ь, никого  не спрашивая.
Это был его дом, его тряпье и его костер.
     Опять захотелось есть. Нельзя же питаться одним щавелем. Герман перерыл
весь  дом,  наткнулся в погребе  на картошку.  Не беда,  что она уже пустила
метровые  ростки. Герман притащил  к костру  целую миску  картошки. С  куста
сирени - сирень  вот-вот  готовилась  расцвести  -  наломал  острых веточек,
насадил на них картошку  и сунул  в огонь. Так  они всегда пекли картошку на
полях дяди Франца. Рядом с собой  на пороге поставил кулек с солью. Потом ел
и  ел, не насыщаясь.  Принес еще миску  картошки, пробовал ее со щавелем, но
было невкусно.
     Он посидел  некоторое время неподвижно, с животом, набитым картошкой, у
догорающего костра. Может, Петер придет  посмотреть, что горит. Но Петер  не
шел.  Внизу в пруду, как  каждое лето,  выпрыгивали из  воды карпы,  не было
только ласточек  с их пикирующими  полетами.  Куда  девались ласточки в  это
лето?
     Когда начало  темнеть, Герман улегся на  старую кушетку Хайнриха, всеми
силами пытаясь  заснуть.  Но не получалось. Было слышно,  как на улице пошел
дождь. Капли  падали  в  горячую золу.  Вода  стекала через разбитое  окно в
гостиную, дождь не  утихал всю ночь. Если  бы у него был свет!  Герман решил
пойти  на  следующее  утро поискать в брошенных домах  "свечи  Гинденбурга".
Хорошо, что в конце мая  ночи короткие. Когда  часам  к трем стало светать и
стук капель с крыши прекратился, Герман Штепутат заснул.
     Он еще  спал, когда пришел Петер и принес присланные матерью  два куска
хлеба с маслом.
     - Ты вчера здорово коптил, - сказал Петер. - Если русские  в Дренгфурте
это видели, они нас проведают.
     Герман ел бутерброд.
     - Хочешь, пойдем в Вольфсхаген? - предложил  Петер.  -  Там никого нет.
Может быть, найдем что-нибудь в домах.
     А, в  Вольфсхаген хорошо.  Герману нужны  свечи. Они посидели некоторое
время  на  кушетке Хайнриха, обсуждая,  что можно  найти в  брошенных домах:
одежду, ботинки, может быть, что-нибудь  съестное. Воображение их постепенно
разыгрывалось, они уже  представляли себя с банками варенья и целыми мешками
сахара,  когда  показалась Виткунша. С растрепанными волосами. Она явно была
чем-то расстроена!
     -  Хорошо,  что  ты  здесь, мальчик,  -  сказала она  Герману. -  Какая
страшная была ночь, а? Дождь... а я совсем одна в трактире... Совсем рядом с
шоссе... Любой может войти.
     Она передохнула, потом сказала:
     - Хочешь перебраться ко мне в трактир? Вдвоем будет не так плохо.
     Герман не ответил, взглянул вопросительно на Петера.
     - В трактире ты будешь ближе к шоссе. Сможешь  увидеть своих  родителей
сразу же, как только они вернутся, - добавила Виткунша.
     Это было заманчиво. Герман не признался, что он  на хайнриховой кушетке
боялся наступающей ночи  не меньше, чем  Виткунша. Ладно,  он  переберется в
трактир.   Прежде  чем   нести  свои   вещи   к  Виткунше,   он  с   Петером
забаррикадировал  двери  дома.  Обломком  цветного  карандаша,  найденного в
школе, Герман сделал на двери надпись:
     "Это мой дом! Когда папа и мама придут, я в трактире!"


     Теперь пойдем  в Вольфсхаген. На север по  луговой тропинке, мимо давно
заросших  травой  и сорняками  стрелковых  окопов на  лужайке  Штепутата,  к
проселочной дороге, идущей ко двору крестьянина Беренда.
     -  Нет, у Беренда  ничего  не  найдешь,  - говорит Герман, когда  Петер
изъявляет желание свернуть.
     Тогда  дальше,  в  Вольфсхаген.  Под  горку.  Как  смешно  выглядят эти
деревни.  Нет  дремлющих на  солнце кошек, нет лающих дворовых собак, даже в
небе пусто, потому что птицы вымерли  в  Восточной Пруссии. Двери всех домов
открыты,  но  они  не зовут  к  себе,  а скорее  отпугивают  своим  мрачным,
отсутствующим  видом.  Дух  запустения,  запах гниющих  тряпок и  истлевшего
постельного белья по всей деревне.  Дворы заросли  подорожником и  крапивой.
Плуги и бороны скрылись под сорняками,  а в огородах среди неполотых  грядок
спаржи  и  ядовито-зеленых  кустов  крыжовника  толпой  стоят  белые  пузыри
отцветших  одуванчиков.  Ступеньки   лестниц  поросли   травой,  а  булыжник
Вольфсхагенской дороги едва различим  под подорожником  и  лютиком.  Природа
снова все забирает себе.
     Петер принялся за единственное правильное в данной ситуации занятие. Он
насобирал камней и  стал целиться в  немногочисленные уцелевшие стекла. Звон
получался  громким  и  вносил  приятное  разнообразие  в  жутковатую  тишину
деревни. Петер сорвал  одну  дверь и бросил ее на  дорогу.  Зачем этим домам
двери?
     - Начнем с больших дворов, - сказал Петер. - В батрацких вряд ли что-то
найдется, люди были слишком бедные.
     Направились к дому Абрамовского.  Открытые двери  сараев на  просторном
подворье уставились на них, как пасти многоголового дракона.
     - В ворота конюшни стреляли из пулемета, - заметил Герман.
     Конечно, солдатам эта  тишина  тоже действовала на нервы. Они и всадили
очередь в конюшню так же, как Петер сейчас целился камнями в  маленькое окно
на  крыше.  Но  никак  не  мог  попасть.  Это совсем  не так просто. Сначала
стукнешь левее, потом правее, потом слишком высоко,  потом слишком низко.  У
Петера ушло камней двенадцать, прежде чем зазвенели стекла.
     Герман выломал из  забора доску и скосил ею крапиву,  густо разросшуюся
вокруг навозной кучи  и  заграждавшую дорогу  к двери дома. Вошли  в  дом  с
заднего хода. Кладовая с седлами и сбруей и полудюжиной молочных бидонов, за
ней кухня. Петер перерыл опрокинутый кухонный шкаф. Заплесневевший мармелад.
Высохшая, твердая, как камень, горчица. Петер нашел деревянную  поварешку  и
стал  барабанить  ею по  всему,  что производило  шум.  Шум может быть таким
приятным.
     - Здесь воняет, - сказал Герман.
     - Ясное дело, так везде воняет, - заявил Петер.
     - Нет, пахнет падалью, может быть, здесь есть покойник.
     Ну  и что.  Покойник  так  покойник.  Этого  везде  хватало.  В  каждой
придорожной канаве был хоть один.
     - Или дохлая свинья, - сказал Петер.
     Он открыл ногой дверь в комнаты, стал осматривать  гостиную крестьянина
Абрамовского. Трупов  не оказалось.  Вонь шла из другого угла. Они осмотрели
людскую, и здесь Герман нашел то, что привело бы мазура Хайнриха в  восторг:
сухие табачные листья. Он выгреб их из-за печки доской. Петер раскрошил один
лист, высыпал табак на клочок бумаги и  свернул сигарету. Петер  мог курить,
не кашляя - достижение, безмерно удивлявшее Германа.
     - Табаком можно перебить любую вонь, - заявил Петер. Он распахнул дверь
в   переднюю,   и  там-то  и  оказался  источник   трупного  запаха.  Лежал,
растянувшись  на  лестнице,  ведущей на  чердак.  В  серой  защитной  форме.
Неузнаваемый. Разложившийся.
     - Хотел взбежать по лестнице, тут его и шлепнули, - сказал Петер.
     - Унтер-офицер, - установил по нашивкам на рукаве Герман.
     - Эй, да на нем отличные сапоги.
     Петер  наклонился, взялся  за каблук заплесневевшего кожаного сапога  и
потянул.  Из голенища хлынул  настолько  пронзительный смрад, что  оказалась
бессильной даже Петерова сигарета. Нет, сапоги пришлось оставить покойнику.
     На  лестнице  возле головы  убитого  Герман  заметил баночку  гуталина.
Наклейка с  красной  лягушкой.  Что этот унтер  собирался  делать  с  банкой
гуталина? Чтобы  добраться до нее, Герману  пришлось бы  перешагивать  через
тело. А что  если попробовать  доской от  забора?  Герман  сдвигал  банку со
ступеньки на ступеньку. Наконец она  скатилась на пол. Черт, банка оказалась
пустая!
     Больше  они  не  могли  выносить  эту  вонь.  Выпрыгнули  через окно  в
палисадник. Петер  сбил  поварешкой  несколько тюльпанов, сумевших пробиться
сквозь заросли сорняков. Герман залез на ржавеющую косилку и стал изображать
сенокос.
     - Скоро  будет клубника!  -  закричал Петер, обнаружив заросшую  травой
грядку.
     Боже мой, об этом  они не подумали. Почти во всех садах росла клубника,
и скоро она созреет. Они  обыскали всю грядку, нашли несколько белых ягод, в
которых еще не было вкуса, а заодно нашли и еще один волнующий предмет.
     - Слушай, да это граната!
     Петер поднял ее, осмотрел со всех сторон, дал посмотреть Герману.
     - Я ее взорву, - сказал Петер, озираясь в поисках подходящей цели. Куда
бы  бросить гранату  из  клубничной  грядки? Петер  оттянул  предохранитель.
Двадцать один... двадцать два... двадцать три...
     Граната  перелетела через забор,  ударилась  о булыжник Вольфсхагенской
дороги, разорвалась, подбросив в воздух песок и  камни и забросав стену дома
грязью.
     - Здорово, а? - расплылся в ухмылке Петер.
     Они нашли в траве еще несколько гранат и разложили в ряд около забора.
     -  Одну  брошу в дом,  - заявил Петер, потянул за кольцо,  отсчитал  до
трех, швырнул  через  окно в  гостиную  крестьянина  Абрамовского.  Там  она
застучала и покатилась, но больше ничего не произошло. Осечка.
     Петер послал следом  вторую,  и  на этот раз  во  двор вылетели двери и
оконные рамы.
     - Унтер там думает, что опять началась война, - захохотал Петер.
     -  А  что если я взорву  гумно? - спросил  Герман,  когда  подошла  его
очередь.
     - Давай,  -  сказал Петер. - Мы  все  можем взорвать.  Никому ничего не
нужно.
     Хорошо, тогда на гумно. Треснули доски и балки,  палки и щепки полетели
во все  стороны.  Герман  и  Петер бросились на  землю, когда  обломки стали
летать над их головами. Несколько досок упало на клубничную грядку.
     - Готово, - буркнул Петер.
     - Русские в Дренгфурте подумают, что немцы  опять  наступают, - смеялся
Герман.
     Осталось три гранаты.  Петер предложил  взять их с  собой в  Йокенен  и
спрятать.  Кто  знает,  для  чего  еще они  могут пригодиться?  Может  быть,
взорвать школу? Или ловить рыбу в йокенском пруду?


     Герман  шел  в  Дренгфурт, исполненный надежд. Он думал увидеть десятки
сгоревших  танков, горы трупов и  гильз в дренгфуртском противотанковом рву.
Ничего подобного. На  дне рва густо  цвели кусты  дрока, по песчаному откосу
ползли вверх сорняки.
     - Они нисколько не сражались, - разочарованно сказал он Петеру.
     Они шли по  рву в сторону города, пока Петер не нашел место,  где можно
было удобно разлечься на траве. Здесь внизу не было ветра, солнце припекало.
Петер стянул рубашку, закурил сигарету и улегся на свежую траву, пока Герман
разыскивал следы войны, перекатившейся через противотанковый ров.
     - Иди-ка сюда, покажу тебе пару щелкунчиков! - позвал Петер.
     Он прошелся ногтем большого пальца по швам рубашки, выгнал их из теплых
укрытий. В швах-то они и сидели, как ласточки на телефонных проводах: вши!
     - Крупнее уже не бывает? - поражался Герман.
     Петер щелкал их ногтем. Герман слышал, как они лопались.
     После  того  как все, что трепыхалось,  попало  под  ноготь Петера,  он
выскреб   из  швов  их  крошечные  яйца  и  вытряхнул  всю   эту  нечисть  в
противотанковый ров.
     - У тебя тоже будут, у всех здесь будут вши, - констатировал Петер.
     После  дезинсекции пошли дальше. Дрок.  Полевые фиалки.  Мать-и-мачеха.
Когда  решили вылезти  из рва,  оказались  уже  в городе. Посмотрим-ка,  что
осталось  от Дренгфурта. Пригород выглядел  еще вполне  прилично, сохранился
даже вокзал.  Но центру явно досталось от артиллерии. Стреляли навесом через
гору  Фюрстенау.  Магазины  вокруг  ратушной площади все  сгорели.  Осталась
только  гостиница "Кронпринц" и  бывшая текстильная  лавка  Самуэля Матерна.
Лавка маленького  литовского еврея удостоилась почестей: из ее  окна свисали
красные флаги, а  над входом отечески  улыбался Сталин. Солдат с  примкнутым
штыком  стоял на посту  перед лавкой  Самуэля, в которой  теперь размещалась
комендатура Дренгфурта.
     И  вдруг  среди развалин на дренгфуртской торговой площади возникли два
мальчика,  давно  не  стриженные,  с  босыми  грязными ногами  и  штанами  в
заплатах, стали шататься  среди  обугленных  кирпичей и  готовых  обрушиться
стен, крутить пожарные краны перед ратушей,  согнали камнем воробьев с веток
засохших каштанов.
     По сравнению  с  тишиной в деревнях здесь бурлила  жизнь. Группа солдат
сидела  перед  "Кронпринцем",  другая  возле  обитой  железом  двери  ратуши
занималась ремонтом "Виллиса". На площади появлялись даже женщины  - русские
женщины в форме, переводчицы и машинистки из  комендатуры. Только немцев  не
было в Дренгфурте.
     Петер  как  раз  собирался  дать  отбой,  хотел  сказать,  что  в  этих
закоптелых  камнях все  равно  ничего  не  найдешь,  как от  "Кронпринца" их
окликнул один солдат. Что он сказал?  Наверное, "иди сюда" или что-то в этом
роде. Ничего не оставалось делать, пришлось идти через площадь.
     - Ты, маленький Гитлер! - сказал один солдат, слегка потянув Германа за
левое  ухо.  Они,  посмеиваясь,  оглядывали  мальчиков, вдруг  возникших  из
развалин. Как будто было чему смеяться! Один повернулся к "Кронпринцу", стал
звать  какого-то Бориса.  Но ему  пришлось звать  долго, прежде  чем  желтое
круглое монгольское лицо Бориса показалось в подвальном окне.
     "Кухня.  Есть." Столько  они  смогли  понять.  Солдат  подтолкнул их  к
входной двери. Они вошли в приемный зал "Кронпринца", где были свалены ковры
из всех уцелевших  домов Дренгфурта.  Стояли  и ждали с  некоторой  опаской,
всегда  готовые  рвануть  к  двери,  случись  что-нибудь  непредусмотренное.
Наконец,  вытирая  руки  полотенцем, которое  он по обычаю поваров перекинул
через плечо, появился Борис.
     - Давай сюда! -  сказал он довольно резко, открывая  перед ними боковую
дверь.
     На мгновение Герман и Петер засомневались, получат ли они что-то поесть
или сами попадут в кастрюлю. В тесной кухне Борис налил им  в  эмалированную
миску густого  супа  со дна  алюминиевого котла. Поместилось литров пять, не
меньше. Он поставил миску  на стол, достал две жестяные ложки и сел напротив
мальчиков.  Смотрел,  ухмыляясь, как они  поочередно  тянулись  к миске. ри.
Довольно много перца и уже почти холодные.
     - Нужно было придти в какой-нибудь другой день, - заметил Петер.
     - Думаешь, нас пригласят, когда будет жаркое? - возразил Герман.
     Может быть, монгол понял легкий упрек?  Он прошлепал к кухонному шкафу,
отрезал два куска ветчины и бросил их  в миску. Засмеялся, когда Петеру щами
обрызгало нос.
     Они съели все. Ну и наелись же! Борис веселился, глядя на пустую миску,
веселился настолько, что сунул  тому  и  другому  под  рубашку  по  четверти
буханки солдатского хлеба. Спасибо, Борис из Казани! Его круглое монгольское
лицо еще  виднелось в подвальном окне, когда Герман и Петер  уже пробирались
среди развалин на другой стороне рынка.
     На  обратном пути не  торопились. Да  было  и немного  трудно двигаться
из-за обилия еды. Когда дошли до сгоревшего продовольственного склада, Петер
свернул  туда. Шли  среди развалин,  мимо  остатков  корпуса  для мармелада,
корпуса  для  печенья,  корпуса  для  конфет. Возле бывшего корпуса с  сыром
остановились.
     - Не должно же было все пропасть, - пробормотал Петер.
     Они  пробрались среди развалин к слипшимся в сплошную груду жестянкам с
плавленым   сыром.  Петер  сдвинул  в  сторону  деформированные,  лопнувшие,
вытекшие  банки. Забирался все  глубже.  Чем дальше он  залезал,  тем  лучше
выглядели  извлекаемые  на  свет жестянки.  Наконец у него в руках оказалась
одна, не поврежденная нисколько.  Петер разыскал гвоздь, вогнал его камнем в
банку и вскрыл.
     - Пахнет  вроде неплохо,  а? - сказал  он, протягивая банку Герману под
нос.
     Выковыряли пальцами по куску сыра и попробовали.
     - Есть можно, - сказал Петер.
     Они разгребли обломки и извлекли на свет Божий целые штабеля совершенно
сохранившихся консервных банок. Господь небесный, это был пир! Сначала щи, а
теперь  сколько  хочешь плавленого  сыра. Они  засунули  по паре  банок  под
рубашки, остальные спрятали среди развалин. Они  еще вернутся, и  не раз. О,
счастливый  день!  Даже  короткий   дождь,  застигший  их  возле  йокенского
кладбища, не смог испортить настроения. Поистине великий день.


     Сбор  вишни.  В  саду  Скандлакского  поместья   росли  четыре   дерева
вишни-стеклянки,  и  Герман  с Петером  отправились туда рано  утром.  Ягоды
приходилось  срывать  еще  незрелые,  а  иначе  все  могли  подчистить  дети
Шубгиллы.  Петер  придумал новый  способ  собирать вишни.  Он обрубал  ветки
лемехом плуга, тащил их на террасу господского дома и там уже обрывал ягоды,
усевшись поудобнее. Деревья выглядели как после артиллерийского обстрела.
     К обеду с полными ведрами шли обратно  в  Йокенен. Тащить было нелегко.
Чтобы сократить  путь,  отправились  через  болото.  Балансировали на  узких
тропинках  среди кочек, спугивая с гнезд диких уток. Петер испытывал сильное
желание  вывалить осточертевшие вишни  в болото, но Герман  непременно хотел
принести их в Йокенен. За болотом  легли в траву, опять ели полузрелые вишни
- что  в животе, то  уже  нести  не надо - и стреляли вишневыми косточками в
кузнечиков.
     На лесной опушке метрах в ста от них стоял двор старой Вовериши.
     - Она раньше всегда горела, а в войну ей хоть бы что, - заметил Герман.
     Петер решил исправить положение. Почему не могли они опередить природу,
которая все равно каждые два года регулярно поражала сарай Вовериши молнией?
Да  никому до этого  и дела  нет. Одним домом больше  или меньше,  не важно,
когда кругом  столько пустых домов. Петер достал из кармана коробку спичек и
двинулся ко двору Вовериши.
     - Лучше всего начать с сарая, - решил он.
     - А что, если Вовериша надумает вернуться? - колебался Герман.
     - Подумает, что это сожгли русские, - ответил Петер.
     Он направился к сараю, но только собрался поджечь пучок соломы, как они
услышали, что издали кто-то зовет. Из дома или из сада? "Э-эй, вы-ы!" кричал
кто-то, и было ясно слышно.
     Герман предложил бежать,  но  Петер хотел расследовать  дело. Он сделал
себе  дубинку  и  пошел  к   двери  дома.  Раскрыл  дверь.  Среди  аккуратно
расставленных ведер с водой, лопат и веников  разлеглась толстая такса. Даже
и не подумала лаять.  Петер открыл дверь кухни. О  Боже, вот это зрелище! На
кухонной скамейке сидела старая  Вовериша. Седые волосы в беспорядке  висели
вокруг ее лица, грязь налипла к рукам, проложила коричневые борозды на коже.
Старуха выглядела как привидение.
     - Идите поближе, мальчики, - обрадованно звала она.
     Герман и Петер остались стоять на пороге. Они смотрели на остатки еды и
грязные тарелки, но, правда, нигде не было ломаных столов, стульев и шкафов.
     -  Наконец-то кто-то пришел,  - смеялась старая женщина, убирая с  лица
склеившиеся пряди  волос.  - Ты не  сын  бургомистра Штепутата?  Ага,  скажи
своему отцу,  что  йокенцы меня бросили совсем  одну...  Все удрали, сбежали
пленные, сбежала и моя батрачка, только Пизо остался.
     Значит, толстопузую таксу  зовут Пизо. Собака  тем временем прыгнула на
стол и разгуливала среди остатков еды.
     -  Я же  не могу бежать, дети, - пожаловалась старуха. - Не могу даже в
деревню  придти...  Кто-то  должен  за мной присмотреть. Вы меня, старую, не
оставляйте.
     - В Йокенен никого нет, - сообщил Герман.
     -  Но  кто-нибудь  должен смотреть  за  старой  Воверишей,  я ведь тоже
отношусь к Йокенен. Скажи своему папе, мальчик.
     -  Война  давно кончилась. В  Йокенен  русские, каждый справляется, как
может, - сказал Петер.
     - У меня никаких русских не было, - сказала Вовериша.
     Она встала и толкнула клюкой дверь в чулан.
     -  У меня тут не так уж плохо, - засмеялась  она, показывая  на банки с
вареньем,  копченую колбасу, куски  сала  и ветчины. Мальчики открыли рты от
удивления. Петер какое-то мгновение  боролся  с  искушением просто  войти  и
взять, что  хочется -  старуха  же  не  сможет  сопротивляться.  Но Вовериша
предупредила его желания.
     -