олвился ни  словом;  по  его  знаку  было  подано
зеркало,  и  он  с  явственным  удовлетворением  оглядел  свои  онемелые   и
ввалившиеся челюсти. Он спросил, когда  будет  готов  протез,  записался  на
прием и удалился восвояси.
     "Вот тебе и на! - подумал врач. - Похоже, что дело тут не в  зубах.  Он
как пришел, так и ушел с мозгами набекрень".
     Врач сильно ошибался. Мозги у молодого человека были  на  месте,  и  он
прекрасно знал, что делает.  За  несколько  лет  омерзительного  разгула  он
дочиста поиздержался, но у него оставался в запасе  очень  хитрый  и  ловкий
способ разжиться деньгами. А к наличию зубов он относился совершенно так же,
как обычно относятся к страхованию жизни, только наоборот. Он  полагал,  что
лучше их не иметь, но в  них  нуждаться,  нежели  иметь  и  не  находить  им
применения.
     Вот он и явился к  врачу  в  назначенный  день  за своими  вставными
зубешниками, поцыкал ими, поскрежетал самым натуральным  образом,  отдал  за
них  предпоследний  доллар,  вышел  на  улицу,   сел   в   свой   фасонистый
автомобильчик и припустил так, будто за  ним  по  пятам  гнались  все  члены
ссудной кассы, - они бы и погнались, если б его успели заметить.
     Он ехал, пока не стемнело,  а  наутро  продолжил  путь.  Под  вечер  он
прикатил в тот медвежий угол, где в обветшалых усадебках доживают  свой  век
старые и скупые  дядюшки.  Нашему  молодому  человеку  более  или  менее - как
посмотреть - повезло: его дядюшка был из  самых  старых  и  самых  богатых,  а
усадьба его, сущая развалюха, стояла поодаль от прочих.
     Подъехав к этому уединенному жилищу, герой наш остановился  у  крыльца,
на починку которого , за много лет не было истрачено ни доллара. "Тем больше
их скопилось в чулке", - рассудил племянник и постучался.
     Он был слегка озадачен, услышав  за  дверью  цоканье  каблучков  вместо
шарканья туфель угрюмого и тугоухого  слуги,  и  распахнул  рот,  когда  ему
отворила  пышная   приземисгая   блондинка,   этакая шестидесятикилограммовая
деточка тридцати с лишним годиков. У нее  был  алый  ротик  до  ушей,  вроде
арбузного  ломтя,  черные,  как  тушь,  ресницы  и  брови - и  крашеная  копна
золотистых волос, по-девически  небрежно  ниспадавших  на  плечи.  Наш  друг
немного  приободрился,  заметив,  что  она  одета  наподобие   сиделки,   но
чрезвычайно короткая  юбка  и  ярко-красные  подвязки  с  огромными  бантами
вынудили   его   задуматься,   обеспечен   ли   дорогому    дяде    подлинно
профессиональный уход.
     Однако же всякую сиделку нужно суметь как-то обойти, тем более если она
плотно загораживает дверь. Крой наш сдернул шляпу и улыбнулся  так  умильно,
что его вставная челюсть чуть не выскочила.
     - Я проделал долгий путь из дальнего  города,  -  сказал  он,  -  чтобы
повидать моего бедного, дорогого, хворого дядю - Боже его благослови! И  никак
не ожидал увидеть такую очаровательную сиделку.
     Сиделка не шелохнулась и разглядывала его мрачно и подозрительно.
     - Боюсь, что он угасает, - продолжал племянник. - Ах, у меня даже  было
предчувствие-такой телепатический  сигнал  бедствия  позвал  меня  скорее  в
дорогу, пока еще не поздно. Допустите же меня к его одру!
     Сиделка пребывала в сомнении, но в этот миг из тусклой  глубины  жилища
донесся странный звук, похожий на кваканье громадной жабы. Его  издавал  сам
добрый старый дядюшка: беззубо шамкая, он во всеуслышание  требовал  немедля
провести к нему племянника, чьи нежные и заботливые возгласы разносились  по
всему дому. Старикан отлично знал, что юному  родственнику  невтерпеж  стать
его наследником, и хотел поскорее натянуть ему нос.
     Сиделка нехотя посторонилась. Герой наш восторженно и артистично заржал
и ринулся в спальню.
     Нет ничего трогательней свидания  близких  родственников  после  долгой
разлуки, особенно если они так любят друг друга, как любили эти двое.
     - Дорогой мой дядя! - восклицал племянник. - Как я рад,  что  мы  снова
свиделись! Но отчего у тебя такой глухой голос? Отчего такие запавшие глаза?
Отчего ты так худ и бледен?
     - Ну, если на то пошло, - отозвался дядя, - то и сам ты не больно толст
и румян. Нет, мой мальчик, ты осунулся, ты изможден. Волосы у тебя  поредели
и поседели; мешки под глазами, лицо  дряблое,  морщинистое.  Чудесные  белые
зубы тебя выручают, а то вполне бы ты сошел за моего ровесника.
     - Что поделаешь, - сказал племянник, - тружусь денно и  нощно.  Нелегко
дается успех в наши дни, милый дядя, особенно без гроша за душой.
     - А тебе дается успех? - поинтересовался старец. -  Неужели  больше  не
пьешь?
     - Нет, дядя, в рот не беру, - ответствовал племянник.
     - Ну и дела, - сказал дядя, доставая из-под подушки здоровенную бутыль.
- Значит, нечего тебя и угощать. - С этими словами он хорошенько  отхлебнул,
утер губы и продолжал: - А у  меня,  слава  Богу,  правильный  доктор.  Такой,
знаешь, грубый,  простой,  чистосердечный,  прямодушный  деревенский  лекарь
старого закала. Мы его называем "коновал на двуколке". Он  мне  присоветовал
лечиться выпивкой.
     - То-то у тебя и руки трясутся, - предположил племянник.
     - А у тебя нет, что ли? -  возразил  дядя.  -  Нельзя,  нельзя  столько
работать. А скажи-ка, племянничек, в картишки-то иной раз грешишь?
     - Какие там картишки! - воскликнул  племянник.  -  Давно  излечился  от
этого порока.
     - Жалко, жалко, - заметил дядя. - А то бы перекинулись  разок-другой.
Наш-то  старик,  коновал  на  двуколке,  он  говорит,  что  мне  волноваться
живительно. Мы с ним частенько играем за полночь.
     - То-то и глаза у тебя так глубоко запали, - вздохнул племянник.
     - А у тебя и вообще провалились,  -  посочувствовал  старец.  -  Ты  бы
все-таки хоть иногда отдыхал. Ну а с девушками,  дорогой  мой  племянник,  с
девушками случается пошалить?
     - С девушками! - воскликнул племянник, воздевая руки. - Да мне и думать
о них противно! Сколько лет я уж даже не гляжу на девушек!
     - Ну это ты зря, - сказал дядя. - Наш старик, коновал-то  на  двуколке,
он в курсе медицины. Он мне мою цыпочку и спроворил.
     И, повернувшись к сиделке, поправлявшей ему подушки, он ущипнул  ее  за
такое место, которое в фармакологии ни разу не упоминается.
     - Понятно! - воскликнул племянник, когда  сиделка,  негодующе  вильнув
задом, с ухмылкой удалилась из спальни. - Теперь понятно, бедный  мой  дядя,
отчего ты просто до ужаса худ и бледен!
     - В точности как ты, - отозвался дядя,  -  а  ведь  ты  вполовину  меня
моложе.
     - Что ж, - сказал племянник, пробуя иной подход,  -  может  быть,  твой
доктор и прав. Может, мне бы не мешало полечиться по вашей методе.
     - От всей души тебе это советую, - поддержал его старик.
     - Тут одна загвоздка, - заметил племянник, - работать  станет  некогда.
Ты  ведь  вряд  ли  ссудишь  мне  малую  толику,  чтобы  я  испробовал  твое
благотворное лечение?
     - Ну нет, - сказал дядя. - Это нет. Ни гроша.
     - Так я и думал, - кивнул племянник. - Боюсь,  придется  мне  и  дальше
трудиться без продыху. Вот ведь огорчится твой добрый старичок,  коновал  на
двуколке! Ты мне все-таки одно скажи,  пустяк  один,  спрашиваю  из  чистого
любопытства. Есть ли надежда, что твои деньги  достанутся  мне?  Ты  их  мне
отказал по завещанию?
     - Да ну тебя! - запротестовал дядя. - Нашел о чем беспокоиться!
     - Нет, ты скажи, - настаивал племянник. - Ты даже не представляешь, как
это мне интересно.
     - Ладно уж, раз ты такой дотошный, -  сказал  дядя.  -  Я  все  завещал
нашему  старику,  простому,   прямодушному   и   безотказному,   сварливому,
твердолобому и мягкосердечному деревенскому ворчуну лекарю  старого  закала,
знал бы ты, как он мне помог своимлечением.
     -  В  самом  деле?  -  сказал  племянник.  -  Признаться,  я  и  ожидал
чего-нибудь подобного. Как раз на этот  случай  у  меня  все  предусмотрено.
Позволь-ка, любезный дядюшка.
     С такими словами он выдернул подушку из-под головы у старца и прижал ее
к его лицу. Престарелый дядя чуть-чуть побрыкался, но жил он не по возрасту,
расходовал силы почем зря, осталось их мало, а какие остались, тех ненадолго
хватило.
     Племянничек, покосившись на дверь, скоренько совлек с себя все одежды и
запихнул их под кровать. Затем, может  статься  слегка  продрогнув,  он  без
спросу одолжил дядину ночную рубашку. Потом, затолкав хилый труп дяди под  ту
же кровать, сам он залез под простыни, сплюнул  вставную  челюсть  в  чистый
носовой платок, для этой цели  припасенный,  и  откинулся  на  подушки-живой
портрет опочившего старика. Вскоре он заблеял: - Цыпочка! А, цыпочка!
     Сиделка поспешно явилась на его зов.
     - Сладушка моя, - удивилась она, - а  куда  же  девался  твой  паршивец
племянник?
     - Пошел прогуляться тут поблизости, - проквакал наш герой. - И кстати,
миленькая, не такой уж  он  паршивец.  Нет,  я  этого  юношу  недооценил,  и
пошли-ка ты за стряпчим. Хочу воздать ему должное в завещании.
     - Что с тобой, папуленька? - воскликнула сиделка. - С чего это ты так к
нему переменился?
     - Я переменился? - обеспокоился племянник. - Нет, деточка, ничуть я  не
переменился, только вот чувствую, что конец мой близок. А в остальном я  тот
же самый.
     В подтверждение он ее дружески приласкал на дядин манер.  Она  радостно
взвизгнула и, хихикая, отправилась исполнять поручение.
     А племянник полеживал себе, ожидаючи стряпчего.
     "Продиктую новое завещание, - думал он, -  подпишу  его  каракулями  на
глазах у стряпчего своей дрожащей стариковской  рукой.  Потом  попрошу  всех
удалиться-дремота, мол, одолевает, - уложу на постель  моего  бедного  дядю,
переоденусь в свое, вставлю зубы, выпрыгну из окна и подойду к двери,  будто
бы нагулялся. Какие реки слез я пролью, когда мы обнаружим,  что  несчастный
старец отошел в лучший мир!"Довольно скоро на  крыльце  послышались  тяжелые
шаги, и дюжий мужичина с объемистым черным портфелем ввалился в спальню.
     - А, вот и вы, очень  рад,  -  сказал  наш  герой.  -  Я  хочу  немедля
составить новое завещание. Все наследует мой племянник.
     - Друг ты мой дорогой, - отозвался новоприбывший,  -  да тебе,  видать,
болезнь в голову бросилась. Скажи кому, что мой старый приятель принял  меня
за стряпчего, а? Нет, давай-ка я тебя осмотрю.
     Он откинул  простыню  и  стал  тыкать  племянника  жестким,  мозолистым
пальцем. Племянник слишком поздно понял, что это не стряпчий,  а  коновал  на
двуколке собственной персоной, и испустил тяжкий стон.
     - Ну вот то-то и есть, - сказал доктор. - Чего-то такое где-то у нас не
так. Надо тебя тут же оперировать, чтобы вернуть рассудок.
     При этом  он  перевернул  племянника  и  вытащил  из  черного  портфеля
чудовищный шприц.
     - По счастью, - сказал он, - у меня всегда все наготове.
     Герой наш хотел было протестовать, но не находил нужных слов  опасаясь
вдобавок, что под кроватью обнаружится дядя и это будет свидетельствовать не
в его пользу. Доктор мигом  вкатил  ему  ниже  пояса  добрую  пинту  ледяной
жидкости,  и  середина  его  туловища  оцепенела,   а   прочие   способности
утратились: он мог только вращать глазами, что и проделывал изо всех сил.
     - Я всего лишь старый,  грубый,  неотесанный  коновал  на  двуколке,  -
заметил  доктор,  -  но  и  я  не  отстаю  от  жизни.  Душевная  болезнь - она
заболевание  нутряное.  Ну-ка,  сиделка,  вынимай  мои  инструменты,   давай
разберемся, в чем там дело.
     И беднягу племянника на его собственных глазах, которыми он беспрерывно
вращал, вмиг распластали. Доктор потрошил его, точно кожаный саквояж,  бегло
комментируя свои действия.
     -  Вот  возьми,  -  говорил  он  сиделке,  -  положи  это  в   раковину
умывальника. А это на стул. Смотри не перепутай, а  то  потом  черта  с  два
поймешь, куда что девать. Жаль, племянник не возвращается: этичней  было  бы
заручиться  перед  операцией   согласием   родственника.   Совсем   неплохая
поджелудочная, учитывая возраст пациента. Положи ее на комод. А  эти  повесь
на спинку кровати. Ну-ка поднеси свечку поближе, - продолжал он. - Что-то  я
никак не могу понять, отчего он свихнулся. Да ты не  капай,  не  капай  туда
стеарином, гигиену нарушаешь. А он, конечно, свихнулся, чего  бы  ему  иначе
вздумалось завещать деньги этому прохвосту племяннику. Правильно ты сделала,
душечка, что оповестила меня и не стала зря тревожить стряпчего.  Когда  все
это кончится, надо нам с тобой будет куда-нибудь съездить поразвлечься.
     Тут он ущипнул сиделку примерно  за  то  же  место,  что  и  дядюшка  с
племянником.  Такой  фамильярный жест  не  только  шокировал,  но  и   крайне
расстроил нашего героя, подточив сопротивляемость его  организма.  "Фу,  как
непрофессионально, - подумал он, - и хуже того, отдает постыдным сговором".
     При этой мысли он напоследок повращал глазами и  разом  приказал  долго
жить.
     - Батюшки, - сказал доктор, - похоже, что мой пациент тю-тю.  Иногда  я
прямо-таки завидую городским докторам-какие у них операционные залы! Ну,  да
зато их автобиографии обычно расходятся еле-еле,  а  для  своего  старинного
друга я как-никак сделал все, что мог, недаром он меня упомянул в завещании.
Останься  он  жив,  он  бы,  чего  доброго,  его   переиначил.   Вот   какая
поразительная игра судьбы! Ты  подавай  мне,  душечка,  все  эти  внутренние
органы, а я их наскоро рассую по  местам - ведь,  -  того  и  гляди,  вернется
племянник и будет очень сердиться, что они разбросаны по комнате.



ТВОРЧЕСКОЕ СОДРУЖЕСТВО

Перевод. Куняева Н., 1991 г.

     Жил на свете мужчина по имени Амброз, который гордился  своим  превосходным  профилем  и  превосходным  вкусом.
Предполагалось, что его жена  должна  ежечасно  воздавать  тому  и  другому.
Медовая блондинка с широким ртом и колдовским взглядом, прекрасней, чем чаша
клубники со сливками, она была, однако, слишком простодушна, чтобы выступать
в ином амплуа, кроме обожательницы; на этой роли он  ее  и  держал.  Тем  не
менее ему удалось  научить  ее  заказывать  шерри  и  высокомерно  отвергать
коктейли; порой он, правда, подозревал, что она втайне  вздыхает  по  бокалу
"Манхэттена". {Коктейль из виски, вермута, льда и содовой с лимоном.}
     У них был домик на Лонг-Айленде и еще один на юге Франции.  Как-то  раз
он разбирал почту.
     - Все прекрасно, - заявил он. - Через  месяц  отправляемся  в  Прованс.
Поглядим на наш миленький домик, на нашу террасу и  сад - все  в  превосходном
вкусе, потому что создано по моему проекту. Я сниму тебя нашей  кинокамерой,
а ты, - сказал он, - ты снимешь меня.
     - Хорошо, дорогой, - согласилась она.
     - Ах, если бы, - продолжал он, - у нас была парочка идеальных  детишек,
точное подобие их отца. Мы бы сняли, как они бегут мне навстречу.  Мы  могли
бы снимать  их  здесь,  на  Лонг-Айленде,  и  показывать  нашим  знакомым  в
Провансе; или в Провансе и показывать нашим  здешним  друзьям.  Не  понимаю,
почему ты не завела пары идеальных детишек. Ты же знаешь, как я их хочу.
     - Я ведь отказалась от коктейлей, потому что ты так  хотел,  -  сказала
она, - и теперь пью шерри. В изнеможении он тронул лоб изящной рукой.
     - Я говорю про идеальных детишек, - простонал он, - а ты в ответ несешь
чушь про какие-то идиотские коктейли. Оставь  меня.  Ты  действуешь  мне  на
нервы. Я один разберу почту.
     Она послушно ушла, но вскоре поспешила обратно, услыхав  его  горестный
вопль.
     - Дорогой мой, что тебя так огорчило? - заволновалась она. -  Расскажи,
расскажи, что случилось?
     - Прочти, - ответил он, протягивая ей  письмо.  -  Не  трости  мне  про
коктейли. Прочти.
     - Что такое?! - воскликнула она. - Ты разорен!
     - Я хотел удвоить капитал, - объяснил он. - Подумал, как будет  славно.
А все потому, что я  мечтатель  и  художественная  натура.  Избавь  меня  от
упреков.
     -  У  тебя  осталась  я,  а  у  меня  ты,  -  заявила   она,   позволив
одной-единственной большой слезе скатиться по щеке, как то нередко бывает  с
женщинами, когда они прибегают для утешения к этому последнему доводу.
     - Вот именно, - произнес он, - и мы сможем снимать друг друга в очереди
за бесплатной похлебкой,  а  потом  показывать  это  знакомым.  Ты-то,  если
хочешь, можешь сниматься, но у меня своя гордость.
     - А у меня свои бриллианты, - сказала она. - Мы сумеем на них  прожить,
пока ты будешь писать свою книгу, о которой вечно мне говоришь.
     - Вечно говорю? - возразил  он.  -  Я  что-то  плохо  тебя  понимаю.  А
впрочем, великое множество кретинов пишут книги, и те  расходятся  в  сотнях
тысяч экземпляров. Сколько, интересно, можно выручить за полмиллиона? Отнеси
ко мне в кабинет пачку самой лучшей  бумаги  и  предупреди  всех,  что  меня
нельзя беспокоить. Ах, будь у нас парочка идеальных  детишек,  ты  бы  могла
проследить, чтобы они не мешали мне работать. Объяснила бы им, чем занят  их
папочка.
     Вскоре он водворился у себя в кабинете, что произвело на всех  знакомых
должное впечатление. Время от времени он выходил к гостям и бродил среди них
с отрешенным и утонченным видом. Единственная незадача  заключалась  в  том,
что  отрешенность  не  оставляла  его  и  тогда,  когда  он  возвращался  за
письменный стол, так что ни единой строчки не появилось даже на самом верхнем
листе из пачки самой лучшей бумаги: его перо выводило одни лишь профили.  "У
меня, очевидно, слишком художественная натура, - подумал он. -  Я  не  питаю
склонности к грубому сырью жизни, из которого творятся сюжеты. Я - воплощенный
стиль. Книги не будет, мы станем нищими, и Дафна  перестанет  меня  обожать.
Нужно выйти в  широкий  мир  и  увидеть  настоящую  жизнь.  Может,  и  сюжет
подвернется".
     Он  вышел   в   широкий   мир - стал   посещать   артистические   кабачки
Гринич-Виллидж{Район Нью-Йорка,  облюбованный  хиппи,  студентами  и  художественной интеллигенцией.}, где увидел сплошь писателей, но очень мало настоящей жизни, не говоря уже о сюжетах - среди этой банды он не нашел ни единого.
     В конце концов его занесло в самый дешевый я  обшарпанный  погребок - как
раз такой, чьим завсегдатаем пристало быть человеку, у которого  не  пишется
роман и нет денег, которого жена перестала обожать и который  в  силу  всего
этого почти расстался с надеждой обзавестись парой идеальных детишек.
     Погребок  был  забит:  не  исключено,  что  в  описанное   малоприятное
положение попадает много писателей.  Амброзу  пришлось  сесть  за  столик  к
молодому человеку с внешностью бывалого кота, чьи уши изрядно  пострадали  в
сотне безжалостных схваток.  У  парня  была  круглая  голова,  широкий  нос,
великолепные зубы и голодный взгляд. Рубашка на нем  была  рваная,  а  грудь
украшала обильная поросль самых что ни на есть настоящих волос.
     На руках у него кое-чего не хватало.
     - Большой на  правой,  -  объяснил  он  Амброзу,  -  мне  одна  дамочка
отстрелила. Я свечку держал. В цирке.  Номер  на  лошади.  Всегда  била  без
промаха, а тут взревновала. Этот палец достался кайману. А вот этот оттяпали
свайкой. Третий  помощник.  Бунт  на  борту.  Большой  на  левой  отморожен.
Пересекал Лабрадор на попутных санях. "Голосовал"  в  буран.  Доголосовался.
Шрамы - все от зубов. Одни  от  лошадиных,  другие -  от  волчьих.  Есть  и  от
дамских.
     - Вы, - изрек Амброз, - несомненно, повидали настоящую жизнь.
     - И жизнь, и  смерть,  и  рожденье,  и  страсть - все  как  оно  есть,  -
согласился тот. - А сейчас мне бы только увидеть бифштекс.
     - Чего проще, там как раз один на плите поспевает, - заметил Амброз.  -
Вы случаем не писатель?
     - Второй Джек Лондон, -  сказал  молодой  человек.  -  Только  аферисты
издатели против меня сговорились. Я им - и кровь, и пот, и любовь, и убийства,
и все что хочешь. А они знай талдычат про стиль.
     Последнее слово он произнес не без презрения в голосе.
     - Стиль, - с укором воз