоза, они делали  вокруг  них  большой крюк. Не
могли они ужиться и с пчелами, которые не делали различия между йокенскими и
берлинскими детскими ногами. А  на лугу было много пчел, собиравших нектар в
цветах одуванчика  и белой кашки. Много пчел и ни одного врача, чтобы лечить
ужаленных детей!
     "С  такими недотрогами  разве может Германия выиграть  войну", -  думал
Герман.
     А им еще давали  шоколадный пудинг. По спецталонам. Но зато  они немало
удивлялись  копченой  колбасе и ветчине, которые в йокенских коптильнях были
без всяких талонов.  Не устроить ли  обменную торговлю? Шоколадный пудинг на
домашнюю колбасу.
     Берлинские женщины  собирались  каждую неделю, как они это называли, на
чашку  кофе.  Больше  всего  им  нравилось встречаться  там, где  они  могли
послушать радио. Если в Берлине две  недели проходило без воздушных налетов,
они уже собирались домой.  Одна и на  самом деле уехала, отправилась на свой
страх   и   риск,  никуда  не  докладывая.  Она  затосковала  по  метро,  по
зоологическому саду, где животных было