отом подхватил
и посадил на спину Цыганши. Герман забрался на Зайца.
     - Дядя Франц - в порядке, - сказал Герман Петеру, когда они выезжали со
двора. - Только воровать у него нельзя.
     На проселочной дороге они еще спокойно трусили рядом друг с другом, но,
выехав на  выгон, уже не  могли удержаться. Помчались галопом через  кусты и
канавы,  между  курами  Марковши  и бараном  Зайдлера  вперед к  трем шатким
садовым стульям.
     - Несутся, как Цитен из кустов, - смеялся ветеринарный врач.
     Теперь  спокойнее. Рысью мимо стульев. Обратно. Протез заглянул лошадям
в зубы. Добродушно похлопал по лошадиному заду.
     - Пойдет Заяц на войну? - спросил Герман.
     - Наверное, хочешь оставить его себе, - засмеялся ветеринарный врач.
     Герман покачал головой:
     - Если нашим солдатам нужны лошади, Заяц должен идти.
     Смеяться  перестали.  Человек  с  протезом  подошел  к  списку,  сделал
какие-то пометки, пробурчал себе под  нос что-то вроде:  "Только  так мы еще
можем выиграть эту войну".
     После осмотра сделали небольшой крюк, чтобы проехать вокруг пруда.
     - Кавалерия мне не нравится, - заявил  Петер. -  Слишком  уж легко тебя
подстрелить.
     - А кавалерии уже и нет, - ответил Герман.
     - Зачем же им лошади?
     - Тянуть пушки... или для вестовых.
     Марта стояла за занавеской в гостиной.  Гордость  переполняла  ее.  Сын
пойдет  далеко. Займет важный  пост в армии  или  в гитлеровской молодежи. У
мальчика  все данные. Его  место наверху. Кто сидит на лошади, тот  наверху,
намного выше остальных. Еще со времен орденских рыцарей вся  земля от  Вислы
до Мемеля принадлежала  людям на лошадях.  Так движется мир. (Кстати: Заяц к
солдатам не  попал.  А  Цыганша осенью  1944  года  превратилась  в жаркое в
партизанской походной кухне в далматском Карсте.)


     - Солнцу и ветру навстречу
     Мы вышли на вольный простор, -

     распевала жена Клозе, а за ней, подпевая, брели йокенские школьники. На
ней  было национальное  платье, косы  уложены венком  вокруг головы. Она шла
впереди, как северный эльф, всегда бодрая и жизнерадостная, всегда навстречу
солнцу... и фюреру.
     - Я знаю, почему у Клозихи  нет детей, - сказал, когда пришли на место,
Петер. - Она слишком много поет.
     Никто не засмеялся. Всем было  ясно, что между пением и  деланием детей
нет ничего  общего.  Лягушки умолкали в  пруду, телята  разбегались в разные
стороны, когда приближалось будущее  Йокенен.  Под большим  тополем у  пруда
Клозиха хлопнула в ладоши.
     - Быстренько встали в круг!
     Она  начала  рассказывать о немецком солдате, раненном вражеской пулей.
Санитары несут его к перевязочному пункту. Там ему делают повязку с целебной
мазью... И все это вот к чему:
     - Вы можете себе представить, откуда берется мазь? Из множества трав  и
цветов, которые  растут  на немецких  полях и лугах.  Природа полна целебных
сил, их нужно только собрать.
     Такое   было   теперь  задание  йокенским  детям.   Девочки  искали  на
картофельных полях мать-и-мачеху  и хвощ.  Мальчикам было  сказано  собирать
подорожник. Самым храбрым разрешалось  залезать  на цветущие  липы, отнимать
корм у Штепутатовых пчел.  Этим занялся Петер. Раскачиваясь  в кроне высокой
липы, он обламывал толстенные ветки и сбрасывал их на землю.
     - Чай с  липовым цветом - это  просто  прелесть,  и он очень полезен, -
разливалась Клозе.
     На картофельном поле девочки сбежались вместе, они нашли скелет.
     - Это хорек, - сказал Петер, выгребая палкой побелевший остов.
     - А можно собирать и кости? - спросил Герман.
     Клозе не  знала. Кости  наверняка полезны  для  многих целей, но ей  не
поручали собирать кости. Наверное, в Германии достаточно костей. Нет, только
мать-и-мачеху, подорожник и липовый цвет, кости не надо!
     Около полудня пошли обратно в школу.  Над прудом воздух плыл  от  жары.
Герман запел песню об Африке:

     Жарко над Африкой солнце пылает
     И танков моторы грозно ревут.
     Немецкие танки в пекле пустыни
     С Англией бой ведут.

     Тогда  только  и  было  разговоров, что  об Африке.  Триполи,  Бенгази,
контрудар немецких танков  под Тобруком.  Знойная Африка отогревала немецкие
сердца после ледяной русской зимы. Трудно было себе  представить, что  то же
самое солнце, которое так ласково сияет над йокенским прудом, может неистово
раскалять броню танков Роммеля.  Солдаты пекли  яйца на солнце. В Африке  не
растет подорожник  и нет чая с липовым цветом. Так далеко, и везде побеждает
Германия, пока еще везде.
     С песней вошли на школьный двор. Учитель Клозе стоял на лестнице.  Жена
порхающим эльфом подбежала к нему, взяла его под руку и сказала:
     - Смотри, сколько детки сегодня насобирали.
     Но  учителю Клозе было не до улыбок, он только  что получил официальное
письмо.
     - Я  буду с вами всего неделю, - сказал он йокенским  детям. - Потом  я
надеваю военный мундир.
     У северного  эльфа веселость сняло как рукой.  Она  растолкала детей  и
понеслась в дом, оставив Клозе заботиться о том, чтобы  собранные коренья  и
травы были разложены на  просушку.  Когда  дети  разошлись,  он  нашел  жену
плачущей в  кухне. Она настояла,  чтобы они  тут  же пошли в  кровать. Дорог
каждый час, время убегает, как вода сквозь пальцы.
     - Хорошо, что они загребли Клозе, - сказал Петер  по дороге домой. - Он
уже думал, что его с его толстым брюхом не  возьмут. Но Гитлер был бы дурак,
если бы не брал таких.
     -  Может  быть,   он  попадет  в  Африку,  -  сказал   Герман  и  начал
представлять, как  жирный учитель Клозе  поджаривается  в  песках пустыни. А
потом в маленький Йокенен придет письмо из Африки. Подумать только!


     Возьмем какой-нибудь день лета 1942 года,  скажем, второе августа, день
рождения  Германа,  которому  исполняется восемь лет.  Рано  утром первой  с
поздравлениями пришла Марковша.  Да,  она до мелочей помнила тот день восемь
лет назад,  когда умер великий Гинденбург. Пригласили Петера. В первый  раз.
Он  подарил  Герману  свою  рогатку, лучшую  рогатку  в  Йокенен -  подарок,
превзойденный только "Моим путем на Скапа Флоу" Гюнтера Принса. Книга лежала
на  столе  с  подарками поверх  подтяжек, домашних  вязаных  чулок,  цветных
карандашей и переводных  картинок. Бородатое  лицо боевого героя  над  люком
идущей на  погружение  подводной  лодки.  А  еще  через двадцать  страниц  -
дымящиеся обломки английского линкора "Ройял Оук".
     На  обед  - блинчики,  любимое  блюдо Германа. Три  больших  тарелки  с
картофельными оладьями, поджаренными с хрустящими шкварками. Потом  холодный
хлебный суп с изюмом.
     - Где сейчас можно достать изюм? - удивлялся мазур Хайнрих.
     - Но ведь наши солдаты в Греции, - объяснил Герман.
     Петер  Ашмонайт  набил  в свой пустой живот двадцать три  блинчика. Для
хлебного  супа  с изюмом  места  уже не осталось.  После еды  ложка содового
порошка  для  Штепутатова  желудка.  Потом  обсуждение  текущего положения в
гостиной перед огромной картой европейской России.
     - Мы опять продвигаемся, папа? - спросил Герман.
     Штепутат  отрицательно  покачал  головой,  но немножко сдвинул  красный
флажок  на Азовском море  в сторону  Керчи. Петер  с удивлением  смотрел  на
флажки, бежавшие длинной цепочкой через всю карту с севера на юг.
     -  Это  мы,  - с  гордостью заявил  Герман.  -  Мы все это  взяли,  все
победили.
     -  Смотри-ка, а Кенигсберг такой маленький на этой карте, его почти что
не видно,  - продолжал удивляться Петер. - Мы такие маленькие, а взяли такой
большой кусок России.
     Красные флажки  начинались  в Карелии, точнее даже выше, у  Мурманска и
бежали через Ленинград вниз, перерезая выпирающее чрево России. На юге виден
большой изгиб, почти до синей полосы, бегущей к Каспийскому морю с севера.
     -  Это Волга, -  торжественно сказал  Штепутат и повел пальцем по синей
полосе вверх.
     - А Мемель больше Волги, папа?
     - Нет, конечно, нет.
     Внизу  на  карте  воткнуты  неиспользованные  флажки.  Это  был  резерв
Штепутата на  случай,  если  фронт расширится, может  быть,  даже перешагнет
через Урал. Петер  Ашмонайт взял  один флажок,  стал водить им по карте, как
будто выбирая место, наконец воткнул в бумагу чуть-чуть восточнее Могилева.
     - Там похоронен мой папа, - сказал он с уверенностью. - Там есть озеро,
и кругом березы  и  елки.  Прямо  у воды  стоит березовый  крест, а  на  нем
стальная каска. Это мой папа.
     - Откуда ты все это так точно знаешь? - спросил Герман.
     - Бабушка рассказывала.
     После обеда пошли в сад отгонять мед.  Это тоже было интересно. К  кофе
дали сухари,  которые  можно было  тут же полить  свежим медом, потом сочный
сдобный  пирог.  Радио  Кенигсберг передавало концерт по заявкам  с  ведущим
Эдуардом  Кюнеке:  "Голубка" для раненного  солдата, лежащего  в госпитале в
Нарвике, "Баллада о часах" для унтер-офицера Шмитке от  его товарищей где-то
у Атлантического вала. Петер слышал радио впервые в жизни. Он лежал на ковре
и слушал, как завороженный.
     Вечером, как  обычно, Штепутат повел свою корову на выгон. Сел под куст
сирени у въезда в деревню и стал смотреть на детей, игравших в лапту. К нему
вскоре подсел дорожный обходчик Шубгилла.
     -  Этот опять  здесь, -  сказал Шубгилла, показывая  на  другую сторону
пруда. Он  имел в виду доильщика  Августа, который в  своей эсэсовской форме
уже  не казался  им  доильщиком. Август играл  на аккордеоне: "Антье, Антье,
слышишь ли ты песню мою?"
     - У него отпуск каждые полгода, - заметил Штепутат.
     - А некоторые еще вообще не побывали дома, - удивлялся Шубгилла.
     -  С  тех  пор как он в СС,  с ним уже и слова не  скажешь. Приходит за
своими отпускными карточками и все.
     - Может, у него секретное задание, - рассуждал вслух Шубгилла.
     -  Отпускники  говорят,   что  на  фронте  эсэсовцам  лучше   всех.  Но
большинство из них не на фронте...болтаются здесь... Никто толком не  знает,
что они делают.
     В  поместье  русские затянули  свои  печальные песни. Они  пели  каждый
вечер.  Ветер доносил их пение аж до Мариенталя.  Против этого хора доильщик
Август со своим аккордеоном был бессилен. Подумав, он двинулся в камыши.
     - Опять  упражняется,  - заворчал Штепутат, когда Август начал палить у
пруда из своего пистолета.
     Тем временем стемнело, стало трудно находить мяч в высокой траве. Конец
детского дня рождения. Петеру предстояло идти домой.
     - Не ходи вокруг пруда, мальчик! Доильщик метко стреляет.
     Герман пошел немножко проводить Петера.
     - Почему  русские  поют так  грустно? - неожиданно спросил Петер,  хотя
трудно было предположить, что его могут интересовать такие вещи.
     - Понятно, что им грустно, ведь они проиграли войну.
     - Интересно, пленные немцы в России тоже так поют? - продолжал Петер.
     -  Пленных  немцев не  бывает, -  уверенно  заявил  Герман.  - Немецкие
солдаты побеждают или погибают.
     Вот так.
     - Поэтому моего папы больше нет.
     Шубгилла пошел по мокрой траве домой. Штепутат  поймал  корову и погнал
ее в хлев. Русские  больше не пели. Доильщик Август больше не стрелял. Стало
тихо в Йокенен.  Опять было слышно, как прыгают  лягушки и крякают утки. Над
кладбищем стояла луна.  Шубгилла выпорол своего восьмилетнего за то,  что он
выпил молоко маленькой сестренки. Марта ждала в кухне с тазом мыльной  воды,
чтобы помыть Герману ноги.


     В первый школьный день после летних каникул  йокенская детвора бесилась
в классной комнате  без  всякого наблюдения  до десяти часов  утра.  Потом к
школе подъехала  машина.  Вышел хромающий  человек в черном костюме, за  ним
женщина, нет, девушка. А выглядела-то она как! У нее была городская  стрижка
под  мальчика,  какую  йокенцы  могли увидеть  только  в  кино. Платок Союза
немецких девушек, завязанный в виде галстука, блузка, черная юбка. Это  было
похоже на униформу.
     Приехавшие отправились в ту часть дома, где жила Клозе. После короткого
разговора стали подниматься по лестнице в комнату под крышей (мужчина хромал
впереди). Там еще досыхал липовый цвет и  мята. Больших мальчиков вызвали из
класса  расставлять мебель  и убирать,  девочек подметать. В комнате  стояла
кровать. Изъеденный жучком шкаф. Снизу принесли пару стульев. Из окна вид на
школьный двор и пруд.
     -  Уютная,  спокойная  комната, -  распевала Клозе, как будто всю жизнь
занималась  сдачей  квартир. Хотя, в  сущности,  эта девушка не годилась для
Йокенен. Она была, правда, хорошенькая.  Но очень  молодая, наверное,  в два
раза моложе Клозе.
     Девушка нашла комнату приемлемой - или только сделала вид? - и побежала
следом за хромоногим вниз в школу.
     - Тихо! - рявкнул человек с такой силой, какой никто от него не ожидал.
Он велел собрать разбросанные губки, куски мела и набивной мяч, докатившийся
под  скамейками до  учительского  стола.  Потом была  вступительная речь. Не
нужно  думать, что при женщине-учительнице можно делать, что захочется. Если
йокенские дети не  будут  слушаться,  он  лично  приедет и  будет наказывать
беспощадно. Потом прощание с рукопожатием. Дверца машины. Мотор. Уехал.
     И вот она стояла перед ними со своей стрижкой.  Эрика Венк из Эльбинга.
Только что сдала  экзамены на  аттестат зрелости. Была несколько  месяцев  в
молодежном рабочем лагере в Бартенштайне. Слишком образованна для физической
работы и в самый раз для йокенских детей.
     -  Мы с вами  будем приятно проводить время, - было первое, что  Венкша
сказала в Йокенен.  Потом  предложила спеть песню:  "Рано утром не теряй  ни
минуты, первым солнце встречай!"
     Появление Венкши  вызвало  в  Йокенен  потрясение, которое  можно  было
сравнить  только  с  попаданием  бомбы, а может быть, даже  и с  днем начала
войны. Веками это было  привилегией  мужчин - лупить йокенских детей тростью
по заду. А тут такой молокосос! Да есть ли у женщины вообще столько понятия,
чтобы учить детей чему-то? Сколько ей лет-то, в конце концов?
     У больших мальчиков новая учительница  ускорила половое созревание. Они
краснели,  когда она обращалась  к ним с  вопросами. Или  начинали  дерзить.
Некоторые стали тщательно причесывать волосы. Буби Хельмих даже  мазал  свои
кудри  помадой. Аккуратно  стриг свои  ногти. Уже тогда стал делать фасонную
стрижку, в то  время  как  все  остальные  стремились только к  тому,  чтобы
оставить на голове как можно меньше волос.
     Венкша  создала атмосферу натянутой напряженности. После школы мальчики
стали  бегать на  конюшню поместья  смотреть, как  конюх подводит  к жеребцу
кобыл. Так  как йокенские табу распространялись и на половую жизнь животных,
мальчикам  обычно доставалось кнутом. Им приходилось забираться в сараи и на
сеновалы и тайком подсматривать через щели и дыры в досках. Петера Ашмонайта
охватила в эти дни мания бессмысленного уничтожения. Он убивал всех лягушек,
которые спаривались  в  воде. Сбивал с крыши  из рогатки воробьев, топтавших
своих подруг.  Разгонял  дубинкой  спаривавшихся собак,  бегал  с палкой  за
петухами,  давил  садившихся рядом  мух.  Всем  живым  созданиям приходилось
страдать из-за того, что Эрика Венк явилась в Йокенен учить с детьми таблицу
умножения. А  она далеко продвинулась в науках. В то время, как  Клозе дошел
только до  Старого Фрица,  Венкша  рассказывала  о  Версале,  об  утраченных
Хульчинских землях, Эйпене и  Мальмеди и  о первых демонстрациях  нацистской
партии в Мюнхене.
     В конце лета  в кратковременный  отпуск приехал  старший лейтенант. Без
маленькой бледной женщины.  Только чтобы  пострелять  уток.  Каждый вечер он
ходил с Хассо и  двумя  двустволками  вокруг пруда и своей  пальбой не давал
йокенским детям заснуть. На выходные дни приглашал  помещиков  из Скандлака,
Альтхофа   и  Колькайма.  Дюжина  ружей  громыхала   вокруг  пруда,  стреляя
вспугнутых диких уток. Майор в этом не  участвовал. В то время как остальные
отправлялись к пруду, жена выводила его на террасу замка, уютно устраивала в
кресле.  Оттуда он  видел  вылетавший из  стволов огонь и слышал  в  листьях
деревьев шелест разлетавшейся дроби.
     Герман и Петер в каждый такой вечер или рано утром перед  школой бегали
к  пруду.  Герман  собирал  яркие  патронные  гильзы,  Петер  думал о  более
практичных вещах. В  одно  воскресное утро ему повезло, он  нашел смертельно
подбитого селезня, которого накануне вечером  не учуял Хассо. Селезень лежал
в камышах совсем близко от берега. Петер нашел палку, закатал брюки  и пошел
в пруд. Какое-то время Герман надеялся, что селезень сможет подняться в небо
и  просто  улететь. Селезень и попробовал,  но  смог преодолеть всего метров
пять. Из  попытки  нырнуть  тоже  ничего  не  получилось.  Петер уже  держал
хлопающую крыльями птицу за горло и тащил к берегу.
     - Теперь будет жаркое! - кричал он.
     Как убить  птицу?  Палкой  или  камнем?  Петер посмотрел  немного,  как
селезень беспомощно трепыхался в  траве, а потом совершенно спокойно свернул
ему шею. Так, с этим готово. Он вытер руки о штаны.
     -  По деревне  его тащить нельзя,  -  сказал Петер. - Если  нас  увидит
кто-нибудь из поместья, жаркого не будет.
     Понесли селезня к дому Ашмонайтов огородами. Под конец  Петер достал из
сарая  мешок.  А теперь с добычей бегом в дом. Положили селезня на  каменный
пол  в кухне. Слепая  бабушка еще спала. На  спинке  стула висел  солдатский
мундир.
     - Это не куртка часового Йегера? - спросил Герман.
     - Да,  - ответил Петер, не поворачивая головы. Он  был всецело поглощен
заботами о том, как  очистить и  разделать  птицу. Сначала отрубить  топором
болтающуюся голову. Раздуть огонь в печи. Как  лучше всего удалить с мертвой
птицы перья? Опалить. Подать сюда клещи! Взять  за ноги и держать над огнем.
Фу, черт, как воняет!  Когда  весь селезень  загорелся,  Петер бросил его  в
ведро  с  водой. Герман засмеялся. Слепая  бабушка проснулась,  раскашлялась
таким сильным кашлем, что от него стало жутко.
     - Опять проказничаешь, Петерка? - закричала она из кровати.
     Послышалось шевеление и рядом, в спальне Ашмонайтов.  Мама Петера вышла
в кухню.  Герман  впервые видел ее так близко, обычно она  с утра  до вечера
была на работе. Она выглядела немного растрепанной. Как бывает в воскресенье
утром. Волосы в беспорядке, надета только нижняя юбка.
     - Что вы тут делаете? - приветливо спросила она, проходя.
     Она  не  дожидалась  ответа,  взяла со стула  мундир  и ушла обратно  в
комнату.
     Герман удивлялся. Что нужно в этом доме мундиру Йегера? Этот Йегер ведь
должен охранять пленных русских.
     -  Вот как мы сделаем,  -  сказал  Петер. Они  принес большие ножницы и
состриг остатки перьев.
     Теперь вспороть живот. Выпотрошить. Может бабушка это сделать? Мальчики
стояли возле кровати и смотрели, как слепая бабушка выдирала из тела селезня
требуху.  Петер считал  дыры  от  дробинок. В понедельник он  принес в школу
целую пригоршню дроби, собранной из жаркого, и рассыпал ее по полу.


     Было еще  лето,  когда дочь  Марковши  с  пятью детьми -  все девочки -
приехала из Кельна. В Кельне падали бомбы. Но дело было не только в  бомбах.
У  нее была и другая  печаль  на сердце.  Она подозрительно  долго стояла  в
кустах бузины в окружении первых  сухих астр  и  лиловых флоксов и невидящим
взглядом  смотрела  на  отцветший  шпорник.  Когда  над  Йокенен  в  сторону
Мазурских  озер пролетал самолет, она не могла  поднять голову к небу. Может
быть,  йокенская  глушь  была  для нее не  таким уж  подходящим  местом  и в
городском шуме Кельна она бы лучше справилась со своими заботами?
     - Это все равно  выходит, - говорила Марковша. -  На кладбище ей нельзя
было плакать, жены немецких солдат не плачут.
     -  Как  могли они заставить  отца пятерых детей летать инструктором?  -
спрашивала мужа Марта.
     -  Над  гробом  выстрелили из  ружей,  -  рассказывала  Марковша. - На