нь деловитый священник.
     Он что-то говорил о женственности юных американок,  о  непорочности,  о
двух своих скромных прихожанах,  о  моральных  устоях  штата  Кентукки  и  о
девушке по имени Сьюзи Мэй. За его спиной маячили две  бессловесные  фигуры,
которые явно умели не только сами хранить молчание,  но  и  заставить,  если
надо, замолчать любого.
     - Так, значит, верно, -  сказал  Эдвард,  -  что  в  горах  живут  одни
голодранцы?
     - В наших краях, сэр, - сказал священник, - где горный воздух прозрачен
и свеж, это слово не в ходу.
     - Выходит, настоящее  имя  девушки,  что  спит  сейчас  в  моем  номере
наверху, Сьюзи Мэй? Стало быть, те типы - мошенники. Так я и  знал!  А  теперь
эти люди хотят забрать свою дочь. Как же они узнали об этом?
     - Сведения о вашей безнравственной выходке, сэр, уже три дня не  сходят
со страниц американских газет.
     - Не зря друзья всегда советовали мне читать газеты. Так эти люди хотят
забрать девушку в свою убогую лачугу...
     - Скромную, - поправил священник. - Скромную, но чистую.
     - ... чтобы затем продать ее в балаган первому попавшемуся проходимцу? -
Он принялся пространно рассуждать о чистоте своих намерений и о  безупречном
уходе за Сыюзен Мэй.
     - Мистер Лекстон, - спросил священник, - вы когда-нибудь  задумывались,
какова цена материнской любви?
     - В  прошлый  раз  цена  материнской  любви  составила  двадцать  тысяч
долларов.
     Острить не следует никогда, даже если находишься на  пределе  отчаяния.
Слова "двадцать тысяч" гулким эхом, словно из горной пещеры,  отозвались  из
бездонной пасти престарелого родителя, в потухших глазах которого  вспыхнула
хищная крестьянская сметка.
     Разговор  принял  откровенно  комический  характер.   Эдвард   попросил
разрешения ненадолго удалиться, чтобы немного перевести дух  и  собраться  с
мыслями.
     "На это уйдет весь мой капитал до последнего пенса, - размышлял  он.  -
Мне не на что будет жить. Сьюзи понадобятся очень дорогие врачи. Впрочем,  я
буду с ней счастлив, даже если продам поместье и  оставлю  себе  только  дом
лесника. Тогда у нас будет фунтов четыреста-пятьсот в год, столько же  звезд
над головой и такие же густые леса кругом. Так и сделаю".
     Получилось не совсем так, как он рассчитывал. Выяснилось, например, что
если в спешке продавать поместья, то  вырученные  деньги  далеко  не  всегда
соответствуют их ценности и красоте. Кроме того,  по  ходу  дела  надо  было
платить юристам, тратиться на сувениры, необходимые в  интересах  срочности;
много денег ушло также на гостиницы и транспорт.
     В результате состояние  Эдварда  свелось  к  двумстам  фунтам  годового
дохода,  зато  у  него  был  домик  лесника,  над  ним - созвездие  Ориона,  а
вокруг - огромные леса. Теперь он  будет  гулять  у  дома,  любоваться  желтым
пламенем свечи, приветливо играющим в крохотном окошке, и радоваться  мысли,
что в этих  стенах  хранится  вся  красота  мира.  В  такие  минуты  он  был
счастливейшим из людей.
     Счастье  его  омрачалось  лишь  одним.  Новый  владелец  поместья,  как
выяснилось, был человеком отнюдь не  самым  simpatico {Симпатичным (исп., ит.).}.  Для  этих  мест  он
выглядел не совсем подходящим, что ли. Несомненно, Эдвард относился к нему с
некоторым предубеждением, но ему казалось, что у этого господина  необычайно
зычный, резкий и властный голос, что одевается он чересчур пестро, что  руки
у него излишне ухожены, а перстень на пальце слишком массивен и ярок. Чертам
его лица также не хватало изысканности. Но если, рассуждал Эдвард, у него  и
была внешность борова, боров этот был явно сказочно богат. Он  строил  самые
устрашающие  планы  по  поводу  того,   что   он   называл   "незначительным
переустройством" поместья.
     По сравнению с участью его любимых земель прочие неприятности  занимали
Эдварда мало. Несмотря на то что его опекунство над прелестной больной  было
документально  подтверждено,  одна   из   местных   газет   заклеймила   его
распутником, а другая высказывалась обо всей этой  истории  с  отталкивающей
бесцеремонностью. Родственники побогаче  порвали  с  ним,  а  те,  что  победнее,
приезжали читать  ему  мораль.  Одна  высоконравственная  особа,  повстречав
Эдварда на главной улице Шептон-Меллета, несколько раз при всех ударила  его
зонтиком.
     Тем  временем  в  результате  тщательных  поисков  ему  удалось   найти
эндокринолога с мировым именем: знаменитость,  ко  всему  прочему,  оказалась
энтузиастом своего дела, и не проходило и недели, чтобы он, забросив работу,
не мчался из Лондона проведать Сьюзи Мэй.  Эдвард  старался  не  думать,  во
сколько обойдутся ему эти визиты.
     Наконец настал день, когда  доктор,  спустившись  по  узкой  лесенке  и
стряхнув с рукава паутину, взглянул на Эдварда с самодовольной улыбкой.
     - У меня для вас хорошие новости, - сказал он. - Не далее как  вчера  я
связался с венским профессором Вертгеймером.
     - Хорошие новости, говорите? - сказал Эдвард,  и  сердце  его  учащенно
забилось. - Вы хотите сказать, что сможете разбудить ее?
     - Не только разбудить, - заверил его специалист, - но и поддерживать ее
в этом  состоянии.  Вот  препарат,  изготовленный  в  соответствии  с  моими
наблюдениями в лаборатории Вертгеймера. На вид самые обыкновенные  таблетки,
а между тем это новое слово в медицине. Видите инструкцию?  "Принимать  в  9
утра и в 6 вечера". Не позже и не раньше. Вы меня понимаете?  -  допытывался
доктор с пристрастием.
     - Понимаю. Давать точно в указанное время.
     - В противном случае она снова уснет, - строго предупредил его доктор.
     - Скажите, когда она проснется?
     - Возможно, через сутки, а может, и через двое. Или того позже.
     Он  дал  еще  целый  ряд  мелких  указаний,  раз  десять   повторил   о
необходимости вовремя принимать лекарство, опять стряхнул с рукава паутину и
удалился.
     Следующие два дня Эдвард провел в  состоянии  крайнего  возбуждения,  к
которому  примешивался  страх.  Больше  всего  он  боялся,  как  бы  она  не
перепугалась, очнувшись в незнакомом месте, наедине с незнакомым  человеком.
Он даже подумывал, не попросить ли девушку из  деревни,  которая  находилась
при  ней в дневные часы, оставаться и на ночь, но не мог  же он  лишить  себя
возможности присутствовать при ее пробуждении.
     Вторую и третью ночь  он  просидел  у  ее  постели,  голова  кружилась,
красные от бессонницы глаза слипались, а  он  все  ждал,  когда  же  наконец
дрогнут ее опущенные ресницы. Уже третья ночь была на исходе, свеча оплыла и
погасла. В окне забрезжил рассвет. Вскоре первые солнечные лучи,  пробившись
в узкое окошко, легли поперек  кровати.  Спящая  пошевелилась,  вздохнула  и
открыла глаза. Это, безусловно, были самые прекрасные глаза  на  свете.  Они
остановились на Эдварде.
     - Эй! - неуверенно произнесла Сьюзи Мэй.
     - Здравствуйте, - сказал Эдвард. - То есть... я  хотел  сказать...  вы,
видимо, не вполне понимаете, где находитесь...
     - ... где я и как меня сюда занесло, - сказала  его  прелестная  гостья,
усаживаясь на кровати. Она потерла лоб, явно стараясь  что-то  вспомнить.  -
Видать, я с ходу вырубилась, - сказала она. А  затем,  укоризненно  ткнув  в
него пальцем, добавила: - А ты, значит, тот самый подонок, который не  упустил
своего, пока я спала.
     - Уверяю вас, - слабо сопротивлялся Эдвард, - вы глубоко ошибаетесь.
     - Хорошо, если так, - отвечала юная дева.  -  Иначе  смотри,  приятель,
тебе несладко придется.
     - Позвольте, я лучше объясню, что с вами произошло.
     И он принялся рассказывать все с самого начала.
     - Выходит, - сказала Сьюзи Мэй, когда он кончил, - выходит,  ты  забрал
меня со сцены и привез в эту дыру.
     - Но поймите, дитя мое, вы спали, вы были серьезно больны... - увещевал
ее Эдвард.
     - Да брось ты! Сама бы проснулась. Приехали бы в Голливуд,  там  бы  уж
точно проснулась. А что мне теперь делать?
     - На этот вопрос я отвечу без труда. Чтобы не проголодаться, вы  будете
есть то, что вам дают. Чтобы неподвижно не просидеть всю  оставшуюся  жизнь,
вам придется несколько дней заново учиться ходить.  Как  только  вы  сможете
сами себя обслуживать, мы поговорим, что вам делать дальше. За это время  вы
осмотритесь да и ко мне привыкнете.
     Эти слова прозвучали настолько  убедительно,  что  они  оба  удивились.
Сьюзи, несколько оторопевшая и, вероятно, утомленная от нахлынувших  на  нее
впечатлений, ничего не сказала в ответ и вскоре, смежив свои воздушные веки,
погрузилась в легкую дрему.
     Эдвард смотрел на спящую девушку, и его вновь охватило нежное  чувство,
столь грубо ущемленное. "Я только что видел, - думал он, -  глубокие  шрамы,
оставшиеся от безотрадного детства.  Но  где-то,  глубоко-глубоко  под  этой
грубой оболочкой, таится душа, столь же прекрасная, как и ее лицо.  Вот  что
спит в  ней  крепче  всего,  вот  что  будет  трудней,  всего  разбудить!" На
следующий же день он энергично взялся за дело и окружил ее самой  неустанной
и трогательной заботой. Подобно тому как строптивому  ребенку  суют  в  руку
одну игрушку за другой, он дарил ей  улыбку,  цветок,  ласковое  слово  либо
американские сигареты, специально привезенные из Лондона.  Он  приглашал  ее
отведать нежную крапчатую форель, которую ловил специально для нее;  вдыхать
аромат осеннего сотового  меда  и  любоваться  крупными  дождевыми  каплями,
игравшими ярче жемчуга на оконном стекле в лучах выглянувшего солнца.
     Заяви ему какой-нибудь циник, что он понапрасну  тратит  время,  Эдвард
ответил бы с убийственной логикой. "Взгляните только на это лицо!  -  сказал
бы он. - Разве оно не соответствует здешним местам?  Да  и  как  может  быть
иначе, если оно создано здесь?! Это  лицо,  дорогой  мой,  прямо  из  Англии
восемнадцатого века. Будто застыв во сне, продолжавшемся двести - триста лет
в Камберлендских горах  штата  Кентукки,  оно  сохранило  свои  первозданные
черты. Можете мне поверить, спящая душа этой девушки столь же прекрасна, как
и она сама. И если ее душе вообще суждено проснуться, так  только  здесь,  в
краях, когда-то давших ей жизнь. Посмотрим, что она скажет, когда попадет  в
лес!" Шло время, и силы ее быстро возвращались.  Теперь  она  уже  могла  без
посторонней помощи пройтись по  крошечному  садику,  где  к  ней  склонялись
разбросанные в траве осенние цветы, безуспешно пытаясь привлечь  к  себе  ее
внимание. Наконец наступил день, когда  Эдвард  смог  взять  ее  за  руку  и
повести в дремучие леса, которые когда-то были его собственностью.
     Они  шли  лесной  дорогой,  ступая  по  изъеденному  кроликами   дерну,
гладкому, как зеленый бархат. По обеим сторонам вздымались громадные буки, за
ними, в серебристой дымке,  словно  дриады,  проступали  смутные  очертания
стволов потоньше.  Еще  дальше,  неподалеку  от  его  старой  усадьбы,  буки
сменялись могучими  вергилиевыми  дубами - бронзовыми,  заросшими  лишайником,
раскидистыми великанами. Он показывал ей на  лесные  прогалины:  одни  алели
цветущим кипреем, другие золотились пожелтевшим осенним папоротником. Из-под
ног во все стороны стремглав разбегались кролики; недоверчиво косясь на них,
прохромал заяц; из кустов, шурша как дракон, поднялся медного  цвета  фазан,
по-драконьи волоча  за  собой  свой  длинный  хвост.  Всю  дорогу  домой  их
сопровождал огромный дятел; чему-то громко смеясь,  он  вихрем  перелетал  с
дерева на дерево.
     За всю прогулку Эдвард не проронил ни слова, он не смел даже  взглянуть
на нее, чтобы узнать, что она чувствует. Только поднявшись на порог, он взял
ее руки в свои и, проникновенно заглянув  ей  в  глаза,  спросил: -  Ну,  что
скажете?
     - Дрянь, - ответила она.
     Охватившая Эдварда досада была столь внезапной и исступленной,  что  на
мгновение он перестал владеть собой. Немного придя в себя,  он  увидел,  что
Сьюзи с проворством дикой кошки отпрянула в сторону, и понял, что его правая
рука угрожающе поднялась над головой. Он опустил руку.
     - Не бойтесь, - сказал он задыхаясь, - я не способен ударить женщину.
     Сьюзи, как видно,  поверила  ему,  ибо  не  замедлила  высказать  самые
нелестные соображения по поводу его   малодушия.  Однако  сам  он,  как  ни
странно, вовсе не был в этом уверен, и совесть так мучила  его,  что  он  не
слышал ее слов. Он дождался шести часов, дал ей лекарство, а затем вышел  из
дому и пустился бежать по темным, обдуваемым ветром холмам, как будто за ним
гнались. Пройдя быстрым шагом несколько миль, он почувствовал,  что  немного
успокоился, и пришел к следующему выводу: "Я разозлился оттого, что  она  не
захотела принять моих принципов-принципов человека, который способен (ибо  я
лгал, говоря, что не способен) ударить беззащитную девушку.  Теперь  у  меня
только один путь".
     Грустно сознавать, что, если у человека остается всего один путь,  путь
этот оказывается самым неприятным. На следующий день Эдвард договорился, что
дневная  прислуга  останется  на  ночь,  а  он  съездит  в  город  к  своему
поверенному.
     - Сколько я выручу, если продам все, что у меня осталось?  -  почему-то
резко спросил его Эдвард.
     - Включая дом, где вы сейчас живете?
     - Говорю же, абсолютно все.
     Поверенный порылся в картотеке, что-то набросал в  блокноте,  посетовал
на  низкие  продажные  цены  и  наконец  сообщил  Эдварду,  что   он   может
рассчитывать на сумму от четырех до пяти тысяч фунтов.
     -  Тогда  продавайте,  -  сказал  Эдвард  и,  отмахнувшись  от  попыток
поверенного разубедить его, вернулся в гостиницу, а наутро  сел  в  поезд  и
поехал домой.
     Подходя к дому, он увидел,  что  ему  навстречу  по  тропинке  из  лесу
торопится его Сьюзи. Щеки ее раскраснелись, глаза сверкали,  волосы  немного
растрепались.
     - Что это значит? - спросил он, подойдя к ней. - Неужели  вы  ходили  в
лес?
     - А куда ж еще. Больше некуда.
     - Есть куда. Пойдемте в дом, и  я  вам  кое-что  расскажу.  Что  бы  вы
сказали, если бы мы поехали в Голливуд?
     - Шутишь? - удивилась она. - А я думала, ты разорился.
     - Я продаю все, что у меня осталось. Правда, с этим в  Голливуде  долго
не проживешь, особенно на широкую ногу, но раз вам так туда хочется,  почему
бы и не поехать.
     Сьюзи помолчала.
     - Плевать! - сказала она наконец. - Не ехать же на последние деньги.
     Потрясенный ее великодушием, Эдвард попытался было  объяснить  ей,  чем
вызвано его решение, но она перебила его на полуслове: - Не бери в голову.  И
здесь как-нибудь перебьюсь. Пока что.
     В  эти  минуты  Эдвард  испытывал  чувство   приговоренного,   которому
отсрочили если не смертную казнь, так по крайней мере пожизненную каторгу.
     - Что произошло? - вскричал он. - Неужели мы с вами поменялись  ролями?
А, понимаю! Вы побывали в лесу. Что-то там тронуло вас.
     - Заткни пасть!* - злобно оборвала его она. - Сам не знаешь, что несешь.
     - Нет, я знаю, подобные чувства бывают  очень  личными  и  неуловимыми,
делиться ими нелегко. Думаю, например, пойди я сегодня с вами, и  вы  бы  не
испытали всех тех чувств, какие охватили вас теперь. Я напрасно  сопровождал
вас в понедельник, хотя и надеялся разделить с вами ваши первые впечатления.
Впредь будете ходить одна.
     И с этого времени она каждый день ходила одна в лес, а Эдвард оставался
дома. И с каждым днем, возвращаясь, она улыбалась лучезарнее, чем накануне.
     "Лес работает на меня", - думал Эдвард, и его воображение, будто верный
пес, неотступно следовало за ней по пятам. Ему казалось, он видит,  как  она
стоит в рассеянных лучах солнца, или прячется в тени могучих  деревьев,  или
босиком переходит ручей, или обмахивается листом папоротника,  или  набивает
рот ежевикой. Наконец он почувствовал, что не может жить дальше,  не  увидев
все это собственными глазами, и  однажды  незаметно  пошел  за  ней  следом,
прячась за деревьями.
     Сначала он держался поодаль, рассчитывая подкрасться к ней, когда  она
остановится отдохнуть, - она же шла все быстрее и наконец пустилась  бежать,
так что на какое-то время он вовсе потерял ее из виду. Он пошел было на крик
сойки,  сварливо  верещавшей  неподалеку,  но  сколько  ни  оглядывался   по
сторонам, ее не нашел. Вдруг он услышал ее смех. "Должно быть,  она  видела
меня", - подумал он.
     В ее смехе звучали низкие, мелодичные, призывные нотки,  отчего  сердце
его лихорадочно забилось. Смех раздавался из небольшой лощины поблизости, на
самом  краю  леса.  Эдвард  осторожно  шагнул  к   верхнему   краю   лощины,
одновременно надеясь и не смея надеяться, что сейчас увидит, как она, подняв
глаза, раскроет ему свои объятия. Он раздвинул ветки и  заглянул  вниз.  Она
действительно стояла в лощине, раскрыв объятия - только не Эдварду, а тучному,
омерзительному владельцу его бывшего поместья.
     Эдвард тихонько отошел, вернулся домой и стал поджидать Сьюзи,  которая
на этот раз пришла очень поздно. На губах у нее играла  улыбка,  лучезарнее,
чем когда-либо прежде.
     - Перестань скалиться, - сказал Эдвард. - Подлая, лживая тварь...
     Сьюзи в долгу не осталась. "А ты, ублюдок поганый, не суй нос не в свои
дела... " - начала она, после чего обмен репликами принял еще более  оживленный
характер. Эдвард настолько вышел из себя, что даже начал угрожать ей, к чему
она отнеслась с такой нескрываемой издевкой, что, казалось, не сомневается в
покровительстве своего любовника.
     - У него в Лондоне большая  кинокомпания,  и  он  обещал,  что  я  буду
сниматься.
     - Вы забываете, что у меня на вас официальные права.
     - Уж не хочешь ли ты сказать, что не пустишь меня?
     - А почему бы и нет?
     - А потому, что я сейчас же заявлю в полицию. И знаешь, что я скажу им?
Что, когда я спала, ты... - Она уже собиралась развить эту идею,  как  вдруг
широко зевнула.
     Эдвард взглянул на часы и обнаружил, что шесть часов давно миновало.
     - Ну? Так что же вы им скажете?
     -  Скажу  такое...  что  тебя  посадят...  -  проговорила  она,  как  в
замедленной записи. Потом опять зевнула. Голова  ее  клонилась  все  ниже  и
ниже, пока наконец она не легла щекой на стол.
     - Приятных сновидений! - сказал Эдвард и, схватив с камина коробочку  с
таблетками,  швырнул  ее  в  огонь.  Сьюзи  наблюдала  за   этой   операцией
остекленевшим взором. В ответ на рванувшееся из камина пламя в ее глазах  на
мгновение вспыхнул злобный огонек. Погас -  и глаза закрылись.  В  этот  момент
она была неотразима.
     Эдвард перенес ее на кровать и спустился вниз написать письмо  в  фирму
по прокату жилых автоприцепов. Следующим летом  он  уже  был  в  Блэкпуле  и
обращался  к  собравшейся  толпе,  стоя  в  безупречном  белом  пиджаке  под
вывеской, гласившей:

СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА
Доктор фон Штрангельберг показывает:
Чудо современной   науки.   Только   для    взрослых
СПЯЩАЯ    КРАСАВИЦА
Вход - шесть пенсов

     Говорят, его дела быстро поправляются.


ТОЛКОВАНИЕ СНОВИДЕНИЯ

Перевод. Муравьев В., 1991 г.

     Молодой человек вошел в кабинет знаменитого (психиатра с возгласом: - Доктор, спасите меня!
     - Да ради бога, - любезно согласился сердцевед.  -  Собственно  говоря,
затем я здесь и сижу.
     - Но вам это не под силу! - горестно воскликнул молодой человек. - Нет,
не под силу! Не под силу! Меня ничто не спасет!
     - Так или иначе, - мягко заметил психиатр, - но вреда не будет,  если
мы это обсудим.
     Он сделал несколько пассов, вкрадчиво и обаятельно улыбаясь, и  молодой
человек сам не заметил, как очутился в глубоком кресле,  лицом  к  свету,  и
начал рассказывать: - Меня зовут Чарлз Ротифер. Я  служу  в  бухгалтерии,  на
верхнем этаже нашего небоскреба. Мне  двадцать  восемь  лет,  я  холост,  но
помолвлен.  Невеста  моя - самая  лучшая,  самая  милая  девушка   на   свете,
прекрасная, как ангел, с дивными золотистыми волосами. Это, как вы  увидите,
имеет отношение к делу.
     - Еще бы, - п