к  зад  молоденькой девушки.  На них  клеймо качества
английского короля. Подобного костюма еще не было ни у кого во всем немецком
рейхе,  кроме  господина  обер-президента  в  Кенигсберге.  И  все  это   за
какие-нибудь несчастные девяносто пять марок!
     Но Штепутату этот материал не нужен.
     Исключается!  Такому знаменитому  мастеру понадобится хороший материал!
Может быть, прямо завтра придет приличный господин, владелец поместья,  даже
граф, а у мастера Штепутата нет материала такого качества!
     Тут Штепутат допустил ошибку. Он позволил Самуэлю  втиснуть сукно ему в
руки. Только  потрогать. Неплохо, но не стоит девяносто пять  марок. За этим
последовал второй промах. Штепутат сказал:
     - К тому же, у меня нет денег в доме.
     При этих словах маленький еврей даже побагровел.
     - Мастер! -  вскричал он, как  бы  заклиная.  -  Ни  у кого  нет такого
кредита, как у вас!
     Нет, Штепутат в кредит не покупает, в кредит - никогда.
     Самуэль сделал  паузу, чтобы  перевести  дух,  стереть  пот  с  лица  и
высморкаться. Потом дружелюбно спросил:
     - А сколько же у вас в доме денег?
     - Пятьдесят марок, - ответил Штепутат и тут же стал досадовать не себя,
что назвал такую большую сумму.
     -  Это  разорение! - закричал  Самуэль, схватил  материал  и заспешил к
двери. Он тщательно уложил рулоны на место, засуетился как потерянный вокруг
своей тележки, стал поправлять упряжь, не переставая бормотать себе под нос,
забрался на сиденье, поскреб  лысину - потом снова вытащил материал, вошел в
дом и бросил рулоны Штепутату на рабочий стол.
     -  Пропади  оно пропадом!  Бери за шестьдесят марок.  Шестьдесят марок,
мастер, этого не хватит даже на горстку овса для моей лошади.
     Карл Штепутат достал  портфель и выложил перед тяжело дышащим  Самуэлем
пятьдесят пять марок. У Самуэля чуть ли  не слезы выступили на глазах, когда
его  руки  коснулись  денег.  Штепутат убрал  материал, предложил маленькому
еврею стул и достал сигары. Самуэль  промокнул платком  капли пота на  лбу и
сложил руки на животе: он казался довольным.
     - Как идут дела? - спросил Штепутат.
     Самуэль Матерн заморгал глазами. - Немножко хорошо, немножко плохо.
     - Не хочешь обратно в Литву?
     - Бросить  мое дело?  Двадцать лет  в  него вложено. А мои клиенты? Кто
будет продавать им лучший английский материал?
     Штепутат сравнил Самуэля с подозрительными физиономиями в "Штурмовике".
Решил, что Самуэль - еврей приемлемый.
     - Что со  мной будет? - продолжал Самуэль. -  Ни одному  человеку  я не
сделал  ничего плохого,  даже свою скотину не бил  никогда.  Плачу налоги  и
делаю небольшие дела, очень небольшие.
     - Но партия вас не любит, - заметил Штепутат.
     - Много раз так было, что новые  власти  не любили евреев. И притесняли
их  немножко, и отбирали у них,  что  могли.  А  потом  исчезали, эти  новые
хозяева. А  несколько евреев всегда оставалось. Евреи всегда оставались. Вот
и  сейчас,  прогонят с улиц грязных цыган,  сошлют несколько бездельников  в
Кашубию, а приличных евреев не тронут.
     Штепутат  стоял  на  пороге и  смотрел  вслед  тележке.  Нет  у  евреев
гордости, думал  он. Гонят их с крыльца, они возвращаются с черного хода. Но
в остальном ничего в них плохого.
     Четыре недели спустя была  "Хрустальная ночь". В Дренгфурте  штурмовики
все  проспали. Ничего  не произошло. Когда на следующий день из рейха пришли
известия  о  разгромленных  еврейских  магазинах  и  подожженных  синагогах,
начальник  штурмовиков Нойман был  в полной растерянности - ему  рапортовать
было не о чем. Штурмовики целое утро совещались в "Кронпринце". В Дренгфурте
было всего три еврея. Один был инвалидом войны, другой  настолько  стар, что
нападение  на  него  трудно было  бы  назвать героизмом.  Оставался  Самуэль
Матерн.
     Он  был  в  одной  из  своих  любимых поездок  в  сторону  Блауштайн  и
Фюрстенау,  когда  из кустов выскочили  три личности в  масках.  Один держал
лошадь,  двое  набросились   на  Самуэля.  Самуэль  кричал  "Разбойники!"  и
"Помогите!", пока ему  не заткнули рот  кляпом. Ему связали руки за спиной и
привязали к  козлам. Один разбросал рулоны  ткани и намалевал на них  черной
кровельной краской свастику.  После  этого они  скрылись.  Маленький литовец
постоял  какое-то время.  Так  как  ничего не происходило,  он тронулся,  не
дожидаясь  уговоров Самуэля, и благополучно притащил  тележку в  город. Было
темно, и на беспомощного Самуэля никто не обратил внимания. Так он  оказался
перед  воротами  собственного  дома. Мари  распутала  его  узы.  Самуэль был
безмерно  рад,  что грабители  не  забрали  у него  из заднего кармана  брюк
кошелек, в котором было 250 марок денег.
     На следующее  утро Мари  соскребла с витрины стихи, намалеванные кем-то
ночью на стекле:

     Селетка не стала форелью, хотя и упала в ручей.
     Еврей, даже сто раз крещеный, все равно остался еврей.
     Попам это надо знать и эту расу крестить перестать.

     Начальник  штурмовиков  Нойман  отправил окружному руководству  длинный
подробный  отчет об  этой  акции.  Там сочли  эпизод  хотя  и  забавным,  но
недостаточно  героическим,  чтобы  упомянуть  в  партийной  газете.  Зато  с
похвалой воспроизвели витринные стихи. Селедку, правда, написали через "д".


     Штепутату  первому сообщили  о маневрах. Он  объехал  на велосипеде всю
деревню, распределяя постой. Сам он  принял двадцать человек  на  сеновал  и
одного офицера  в комнату для  гостей. Основная  часть  солдат  пришлась  на
поместье. Время  этому благоприятствовало,  скот был на лугах, а амбары  еще
стояли пустые. Бальный  зал  замка  майор  предоставил в распоряжение  штаба
синих. Красные  расположились где-то в  заболоченном лесу и ждали сигнала  к
атаке.
     Почти  с восходом  солнца  Герман  был  на ногах и  смотрел,  как  с их
сеновала слезали солдаты. Затем пошли к насосу. Обливались  до пояса,  чтобы
смыть приставшую пыль. Поскорей затянуться сигаретой - на проклятом сеновале
курить запрещалось. Марта во всех  горшках  варила кофе, потом  яйца,  потом
опять  кофе, в  то время  как Герман сидел на чурке  возле дровяного сарая и
пробовал  солдатские сухари. Рядом стояли составленные в  пирамиду карабины.
Так  много хорошо смазанного железа в Йокенен можно было  увидеть  не каждый
день. Ему разрешили  взять одно ружье, разрешили положить его на плечо. Надо
же,  какое  оно  тяжелое.  Один  унтер-офицер  из  Кюстрина  сфотографировал
Германа, как  он, подняв правую руку в  немецком салюте и  держась левой  за
приклад винтовки, стоял босиком перед крапивой у забора Марковши.
     Йокенен был похож  на  военный лагерь.  Гусям и уткам пришлось уступить
свои места на  выгоне и  сбежать в пруд. Над парком поместья висел привязной
аэростат.  Около полудня на выгоне приземлился маленький аэроплан, сев рядом
с упрямым бараном Зайдлера, причем перепугавшийся баран чуть не  сломал себе
шею.  Клозе  отпустил детей  из  школы  и  сам отправился следом смотреть на
маневры. Большинство детей толкалось  вблизи полевой кухни,  стоявшей в тени
деревьев на въездной аллее поместья. Герман побежал к дяде Францу. Он просил
и не отставал до тех пор,  пока дядя Франц не оседлал  Зайца  и Цыганшу. Они
отправились  обозревать йокенское  поле сражения верхом  на лошадях. В садах
среди  кустов  смородины  и  бузины  укрылись синие. Под  грушей, в  удобной
позиции  и  хорошо замаскированная,  была даже пушка. Ее  черное жерло  было
направлено на  болотистый  лес между Скандлаком и  Йокенен. На  опушке  леса
красные навешали на свои  стальные каски березовые ветки, залегли за кочками
и  замаскировали  в  подлеске  два  танка. Дядя  Франц  и  Герман  ехали  по
нейтральной полосе между синими и красными.
     Вся  работа на йокенских  полях  остановилась, когда около десяти  утра
начался спектакль  маневров.  Красные поползли  из болота, пытаясь  взять  у
синих деревню Йокенен. Их  танки,  увешанные листвой, как  телеги в  Троицу,
катились  на  деревню с  запада с  твердым  намерением проутюжить  петрушку,
морковь  и ветхие  изгороди.  Пулеметные  очереди холостыми  патронами. Пыль
поднялась столбом. Когда  танки выстрелили из своих пушек, грохнуло так, что
было слышно в Дренгфурте. А из жерла пушек вился пороховой дымок.
     Майор  стоял  с офицерами  синего штаба  на башне  замка  и  слушал  их
объяснения, как  надо  использовать танки.  Сам  он  в  это время  вспоминал
кавалерийские маневры в бранденбургских песках и сокрушался, что красные  не
мчатся в атаку на Йокенен верхом на лихих конях.
     Через полчаса все кончилось. Никакой стрельбы. Не ясно было только, кто
победил - синие или красные. Подбили танки? Подбитые или нет, они катились с
открытыми люками по выбоинам полевых дорог. Дети сопровождали их до деревни.
До  полевой  кухни. Зато на поле сражения в  Йокенен  остались тысячи пустых
патронных  гильз. Особенно богатой  была  добыча в пулеметных гнездах. Там в
песке нашлись целые ленты отстрелянных гильз. Как мародеры, рыскали дети  по
полю,  собирая сокровища военной игры. На следующий  день  Клозе велел сдать
собранные гильзы и  пустые пулеметные ленты. Они нужны немецкой армии, чтобы
сделать новые патроны и стать сильной  и могущественной. Конечно, вернули не
все гильзы. Они были так удобны для тысячи разных дел. Если в них подуть, то
получается свист вроде паровозного. Если бросать их в воздух, они завывают в
полете, как грозные  снаряды.  В Германе пустые  патронные гильзы  пробудили
дремавшее  военное дарование. Он составил их в длинный  ряд  на  подоконнике
рядом  со своей  кроватью.  Блестящие  металлические  гильзы  превратились в
настоящих солдат, которые  маршировали стройной колонной, разбегались  возле
занавески, делились на красных и синих, шли в  атаку, падали  убитыми, снова
строились и в конце концов скатывались под кровать, откуда Марте приходилось
доставать  их   метлой.  Да,  йокенские  маневры  были  памятным   событием.
Солдатская  жизнь  на выгоне,  на  сеновале,  с сухарями  и  пшенной  кашей,
смеющиеся  лица,  мундиры,  дружно марширующие по деревне  сапоги.  Женщины,
выставляющие  для  солдат на  дорогу банки с малиновым соком.  Дети, бегущие
следом, как  будто по деревне  проходит цирк. А как  было интересно играть в
солдаты! Марта спела сыну новую песню:


     Десять тысяч человек пошли на маневры,
     Трах-тара-рах, согнулся сапог,
     Каблук лежит рядом, трах-тара-рах...

     Марта  пела,  а  пятилетний  Герман отбивал  строевым  вокруг  стола  в
гостиной, отправляясь маршем на маневры.


     Нет, этот день 18 августа 1939 года йокенцы не смогут забыть так легко.
"Ну, Беренд окончательно свихнулся",  - сказал вечером этого дня дядя Франц.
Что же случилось? Хуторянин Беренд хорошо продал собранный урожай. Сделку он
и Мишкат из растенбургской ссудо-сберегательной кассы  скрепили рукопожатием
прямо  на поле рядом с молотилкой. После этого он целый  вечер считал. Почти
до полуночи. На следующее утро, в это памятное 18 августа, он встал рано. Не
сказал никому ни слова. Велел работнику запрячь и отвезти  его на  поезд. До
Гердауэн. Там он сделал пересадку. Когда он сидел на мягких подушках скорого
кенигсбергского поезда,  когда  у него  опять было  достаточно  времени  для
размышлений,   на   него   нахлынули   первые   сомнения.  Правда,   уже  на
кенигсбергском вокзале.  Повернуть  обратно? Никак было  не решить, так  что
пришлось ему на сенном рынке  зайти  в пивную и  смыть весь лежавший  у него
внутри  груз   сомнений   тремя  рюмками  можжевеловой  водки.  После  этого
полегчало. Как же это называется? Блашке и компания, или что-то в этом роде.
Входить  или  нет?   Оставив  за  собой  страшно  громко  хлопнувшую  дверь,
крестьянин  Беренд почтительно снял  фуражку и  стал крутить  ее в руках. Он
немного сжался, когда к нему направился господин со стоячим воротничком  и в
черном костюме. Вот это  да,  вид у  него что надо!  А Беренд даже не сменил
белья для  этой поездки.  Крестьянин Беренд показал на выставленный  в  зале
двухлитровый "Опель". Вот этот,  он хочет купить именно этот.  Сколько такой
стоит?   Человек  со  стоячим  воротничком  с   готовностью   открыл  дверцы
автомобиля. Беренд  не решался сесть  на сафьяновую  обивку. Он посмотрел на
свои  ботинки,  покрытые  пылью   йокенских  проселочных  дорог,  на  слегка
пахнувшую коровьим навозом куртку. Только здесь, в таком окружении, все  это
стало заметно.  Он погладил мозолистой ладонью лак машины и тут  же отдернул
руку, боясь, что оставит на нем царапины.
     - Беру, - глухим голосом сказал Беренд.
     Нет, не этот, можно вот тот позади.  Он всего на  двести марок  дороже.
Впрочем, как вообще обстоит дело с оплатой?
     Беренд извлек из  куртки квитанцию ссудо-сберегательной кассы, подвинул
ее через стол к стоячему воротничку. Ссудная  касса из  Растенбурга перешлет
деньги  в  Кенигсберг.  Человек  стал  звонить  по  телефону.  Пока  стоячий
воротничок   разговаривал  с   Растенбургом,  пришел  механик  и  переставил
светло-серый  "Опель"  к  двери. Рассказал про кнопки  и  рычаги, проехал  с
Берендом туда и обратно  по  плотине, потом поставил машину,  повернув  ее в
нужном направлении - из Кенигсберга. На Йокенен.
     В Йокенен упряжки возвращались с поля, когда по дуге из Викерау свернул
светло-серый   "Опель".   Перед  йокенской   мельницей  Беренд  остановился,
внимательно осмотрел всю машину, носовым платком стер  пыль с  капота. Потом
он  повернулся  к  одному  из  посаженных  вдоль шоссе  деревьев и опорожнил
мочевой пузырь.
     Это была первая в Йокенен машина. Даже майор  не поддавался ни на какие
уговоры купить автомобиль, хотя инспектор Блонски твердил об этом постоянно.
Трактирщик  Виткун  откладывал на машину грош за грошом, не желая покупать в
кредит.  Дядя Франц считал  автомобили сумасбродной  идеей,  а  кроме них  в
Йокенен не было уже никого, кто мог  бы даже думать о машине, в том числе ни
Штепутат, ни учитель Клозе.
     На  дворе  Беренда  собака взвилась на  цепи,  когда  автомобиль,  гудя
сиреной, остановился рядом с  навозной ямой. Из кухни,  держа за руки  двоих
детей,  прибежала Эльза  Беренд.  Работники, расплываясь  в улыбке,  подошли
ближе, оперлись на свои вилы и уставились  на блестящий экипаж. Эльза Беренд
погладила красную сафьяновую кожу. Сняла передник и села на  заднее сиденье.
Кожаная обивка была прохладной и гладкой на ощупь. В мыслях возникало что-то
приятное,  какая-то  волшебная  сказка  или  сентиментальный   роман  из  ее
девических времен.
     После ужина  они  поехали  кататься. До Мариенталя и через  Вольфсхаген
обратно.  Эльза надела хорошее платье, в новую машину нельзя садиться, в чем
пришла из кухни. Беренду нужно было еще поехать  посмотреть бычков на лесном
лугу.  Он  впервые  делал это на автомобиле,  зато  сразу  приучил машину  к
страшной  ухабистой  дороге через лес. Бычки стояли за оградой и глазели  на
автомобиль.  Беренд  вышел, пересчитал  их. Когда он вернулся, чтобы позвать
Эльзу,  он  нашел  ее полусидящей, полулежащей на  сафьяновой  коже  заднего
сиденья. Тут нашло и на него, пока бычки тянули свои головы над изгородью...
Как все-таки практична сафьяновая кожа.  Все  можно стереть. Кроме того,  от
нее такая приятная прохлада. Они  потом часто ездили на лесной луг. Как-то в
воскресенье  Беренд  даже повез свою жену  в Растенбург и купил ей малиновое
мороженое  и кофе мокко. Да, он сдвинулся-таки всерьез, крестьянин Беренд. А
потом   все   это  великолепие  оборвалось  вдруг.  Распоряжением  рейха  об
использовании  автомобильного  транспорта  от  6  сентября  1939  года  было
запрещено  и  крестьянину  Беренду  из  Йокенен ездить на  его  светло-сером
"Опеле".  Жертва на алтарь великой войны. В  конце сентября  приехал военный
автомобиль забрать шины. Ну ясно, им нужно, в польской грязи осталось немало
шин! Беренд запер  умолкшую машину в амбаре, время  от времени поддавался на
уговоры Эльзы  пойти на сафьяновое сиденье. Но с наступлением осени в амбаре
стало слишком холодно.
     Когда стала  ясно обозначаться победа  в Польше и  урожай  Беренда  был
убран, ему в  порыве героизма пришла мысль добровольно  надеть  серо-зеленый
мундир.  Но Эльза с помощью текстов из "Сельского вестника" убедила его, что
долг  каждого - оставаться на своем посту, будь  то на фронте, на заводе или
за плугом. Крестьянин Беренд остался за плугом.


     Война  принесла Штепутату много  хлопот.  Считать  лошадей,  доставлять
призывные  повестки.  Партийный секретарь  Краузе  передал ему  по  телефону
распоряжение полиции, запрещающее танцы  и  развлечения во время войны.  Так
что Штепутату пришлось еще и позаботиться о том, чтобы стрелковый праздник в
йокенском трактире  прошел в достойных рамках. Никаких танцев, все серьезно,
торжественно,  сдержанно. Начальник штурмовиков Нойман осведомился  о  мерах
противовоздушной обороны  в  Йокенен.  Сказал,  что приедет проверить. Потом
первые  признаки:  продовольственные  карточки,  желтые карточки  на одежду,
правительственные карточки на  мыло. В борьбу с бумажным потоком приходилось
подключать даже Марту.
     Эти досадные формальности были поначалу единственным последствием войны
в Йокенен.  Не слышно было канонады  со стороны Найденбурга и  Ортельсбурга,
как тогда в  августе  четырнадцатого. Герман напрасно  дожидался  проходящих
солдат. Где же она, эта война? Вот и настоящая война, а скучнее, чем маневры
синих против красных в лесном болоте.  Пришел попрощаться камергер Микотайт.
Его,  как фельдфебеля  запаса, забирают в  Штаблак. В день,  когда  в  войну
вступила Англия, к Штепутату  приехал через  выгон верхом сам майор и на все
корки ругал  дилетанта из Браунау, который-таки опять навязал Германии войну
на два фронта.
     Однажды  к  бургомистру  пришла  от  автобусной  остановки  посторонняя
женщина  с  двумя маленькими  детьми. Это оказалась фрау Буш из Кенигсберга.
Она  была  из  семьи, у  которых  Карл Штепутат жил, когда еще смотрел пьесы
Ведекинда,  ходил  на  выставки  и  читал сомнительные книги. В  отличие  от
невозмутимых  йокенцев, женщина из Кенигсберга  была  в  панике. Она боялась
польских и английских  воздушных налетов на Кенигсберг и от кого-то слышала,
что над Пиллау уже летал английский разведчик. В деревне вроде Йокенен будет
намного  безопаснее.  Штепутат,  хотя  и  возразил,  что  Йокенен на  добрых
семьдесят километров  ближе  к  польской  границе,  чем Кенигсберг, не сумел
отослать мадам Буш обратно. Очень уж она боялась воздушных налетов.
     Герману этот приезд,  который по всей видимости собирался затянуться на
несколько недель, принес бананы. С началом войны Буш обегала все продуктовые
магазины Кенигсберга и закупила все, что можно было купить. Герман впервые в
жизни увидел это африканское яство. Но, если  не  считать бананов, визит был
для  него  скорее обременительным. Маленькие дети  ни на что  не  годились -
кроме того, они были городские и избалованные, даже  не могли бегать босиком
в йокенской осенней грязи. Ну, и наконец сама фрау Буш! Она все время ходила
со страдальческим  выражением на  лице, вздрагивала при  необычных  звуках и
вообще выглядела так, будто  она  точно знает, что приближается конец света.
Раздраженная Марта не скрывала и не хотела скрывать, что ей не нравится этот
визит, причем наверняка  играло  какую-то  роль, что Буш выглядела моложе  и
носила  городскую одежду. Со  временем Марта заметила, что Буш  подкрашивает
губы и тайком покуривает  в своей комнате.  Она  заявила ей об этом прямо  в
глаза.  Она считала  себя правой.  Она  сказала  с полной  уверенностью, что
считает это  поведение постыдным, особенно сейчас,  когда  немецкие  мужчины
отдают  свои жизни на войне.  В  конце концов, у Буш у  самой муж в войсках,
служит бухгалтером где-то на западе.
     К счастью, немецкая армия разделалась с польской войной за какие-то три
недели.