Я  тебя понимаю, - спокойно сказал он Штепутату. - Как бургомистр, ты
должен думать об этом по-другому...  но как сосед... В  общем, не удивляйся,
если мы  двинемся  заблаговременно. Ты  знаешь, родственники  в  Реселе.  Мы
собираемся там... Когда начнется, мы все вместе поедем оттуда.
     Дядя Франц  предпочел  отправиться к своим  католикам  в  Ресель. Там у
Богоматери  гораздо  больше  влияния  на  ход событий.  Тетя  Хедвиг  всегда
говорила:  надо  полагаться на Бога! А их Бог, Бог католиков, конечно, был в
Реселе совсем близко.
     Штепутат промолчал.
     - Слушай, - продолжал дядя Франц, - я тебе оставляю Зайца. И телегу для
тебя  подготовил, стоит смазанная в  сарае. Возьмешь себе еще одну лошадь  в
поместье,  и  у  тебя  будет  отличная  упряжка...  На  Зайца  вполне  можно
полагаться.
     Штепутат что-то пробормотал про себя, хотел, наверное, поблагодарить за
Зайца и за смазанную телегу.
     - Что будет с твоей скотиной? - спросил он спустя некоторое время.
     - Скотину я отвяжу и наложу им корма. На неделю хватит. А за неделю все
решится. Или мы вернемся, или придут русские и позаботятся о животных.
     Марта молча сидела в  кресле, вязала для Германа серые шерстяные чулки,
хотя он и не любил их носить: они были такие колючие. Зато они очень теплые,
мальчик! Пока Штепутат и дядя Франц подробно говорили о скоте (прежде всего,
как поить коров), Марта думала  о казаках, которые в  августе четырнадцатого
трясли для  детей  сливы  с деревьев.  Вспоминала их  усатые лица, маленьких
лохматых лошадей. Тогда  все было совсем не так  плохо. Но почему сейчас все
начинается в самой середине зимы?  В собачий  холод, среди льда и снега?  Не
будет стряхивания слив. Жалко.


     Старый  каменщик Зайдлер сидел у окна на кухне. Он  выпускал на  стекло
горячий дым из своей трубки и смотрел, как оттаивали ледяные  цветы. Сначала
стало видно  серое  небо,  потом  ветви яблони, потом Зайдлер увидел пруд  и
проложенные в снегу тропинки.
     -  Штепутат  идет,  -  сказал он  жене,  сидевшей  в  кресле  у печки с
завернутыми в одеяло изуродованными ногами.
     - Что ему надо?
     Штепутат отряхнул с ног снег, громко постучал в  дверь  и уже  стоял  в
кухне, прежде чем Зайдлер успел пригласить его войти. Было видно, что у него
мало времени.  Он  сразу же  и приступил к  делу. На случай, если дойдет  до
эвакуации,  решено так:  Зайдлер со своей  женой и Марковша  поедут в  одной
повозке. С ними шорник  Рогаль. Повозку  дает поместье. Разумеется, взять  с
собой только самое необходимое, скоро ведь вернемся. И вообще все это только
меры  предосторожности на случай действительной опасности.  Самое вероятное,
что  йокенцам  никуда  и  не придется  ехать,  потому  что  Мазурский  канал
удерживается за нами.
     -  А старый Зайдлер никуда и не поедет, -  проворчал старик у кухонного
окна.
     Он  медленно поднялся, прошаркал  в своих деревянных шлепанцах к шкафу,
стал доставать оттуда всякий хлам, пока не добрался до того, что искал.
     -  У  нас вот  что есть,  - сказал  Зайдлер  и развернул  красный  флаг
размером почти метр на  метр. Он осторожно сдул с красного полотнища  пыль и
паутину.
     - Мы его сейчас вывесим, а, Минна? - закричал он в комнату.
     Штепутат смотрел на него в полном недоумении.
     - Еще до  этого  не  дошло,  -  раздраженно сказал он.  (Отвратительное
впечатление будет, если где-то в Йокенен будет висеть красный флаг.)
     - Но скоро, - торжествовал старик.
     Зайдлер  набил  трубку,  еще  раз выпустил дым на  оттаявшие  стекла  и
сказал:
     - И чего вы только боитесь? Думаете, наверное, Красная Армия будет жечь
и убивать. Но это все пропагандистская болтовня этого Йозефа, вашего хромого
Геббельса. Солдаты Красной Армии это не монгольские  полчища царя. Они хотят
освободить человечество, понимаешь?  Они не собираются нести нам  убийство и
смерть. Они  накажут  только  тех,  кто  того  заслужил.  Зато  у  остальных
откроются  глаза!  Все Германия  увидит,  что  кроме этого  мира  помещиков,
священников  и  офицеров есть  и  другая  жизнь.  А после Германии коммунизм
пойдет победным маршем по всему свету.
     Старый Зайдлер  заводился  от  своей речи, пару  раз для убедительности
стукнул в  пол костылем и  все время обращался к своей Минне,  которая молча
сидела у печки и грела кривые ноги.
     - Здесь еще немцы, - сказал  Штепутат.  - Если они увидят  твой красный
флаг, бросят тебе в кухню пару гранат.
     - Я знаю, что делаю.
     Так и осталось. Старый Зайдлер не дурак. Коммунизм хочет завоевать весь
мир. У кого такие цели, тот  не может запугивать людей ужасами. Разве это не
логичный ход мыслей для старого человека в далеком Йокенен?
     Штепутат вышел,  все еще качая  головой. В  сущности, упрямство старика
оборачивалось и пользой: на телегах оставалось два свободных места.
     В то время  как  Штепутат  в  служебном  качестве  носился  по деревне,
Марковша  воспользовалась случаем,  чтобы  нанести  Марте  визит. Она больше
всего любила приходить, когда Марта была одна. На этот раз она застала Марту
за тайным  укладыванием.  Марта -  Штепутат  не должен был об  этом  знать -
начала с вещей, мало бросающихся  в глаза, например, с белья. Накрахмаленные
рубашки, кальсоны, толстые женские  трико и длинные ночные рубашки исчезли в
пододеяльнике,  который  она   поспешно  запихнула  за  шкаф  при  появлении
Марковши.  Но  старая  уже  давно  догадывалась,  что  происходит в гостиной
Штепутата.
     - О Господи Боже! - ахнула она. - Значит, нам тоже надо ехать.
     Марта  пыталась ее переубедить. Но Марковша уже не  успокаивалась.  Она
хотела тут  же бежать к себе и побросать все в мешок. Нужно ли взять прялки?
И, конечно, солидный кусок ветчины из коптильни. И закатанное в  банки: фарш
и  студень,  битки и  кабаньи ноги. А  что будет с животными? Да в это время
года! Ах, бедные курочки! Нет, она никуда не двинется! И  кошке  тоже нечего
есть.  Ну, может  быть,  какое-то  время она будет ловить мышей. Но кролики.
Нет, так не пойдет! Их, бедненьких, нельзя бросить. И вообще, здесь мы дома,
здесь дым идет из трубы и печка теплая. Здесь нужно и оставаться, где все на
своем месте.
     - И где только наш Гинденбург? - удивлялась старушка.
     - Он же умер, матушка Марковски.
     - А-а, умер.
     Марковше  больше  не  на  что  было  надеяться.  Не  будет  битвы   под
Танненбергом, зимнего сражения  среди Мазурских озер  во спасение  Восточной
Пруссии.  Да,  вот  если бы  был  жив  Гинденбург!  Она  не могла знать, что
спаситель  Восточной Пруссии  в этот день  сам пустился в  бегство. Вечером,
когда забитый беженцами крейсер "Эмден" собирался выходить из Кенигсбергской
гавани,  к пристани подъехал  военный грузовик.  Солдаты  потащили  на  борт
саркофаги  Гинденбургов. Они  в  последнюю минуту  вынесли  трупы  из  башни
государственного памятника в Танненберге и доставили их в Кенигсберг. Добрый
гений  Восточной  Пруссии  покидал   страшное  место.  Памятник  Гинденбургу
-похожее на крепость сооружение  с шестью  башнями  - было взорвано немецким
динамитом,  чтобы  не  дать  русским  солдатам  замарать   своими  свинскими
надписями  священные  стены.  Но   после  освобождения   Восточной   Пруссии
Танненберг  будет  возведен  опять!  Так было  провозглашено  общегерманским
радио.
     И  сбежавший Гинденбург тоже вернется,  будет  сидеть  в своей башне  и
обозревать поле сражения под Танненбергом.


     Положение улучшилось. На  кладбище -  прямо  за  могилами  -  25 января
заняла позиции немецкая артиллерия. Йокенские мальчишки  были  вне  себя  от
радости,  что  артиллерия  использовала вырытые ими  окопы. По всем  военным
правилам артиллерия располагается на достаточном удалении от фронта, так что
далеко перед  ней  находится  пехота,  а  там еще большой  кусок нейтральной
полосы между нашими  и противником. Если все  это сосчитать,  то для Йокенен
дело выглядит не так уж плохо.
     В  обед Герман принес  домой новость: дядя Франц уехал. Рано утром, еще
до  восхода солнца,  он отправился  на  двух плотно набитых повозках к своим
католикам  в Ресель. Штепутат  только рассеянно кивнул,  однако  после обеда
пошел с Германом  на покинутый двор и убедился, что дядя Франц на самом деле
оставил  Зайца и  смазанную  телегу. Перед входом  в свинарник Герман увидел
мертвую  дворовую собаку. Почему собак не берут с  собой? Неужели дядя Франц
сам  застрелил ее?  "Для  собаки это  лучше", - сказал  Штепутат  и  потащил
Германа в сторону.
     Но Герман  не мог этого  понять.  Остановился. Посмотрел назад. Даже не
похоронили собаку. Просто бросили перед свиным закутом.
     "Мальчику нужно  к  такому привыкнуть",  - думал Штепутат.  А то плачет
из-за мертвой  собаки.  А когда режут свинью,  убегает  в  кусты на пруд. Но
жизнь не только  в том, чтобы есть  колбасу  - прежде чем получится колбаса,
нужно  убивать  свиней.   Они  подошли  к  бургомистерской   одновременно  с
почтальоншей.  "Это  последний  раз",  -  сказала  женщина,  развозившая  на
велосипеде письма по  окрестностям Дренгфурта. Сегодня  вечером  - последний
поезд на Растенбург. После этого почты не будет.
     Но 25 января она еще принесла Штепутату в Йокенен "Окружной  бюллетень"
и "Народный наблюдатель" со статьей о трудностях положения англичан в Индии.
Письмо  из районного военкомата  с запросом сведений о призванном в народное
ополчение Буби Хельмихе. Открытка от  некоей фрау Шобевиц из Берлина, жившей
в  Йокенен  в  эвакуации  и забывшей  две книги  -  очень важные  книги,  за
возвращение которых она будет  очень  признательна. И, разумеется, возместит
расходы. "Вестник законов рейха" с постановлением от 12 января 1945  года об
учреждении  знака  отличия  за сбитый вражеский штурмовик завершал последнюю
служебную почту Штепутата. Какие  после этого  еще объявлялись законы рейха,
бургомистру Йокенен уже не суждено было узнать. Никогда не прибыли в Йокенен
Второе  постановление  об администрации  Сельскохозяйственного  института  в
Тетчен-Либверд,  распоряжение   о  прекращении  действия   особых  правил  в
отношении  восточных рабочих  и  прискорбное, но,  по тогдашней  обстановке,
пожалуй, неизбежное уведомление, что ввиду серьезного военного  положения 20
апреля 1945 года - день рождения фюрера - будет рассматриваться  как обычный
рабочий день. После этого вестник законов смолк.


     Они сидели за обедом, когда от разрыва зазвенели тарелки.
     - Это наша артиллерия! - с восторгом закричал Герман.
     Он побежал к окну, посмотрел на  кладбище. Нет, артиллерия не стреляла.
Однако над  горой  Фюрстенау  на высоте сто пятьдесят метров висело  облачко
дыма.
     - Взорвали Бисмаркову башню, - заметил Штепутат и опять сел за стол.
     Ели блинчики с черничным вареньем - любимое блюдо  Германа. Марта в эти
дни выполняла все желания. Рядом с черничным киселем  на столе лежала газета
- Штепутат больше смотрел  на бумагу, чем в чашку. Явившийся из Эльберфельда
гауляйтер  Восточной  Пруссии  Эрих  Кох  запретил   гражданскому  населению
сниматься с места. Так писала газета. Немцы - мужчины и женщины - стоят там,
где они стоят. Он, наверное, думал, что немецкие солдаты умрут от горя, если
будут  оставлять русским  населенные деревни. В этот  день, 25 января, сдали
Ангербург. На солдатском  кладбище расположилась  русская артиллерия. Оттуда
она через гору  Фюрстенау  беспрепятственно обстреливала Дренгфурт.  Разрывы
были слышны ясно и четко. Это звучало не  так, как невнятный гул на границе,
которым  двенадцать дней  назад началось наступление.  Сейчас  их можно было
считать, эти разрывы.
     - Почему же наша артиллерия не стреляет в ответ? - недоумевал Герман.
     Что мог на это сказать Штепутат?  К  вечеру стало тихо,  так тихо,  как
всегда  в Йокенен. Русская  артиллерия  сделала перерыв. За  горой Фюрстенау
горело - никто не видел огня, только  отражение пожара на вечернем небе. Или
всходила луна?
     Марта  понесла  ребенка  в постель. Она не торопилась. Она  нагрела  на
радиаторе одеяло, это очень нравилось Герману. Сидела на  краю кровати, пока
он не заснул.  Боже  мой, как  долго  может  тянуться такая ночь.  Вдруг  ее
охватило предчувствие, что еще до рассвета может случиться что-то ужасное.
     - А что, если они придут ночью? - спросила она Штепутата.
     Он покачал головой:
     - Ведь все спокойно.
     Штепутат подошел к телефону, позвонил на переговорный пункт.
     - Телефонная станция, - ответил ясный голос.
     - Девушка, вы можете соединить меня с Ангербургом?
     - Линия на Ангербург прервана.
     - А в Дренгфурт и Норденбург дозвониться можно?
     - Да, пожалуйста.
     - Спасибо, - сказал Штепутат.
     - Какой номер вы хотите? - спросил ясный голос.
     - Нет, спасибо, спасибо.
     Штепутат повесил трубку.
     - Видишь, - сказал он уверенно. - Все еще в наших руках.
     До Ангербурга.


     На следующий день, 26 января  1945 года, начавшийся без канонады, Марта
поднялась рано.  Утреннее  небо,  затянутое серыми облаками, и тихо, слишком
тихо. На  шоссе  нет беженцев,  нет военных. Что, Йокенен  уже  на  ничейной
земле?
     - Я так больше не могу, - сказала Марта и опять принялась укладываться.
Штепутат не вмешивался.
     Мазур  Хайнрих сидел, полностью одетый,  в  мастерской, положив узел со
своими пожитками на гладильный стол. Сидел и курил трубку за трубкой.
     - Вы ведь меня возьмете с собой, мастер?
     Конечно, мы берем Хайнриха с собой!
     Штепутат хотел  осведомиться в Дренгфурте о  положении дел. Можно  ли в
такую рань будить телефонным звонком районного секретаря? По настоянию Марты
Штепутат  набрал дренгфуртский  номер. Линия молчала. Так  что  они, в конце
концов,  все-таки забыли  про  маленький Йокенен? Посмотрим, что  делается в
Бартен. Телефон  звонил и  звонил, но никто не снимал трубку.  Что  же  это,
йокенцы  остались  совсем  одни? Ответит ли  Растенбург?  Нет,  и эта  линия
молчит.
     - Но наша артиллерия еще стоит на кладбище, - замечает Герман.
     Слава Богу, артиллерия!
     От  кладбища через  деревню  галопом скачет Блонски. Останавливается  у
двери  Штепутата  и  кричит: "Командир батареи  говорит,  чтобы мы убирались
немедленно".  Он  уже  скачет  дальше,  несется  к  домам  работников, чтобы
распорядиться там.
     Конюх из поместья приводит к Штепутату маленькую черную лошадь.
     - Ее зовут Илька, - говорит он.
     Штепутат  берет  Ильку за  узду,  вместе  с  Германом  ведет  лошадь  к
оставленному  двору дяди  Франца.  Выводит  из конюшни Зайца.  Они запрягают
лошадей  в  пустую  телегу, стоящую  в  сарае.  Герман  наклоняется завязать
постромки и видит лицо отца.
     О, да он плачет!
     Герману разрешено  самому ехать  до  дома Штепутата.  Штепутат остается
один  на  брошенном  дворе.  Что  он там  хочет? Вытереть  слезы на  глазах?
Посмотреть на покинутый крестьянский двор?
     Вороная Илька  и  гнедой Заяц  составляют  смешную пару: Заяц большой и
сильный, Илька маленькая, с длинной черной гривой. Хайнрих приколачивает над
телегой крышу из досок. Штепутат, вернувшись, натягивает  одеяла. Больше  не
плачет. Марта  таскает из дома ящики  и мешки. Получается настоящий  фургон,
как в книгах о диком Западе. Под навесом уютно. Туда хорошо будет забраться,
когда пойдет снег.
     Пока  они  возятся   у  телеги,  через  деревню  проходят   солдаты   в
маскировочных халатах. Они идут с севера, со стороны Вольфсхагена, шагают на
юго-запад. "Вы еще не ушли?"  - спрашивает один, проходя. У  них нет времени
на  долгие разговоры,  они собираются на железной  дороге, идущей на Бартен.
Это последние? Что, Йокенен уже окончательно на ничейной земле?
     Опять несется верхом Блонски.
     - Нам лучше не ехать  по шоссе, а то нас  еще остановят, ведь у нас нет
приказа выезжать. Лучше всего  по деревням, через Скандлак,  а потом лесами.
На  Шиппенбайль, к мосту  через Алле. До моста надо  добраться,  пока его не
взорвали.
     Он  еще что-то  говорит  молчащему Штепутату.  Блонски поедет вперед  с
майоршей и  маленькой  бледной  женщиной. За  Шиппенбайлем он будет  ждать и
организует  фураж  для   йокенского  каравана.  С  севера  доносится   треск
пулеметов. Это, наверно, в Вольфсхагенском лесу.
     Небо  по-прежнему серое. Снежные облака. В  полдень с кладбища  отходит
артиллерия, не сделавшая ни единого выстрела.
     - Хотите еще поесть? - спрашивает Марта, подходя  к телеге с последними
узлами.
     Штепутат качает головой. Он идет к хлеву, отвязывает корову, бросает ей
сено с  сеновала. Марта  открывает курятник, но курам холодно и они остаются
внутри. Времени половина третьего.
     В поместье гаснет электрический свет, красивый свет, горевший в Йокенен
всего лишь с Рождества.
     Над Дренгфуртом густой черный дым.
     Марта закрывает дверь дома.
     Ах,  Господи,  кролики.  Бросить корма  и открыть дверцы клеток.  Пусть
теперь сами смотрят, как им выжить.
     Центральное отопление наверняка полопается, в такой мороз!
     Внизу у поместья собираются первые повозки.
     Будет  ли  снег?  Мазур Хайнрих качает  головой. Скорее  мороз.  Герман
делает себе сзади в телеге теплое гнездо из одеял и подушек. Находит глазок,
через который видно йокенский пруд. По льду до сих пор бродят все еще  серые
лебеди. Идут гуськом. К мосту. Потом к школе. Со стороны кажется, будто идут
в  школу. А что,  если завтра  вернется  учительница, а йокенских школьников
нет! А она задала столько уроков.
     Штепутат берет ключ и еще раз входит в  дом. Не надолго. Вытаскивает из
ночного  столика маленький  пистолет. Возвращается к  повозке с  бутылкой  в
руках:  мирный ром для окончательной  победы. Задвигает  бутылку  под козлы.
Так, еще что-нибудь?
     Нет,  ничего.  Штепутат  щелкает  кнутом.  Илька  и  Заяц  налегают  на
постромки. Скрипит  снег. Штепутат не оборачивается. Мазур Хайнрих  тоже. Он
сидит рядом  со Штепутатом на козлах,  трубка его  погасла. Думает  о  своих
мазурах.
     - Ты там  не мерзнешь, Германка? - спрашивает Марта,  сидящая в глубине
повозки.
     Нет, он не мерзнет.
     Каменщик Зайдлер на самом деле вывесил из чердачного окна красный флаг.
Штепутат видит это мельком. Да видит ли? Ему это довольно безразлично.
     Внизу, у  въезда  в поместье, повозки  собираются одна  за  другой. Ну,
поехали! Колонна трогается.  Мимо домов работников  к  кузнице.  Штепутат  в
конце  каравана.  А  можно  ли  вообще  проехать по  проселочной  дороге  на
Скандлак? Да, в поместье возили на  санях хворост из леса  и дорогу  укатали
плотно.
     Как пышет белый пар из конских ноздрей!
     Герман лежит на животе  и смотрит через свой глазок назад. Он  выезжает
из  Йокенен последним,  видит, как  серые дома медленно опускаются  в  белое
снежное поле. Дренгфурт все еще горит.


     - Мы последние, - заметил Хайнрих. - После нас никого нет. Из Колькайма
все уже давно уехали и из Скандлака.
     Ехали через пустые деревни, в которых не залаяла ни одна собака  и ни в
одном  доме не горел  свет.  Эта  тишина!  Ни  выстрела, ни грома пушек.  На
заметенных  снегом деревенских  улицах ни одного человека,  с которым  можно
было бы поздороваться.
     Приятным оживлением  среди этой пустыни были  коровы на  скотном  дворе
поместья Скандлак. Они стояли  в снегу и мычали. В Йокенен  в это время была
бы дойка. Потом сумеречный час, пора зажигать керосиновые лампы.
     Стало темнеть. Они пересекли Скандлакский лес, проехали мимо засыпанных
снегом елок,  похожих на затаившихся снайперов. "Почему мы просто  не едем в
лес?"  - думал Герман. Вырыть  землянку  и  там переждать  конец  света. Что
хорошего  в этом длинном караване, который  один-единственный  самолет может
разнести в клочья из своего бортового оружия? В таких случаях разве не нужно
уходить из толпы, пробиваться в одиночку?
     Вдруг из темноты под навес просунулась рука и тронула Германа за плечо.
Это был Пете