же для тебя. Потому  что
я ее действительно потеряла. Не совсем, конечно, - самую малость. Но когда я
почувствую, что успех захватил меня целиком...
     - А как захватывает успех? Вот так или еще крепче?
     На этом, едва ли не самом интересном месте их  разговор,  к  сожалению,
прервался. Хамфри поднялся на пароход, Каролина вышла на сцену. Выход удался
на славу, и теперь, по мнению зрителей, для полного счастья  ей  не  хватало
только в кого-нибудь влюбиться. Но минул год,  за  ним  второй,  подходил  к
концу третий, а Каролина по-прежнему хранила верность. Причины  были,  целых
две и обе веские: она обожала Хамфри и обожала себя.
     Последнюю минуту последнего года Хамфри встретил на  пароходе-пароходе,
причаливающем к берегу. Все предыдущие недели он рисовал  мысленный  портрет
Каролины на пристани; а нарисовав, не расставался с ним ни днем, ни ночью, и
даже читая правую страницу собственной монографии, не забывал поместить его
на левую в качестве иллюстрации.  Поскольку  дело  происходило  в  двадцатые
годы, творение свое он облек в меха и фиалки. Кинув взгляд  на  пристань,  он
узрел море мехов и россыпи фиалок, но Каролины среди них не обнаружил.
     Он спустился на берег, вышел за ограду. Здесь на него налетели  двое  и
схватили за руки. Он узнал Дика и Стеллу Арчеров, тем самых Арчеров, которые
некогда, исхитрившись, первыми познакомили его с Каролиной, вообразив себя с
тех пор обладателями феодальных привилегий на его дружбу. Они  пожимали  ему
руки, заглядывали в глаза и растекались в неимоверно  радушных  и  сердечных
приветствиях. Хамфри в ответ только крутил головой.
     - А где Каролина? - спросил он.
     Приветствия сникли как проколотый воздушный шар.  Три  хмурые  личности
застыли на холодном ветру в необъятной бесприютности морского вокзала.
     - Каролина не придет, - сказала Стелла. Да, теперь  никто  не  стал  бы
сомневаться, что рот у Хамфри был нежный, страшно нежный.
     - Она больна? - спросил он.
     - Понимаешь... - начал Дик.
     - Здоровехонька, - отчеканила Стелла, - но прийти не сможет.  Вот  что,
Хамфри, забирай-ка свои вещи, и поехали в "Ревестель". Перекусим и не  спеша
все обсудим.
     - Потрясающая мысль, - ответил Хамфри. И они поехали в "Ревестель", где
привыкли перекусывать в добрые старые времена. Расположились. Заказали обед,
Хамфри сказал: - Может, вы соизволите наконец объяснить, что стряслось?
     - Хамфри, - произнесла Стелла, - постарайся понять.
     Нет, как ни крути, а рот у Хамфри был все-таки чуть-чуть жестковат.
     - Короче, - сказал он.
     - Хамфри, друг ты наш старинный, - откликнулся Дик, - ты подумай, мы
ведь черт знает сколько лет дружим с тобой и Кэрри.
     Хамфри перевел взгляд на Стеллу.
     - Кэрри влюбилась, - сказала Стелла.  Хамфри  закрыл  глаза.  Задремал,
наверное, а то и вовсе умер. Поди разберись, когда у  человека  не  лицо,  а
сущий череп. Но нет, прошли две долгие минуты, и глаза открылись. Дик  опять
завел свою волынку.
     - Давно? - спросил Хамфри у Стеллы.
     - Месяц назад. Мы не успели написать - все решилось в один день.
     - Кто он?
     - О, отличный малый, - вступил Дик. - Да ты наверняка слышал: его зовут
Броуди.
     - Алан Броуди, чемпион по теннису, - уточнила Стелла.
     - Восьмикратный чемпион страны, - поправил Дик. - Ни  одного  поражения
за последние шесть лет.
     - Не обращай внимания, - сказала Стелла. - Это он от волнения, за  тебя
переживает.
     - Алан Броуди, - проговорил Хамфри. - Да, помню. Когда я начал работать
у Винглеберга, он совершал турне  по  Европе.  Выступал  в  Вене.  Была  еще
какая-то история в гостинице. Поклонницы передрались, кажется. У них там это
редкость.
     - Для поклонников он бог, - подтвердила Стелла.
     - Как Кэрри?
     - Поверь, Хамфри, он неотразим. И не хуже Кэрри умеет  брать  людей  за
живое. Представляешь, какая из них выйдет парочка?
     - Она, наверное, сильно изменилась.
     -  Не  сказала  бы.  Разве  что  в лучшую сторону - наконец-то обрела свой идеал.
     - Ошибаешься, - негромко, без нажима, но с непоколебимой  убежденностью
проговорил Хамфри, - идеал у нее вовсе не такой.
     - Подожди, вот увидишь их вместе...
     - Хорошо, я подожду, - ответил Хамфри.
     В Нью-Йорке, как ни просите,  долго  ждать  не  дадут.  У  Хамфри  была
монография, у монографии издатель, а  где  издатель,  там  и  приглашение  в
ресторан, да не в какой-нибудь, а непременно в тот, чьи  завсегдатаи  давно
намозолили глаза друг другу  и  репортерам  светской  хроники.  За  соседним
столиком Хамфри приметил даму с такими железами,  за  которые  он  не  глядя
выложил бы кругленькую сумму. Неожиданно дама испустила сдавленный  писк,  и
Хамфри услышал фразу, потрясшую его до основания и на  всю  жизнь  сделавшую
противником  казни  на  электрическом  стуле.  Дама  просипела: -   Смотрите,
смотрите - влюбленные!
     Хамфри не было нужды оборачиваться. Все лица и так были направлены в ту
сторону. Ему оставалось только наблюдать, как  тошнотворная  гримаса  успеха
сменяется на них неподдельным и - страшно  сказать - почти  приятным  выражением
восхищения. Он наблюдал и делал выводы. "Да, - думал он, - чтобы преобразить
такие лица, нужно истинное чудо".
     Означенные лица тем временем, как прожектора, накрывшие  подозрительный
объект, поворачивались одно за другим, провожая Каролину и ее Алана Броуди.
Вскоре Хамфри почувствовал, что и сам попал, так сказать,  под  перекрестный
огонь, и догадался, что она близко. Он обернулся. Они встретились.
     Встреча прошла на редкость мило, оживленно и весело. Каролина и  Броуди
подсели  за  столик  Хамфри  и  издателя;  набежали  поклонники,   принялись
поздравлять, а поздравив, тоже  не  отказывались  подсесть  за  столик.  Все
болтали наперебой, молчал один Хамфри, от которого, впрочем,  красноречия  и
не ждали.
     Хамфри было и впрямь  не  до  разговоров:  он  думал.  Ему  требовалось
обмозговать  одно  свое  недавнее  открытие,  заключавшееся   в   том,   что
предстоящий брак Каролины - истинное чудо. Он и обмозговывал со всем усердием,
на какое способен полубезумный от ревности мужчина. И в определенном смысле,
если закрыть глаза на эту вполне понятную слабость, а также на то,   что  в
глубине души он ни на секунду не сомневался в бредовости и фальшивости  всей
затеи,  -  в  определенном  смысле  ему  удалось  убедить   себя,   что   их
брак - истинное чудо, а его желание  разнести  это  чудо  к  чертям  собачьим,
схватить Каролину в охапку и удрать - не что иное, как варварство  и  атавизм,
которым ни в коем случае нельзя поддаваться.
     Каролина, как могла, подогревала его благородные порывы. Ни словом,  ни
жестом не нарушила она царящей идиллии. Презрев нелепые приличия и  потеснив
издателя, она пересела поближе к Хамфри. Голос ее дышал нежностью и заботой.
Глаза взывали к пониманию. Улыбка и сияющее лицо заверяли,  что  понимай  не
понимай, а есть еще на свете вечные, непреходящие ценности.  Ну  а  взгляды,
которые она посылала своему  возлюбленному,  самым  недвусмысленным  образом
указывали, где эти ценности надобно искать. "Ну что ж,  -  думал  Хамфри,  -
значит, быть посему - чудо есть чудо!" И, примкнув  к  ораве  почитателей,  он
углубился в созерцание двух влюбленных голубков, и свет,  исходивший  от  их
лиц,  отражался  и  на  его  физиономии,  только - что  греха  таить - несколько
кривовато.
     А затем  разыгрался  обычный  дивертисмент  из  репертуара  ресторанов,
облюбованных знаменитостями. Откуда ни возьмись выскочили  нездорового  вида
молодые люди с фотоаппаратами и вспышками, извлекли Каролину и  Алана  из-за
стола и принялись щелкать сначала в такой позе, а потом  в  эдакой.  Они  не
ограничились  дежурными  снимками,  а  закатили   настоящий   концерт,   что
объяснялось    отчасти    солидностью    журнала-заказчика,    а     отчасти
продолжительностью  вставных  номеров   в   исполнении   антрепренера   и
посетителей. У профанов от подобных процедур всегда зверски ломит шею,  зато
ценители получают ни с чем не сравнимое наслаждение.
     Когда Каролина опять  уселась  подле  Хамфри,  она  буквально  лучилась
наслаждением, улыбками  и  румянцем.  Вот  в  такие-то  радужные,  волнующие
минутки и срываются  с  языка  фразы,  которых  говорящий  предпочел  бы  не
произносить, а слушатели (если, конечно, они порядочные люди,  а  не  зануды
ученые) предпочитают не слышать.
     - Ну? - спросила Каролина. - Что ты о нас думаешь?
     Вымолвив это,  она  запнулась,  покраснела  и  стыдливо  воззрилась  на
Хамфри, сообразив, что с такими вопросами не рекомендуется обращаться  ни  к
психоаналитикам, ни тем паче к отвергнутым женихам.
     - Думаю, что оба вы хороши, - ответил  Хамфри,  -  и  надеюсь,  что  мы
подружимся.  Заходи  как-нибудь  со  своим   молодым   человеком,   посидим,
побеседуем.
     - А ты разве не знаешь, - еще не оправившись от  смущения,  проговорила
Каролина, - в пятницу мы уезжаем. А до пятницы будем так заняты, так заняты.
     - Ну а потом?
     - Потом - пожалуйста, с удовольствием.  Только,  извини,  не  раньше  чем
через два месяца.
     - Ну что ж, я подожду, - сказал Хамфри. Примерно за неделю до того, как
Каролина и Алан должны были вернуться  из  свадебного  путешествия,  Хамфри,
который и выжидая не  упускал  возможности  поразмышлять,  позвонил  некоему
Моргану. Любимое занятие подобных Морганов - этого,  к  слову  сказать,  звали
Альберт - вытягивать у ученых пресную и неудобоваримую информацию  и  лепить
из нее гладкие, крепкие и необыкновенно аппетитные статейки для еженедельных
журналов.
     - Морган, - сказал ему Хамфри, - три месяца назад вы  клянчили  у  меня
секретные сведения об экспериментах Винглеберга.
     Морган не преминул изложить  причины,  заставившие  его  отказаться  от
дальнейших попыток разговорить Хамфри.
     - Ага, - сказал Хамфри, - значит, ученых вы считаете сквалыгами. Теперь
понятно, почему от ваших статеек разит некомпетентностью. Ну да ладно,  я-то
во всяком случае не сквалыга и звоню, чтобы доказать это, а заодно сообщить,
что получил письмо от Винглеберга. Винглеберг пишет об опытах,  поставленных
перед моим отъездом. Так вот, секретов не ждите, знаю  я  ваши  штучки:  вам
только намекни на какой-нибудь завалящий секрет, и вы завтра же тиснете  его
во  всех  газетах,  да  еще  буквы  выберете  покрупней.  Но  если  двадцать
взвешенных слов вас устроят...
     - Придержите их. Бога ради, - взмолился Морган. - Еду!
     Уму непостижимо, что может получиться из двадцати взвешенных слов, если
подпустить к ним одного такого Моргана. Не исключено,  впрочем,  что  Хамфри
как безупречный ученый просто дал себя облапошить  и  вместо  двадцати  слов
выложил добрых двадцать пять, а  то  и  тридцать.  Так  или  иначе,  статью
напечатали,  и  хотя  на  крупные  буквы  поскупились,   но   места   отвели
предостаточно, да и полосы выделили  не  последние,  а  говорилось  на  этих
полосах  об  открытии,  совершенном  неким  плешивым   низкорослым   венским
эндокринологом по фамилии  Винглеберг  и  лауреатом  премии  Джона  Хопкинса
Хамфри Бакстером. Причем открыли они, оказывается, не что иное  как  ВБ-282-
вещество, вырабатываемое железами и влияющее на старение клеток. А поскольку
все  мы  состоим  из  клеток  и  старость  никого  не  минует,   то   намек,
содержавшийся в статье, каждый читатель принял на свой  счет  и  чрезвычайно
близко к сердцу.
     А тут и Каролина с Аланом подоспели и сразу, ну просто  ни  секунды  не
мешкая, нагрянули к Хамфри с визитом. Он принял  их  как  родных,  обо  всем
расспросил, всем  поинтересовался,  и  они  не  стали  таиться - какие  у  них
секреты - и на вопросы его отвечали честно и обстоятельно. По  правде  говоря,
они так боялись лишить Хамфри хотя бы крошечной  подробности,  что  на  него
самого и посмотреть-то не удосужились. А посмотреть, между  прочим,  стоило:
при некоторых ответах, в особенности при ответах Каролины, рот его, нежный и
жесткий,  кривился  с  таким  горьким  удовлетворением,   какое,   наверное,
появляется у патолога, когда он, глядя  в  микроскоп,  убеждается,  что  его
убийственный диагноз верен до последней буквы и  его  лучшему  другу  грозит
немедленная операция.
     Не подумайте только, что я хочу обвинить наших новоиспеченных  супругов
в эгоизме. Не прошло и часа, а Каролина уже самоотверженно сменила тему.
     - Хамфри, дорогой, - произнесла она, - я слышала, ты  стал  знаменитым.
Это правда?
     - Должно быть, правда, если  даже  ты  слышала,  -  ответил  Хамфри.  -
Великая вещь слава!
     - А вечная молодость и всякое такое - это тоже правда?
     - Радость моя, - ответил он,  -  по  части  вечной молодости  ты  любого
ученого заткнешь за пояс. Когда мы познакомились, тебе было двадцать три,  а
выглядела ты на восемнадцать. Сейчас тебе двадцать шесть...
     - Двадцать семь, Хамфри. На прошлой неделе исполнилось.
     - А на вид те же восемнадцать.
     - Но ведь не вечно так будет!
     - Или взять, к примеру, меня, - подхватил Алан, - сам-то  я  еще  и  не
думаю сдавать. Но эти ушлые юнцы с западного побережья...
     И он тоскливо понурил голову - западное побережье всегда  нагоняет  тоску
на теннисистов.
     Хамфри в ответ и ухом не повел. Он уставился на Каролину.
     - Конечно,  -  сказал  он,  -  молодость  не  вечна.  Да  и  зачем  она
тебе - вечная? Посмотри на своих  неувядающих  знакомых:  мало  того  что  они
холодны, черствы и бессердечны, у них и любви-то  хватает  только  на  себя,
других они любить не умеют, а значит, и жить не умеют по-настоящему,  а  раз
не живут, то и не стареют.
     - Да, да. Хамфри, а вот это твое средство...
     - Ах, средство! - Хамфри усмехнулся  и  покачал  головой.
     -  Выходит, газеты солгали! - воскликнула Каролина. Отчаяние ее растрогало бы и камень.
     - Говорил я тебе, что это сплошная липа, - заметил Броуди.
     - Газетчики - народ прямолинейный, - сказал Хамфри, - трудностей для  них
не существует.
     - Ах, как нечестно, как нечестно было писать,  что  ты  его  открыл,  -
горевала Каролина.
     - Действительно, - согласился  Хамфри,  -  какая  наглая  ложь.  Открыл
Винглеберг, я только помогал.
     - Открыл все-таки! -вскричала Каролина, и лицо ее опять просветлело.
     - Ну, журналистам, положим, я об этом не сообщал, - произнес Хамфри,  -
они, видно, своим умом дошли.
     Голос его вдруг посуровел и зазвенел металлом: - А вас, друзья мои, хочу
предупредить: ни одна живая душа не должна знать о нашем разговоре.
     - Да! Да, конечно!
     - Поняли, Броуди?
     - На меня можете положиться.
     - Вот и отлично, - проговорил Хамфри. Он помолчал, посидел  минутку  не
двигаясь - похоже, боролся с последними сомнениями. Потом рывком встал и вышел
из комнаты.
     Каролина и Алан даже не переглянулись. Оба пожирали глазами  дверь,  за
которой исчез Хамфри, ожидая, что он вот-вот появится оттуда с колбой или на
худой конец перегонным кубом в руках. Он в  самом  деле  появился,  и  очень
быстро, но в руках, поигрывая, нес не колбу, а самую затрапезную веревочку.
     Он послал гостям улыбку, поводил веревочкой по полу, и из  дверей - хвост
трубой, шерсть дыбом, когти выпущены - вылетел котенок.  Хамфри  подманил  его
поближе к Каролине  и  заставил  продемонстрировать  два-три  прыжка.  Затем
подхватил и вручил ей.
     - Миленький котеночек, - сказала Каролина, - но...
     - На прошлой неделе, - заметил Хамфри, - этому котеночку стукнуло  пять
лет.
     Каролина отшвырнула котенка, как гремучую змею.
     - Ох уж эти предрассудки, - проворчал  Хамфри,  снова  поднимая  его  и
передавая ей. - Пора, пора от них избавляться. Надеюсь, через  несколько  лет
люди привыкнут наконец к подобным существам.
     - Но, Хамфри, - в страшном волнении  проговорила  Каролина,  -  это  же
какое-то чудовище-карлик, Урод!
     - Ну почему, - возразил Хамфри, - нормальный  котенок,  ничем  не  хуже
других.
     - Но потом, Хамфри, как же потом? Неужели он будет жить вечно?
     Хамфри покачал головой.
     - Тогда что же - испарится, рассыплется в прах или...
     - Кондрашка хватит, самое вероятное, - ответил Хамфри. - Но  не  раньше
чем через сорок лет блаженной молодости. По человеческим  меркам  лет  через
двести. Однако не забывайте, друзья мои...
     Он сделал внушительную паузу.
     - Что? Что?
     - Я уехал в Вену, - очень медленно и очень отчетливо проговорил Хамфри,
- ровно три года и четыре  месяца  назад.  Котенку  пять  лет.  Стало  быть,
открытие принадлежит одному Винглебергу.
     - А, понятно. Но, Хамфри, в газетах писали не о животных, а о людях,  -
настаивала Каролина.
     - Верно, в опытах на людях Винглебергу помогал я.
     - Но результат? Результат какой?
     - Напоминаю еще раз: ни одна живая душа не должна знать, о чем  мы  тут
говорим. Результат положительный. Более или менее.
     - Мистер Бакстер, - начал Алан нетерпеливо и вместе с тем  деловито,  -
вы вот говорили, что через несколько лет люди...
     - Хамфри, - дружелюбно улыбаясь, проговорил Хамфри.
     - Ну да... Хамфри. Но все-таки... когда же?
     - Видите ли, - проговорил Хамфри, - это зависит от  того,  насколько
быстро удастся найти сырье  для  получения  экстракта.  Или  изготовить  его
искусственно, что представляется мне весьма сомнительным. Словом,  никак  не
меньше тридцати лет. Если повезет, двадцать.
     - О-о-о! - протянула Каролина. - А я думала, вы его уже получили.
     -  Чтобы  получить  этот  препарат,  - вскричал  Хамфри,  -  необходимо
провести тончайшую операцию, в результате  которой  оперируемая  особь,  как
назло, погибает. Чертовски хлопотное дело.
     - А особь-то какая? - полюбопытствовал Алан.
     - Особь-то? Самая распространенная - человек.
     - А!
     - Как бы то ни было, сырье мы, кажется,  нашли,  но  для  проверки  его
потребуется не один год, а для обеспечения всех желающих - и того больше.  Вот
в чем трудность, понимаете? Вот  почему  нужна  строжайшая  секретность.  Вы
только представьте, какая каша заварится на земле,  если  люди  узнают,  что
средство получено, но не для всех, а лишь для избранных.
     - Значит, все-таки получено, - не удержалась Каролина.
     -  Обстоятельства  его  получения  чрезвычайно  запутаны,  -  продолжал
Хамфри, - и посвящать вас в них не имеет  смысла.  Скажу  лишь,  что  добыть
удалось три порции.
     - Три! - воскликнул Алан, пораженный совпадением этой  цифры  с  числом
людей в комнате.
     - Одну выпил я сам, - мило улыбнувшись, проговорил Хамфри. - А  другие?
- вскричала Каролина.
     - Зачем же другие? - удивился Хамфри. - И одной за  глаза  хватает.  Не
хотелось бы утомлять вас техническими деталями, друзья  мои,  но,  поверьте,
это безумно интересно. Полученный экстракт обладает способностью  влиять  на
функции двух самостоятельных желез,  не  имеющих  ничего  общего  с  железой
экстрагентом. Так вот...
     - Хамфри, дорогой, а две другие порции?
     - Одна досталась Винглебергу. Ему шестьдесят восемь лет, внешность  как
у обезьяны. На ближайшие двести лет и внешность, и возраст  застрахованы  от
изменений.
     - О Господи! - простонал Алан.
     - Ну а третье-то, третье? - не унималась Каролина.
     - А  третье,  несравненная  моя,  я  привез  с  собой.  Зачем - пояснять,
надеюсь, не нужно.
     И, проговорив это, Хамфри отпер один из ящиков письменного стола.
     - Вот, - объявил он, извлекая на свет  божий  ничем  не  примечательный
пузырек  с  бесцветной  жидкостью,  -  жизнь,  молодость  и   любовь;   срок
действия - двести лет. Или больше: уж за двести-то лет мы наверняка  изобретем
что-нибудь пооригинальней. И такое сокровище я готов был  выбросить  в  день
приезда.
     - О, Хамфри, я... что тут скажешь!
     - Но я передумал, - продолжал Хамфри, - передумал  в  тот  день,  когда
увидел вас обоих. И теперь собираюсь вручить его вам, если, кон