Потом покрыл ее матовой глазурью  и
раскрасил в естественные тона. И  наконец,  призаняв  деньжонок,  выкупил  в
ломбарде свой парадный костюм, отметив к вящей радости, что на  манекене  он
сидит не  в  пример  лучше,  чем  на  нем  самом.  Часа  через  два,  досыта
насладившись достигнутым  эффектом,  наш  герой  снял  телефонную  трубку  и
позвонил Сэди.
     - Сэди,  -  сказал  он,  -  приходи  быстрей.  Я  приготовил  для  тебя
сногсшибательный сюрприз.
     - Не знаю, право, удобно ли это, - отозвалась Сэди. - Молодая девушка в
гостях  у  скульптора...  Мы  ведь  до  сих  пор  не  помолвлены.  А   вдруг
кто-нибудь увидит?
     - Пусть видит, - сказал он. - Нам нечего больше бояться.  Долой  нелепые
условности - у меня скоро заведется столько тысяч, сколько тебе за  всю  жизнь
не пересчитать.
     - Это другое дело, - отвечала Сэди. - Сейчас буду.
     Миг - и она стучала в дверь, а он летел ей навстречу.
     - Ой, Юстас, ты серьезно? - восклицала она. - Мы так долго ждали!
     - Главное, дождались, - ответил он. - Вот, разреши  тебе  представить,
мистер Берти Макгрегор, творец нашего счастья.
     - Очень приятно, - разулыбалась Сэди, зардевшись как маков цвет. - Если
Юстас говорит правду, отныне я самая преданная поклонница вашего творчества.
По-моему, вы просто душка.
     - Душка-то душка, - заметил Юстас, - только заслуги его в этом нет - он
обыкновенный манекен, а хвалить нужно меня.
     - Манекен? - изумилась Сэди. - А я-то  перед  ним  распиналась.  Но  он
прехорошенький! И знаешь, Юстас, когда я  с  ним  заговорила,  он  вроде  бы
даже кивнул и улыбнулся.
     - Еще бы не хорошенький, - произнес Юстас, - я на  него  добрых  полдня
ухлопал. А кивать и улыбаться ему легче  легкого:  он,  к  твоему  сведению,
буквально нашпигован пружинами. Уверяю тебя, это  совершенство  с  головы  до
ног.
     - С головы до ног? - переспросила Сэди.
     - Да, - подтвердил Юстас, - когда поженимся, я объясню тебе  подробней.
А пока посмотри: тебе не кажется, что у него слишком надменный вид?
     - Нисколько, - возразила Сэди. - Вид  у  него  весьма  привлекательный,
мужественный и даже,  я  бы  сказала...  В  общем,  я  тебе  объясню,  когда
поженимся. Но, Юстас, если он манекен, почему ты назвал его  творцом  нашего
счастья? Опять какие-то фантазии?
     -  Никаких  фантазий,  -  с  улыбкой  заверил  Юстас,  -  одна  суровая
реальность.
     И он посвятил ее в свой грандиозный план.
     - Вот, полюбуйся, - сказал он напоследок, - я уже и афишку набросал для
широкой публики. Кстати, если мы  хотим  снять  зал,  нам  понадобятся  твои
сбережения. Буквы у меня получились необыкновенно броские, ты  не  находишь?
Особенно вот здесь, обрати внимание, где я приглашаю  зрителей  уколоть  его
булавкой, дабы убедиться, что, несмотря  на  живописную  внешность  и  живое
остроумие, в нем нет больше ничего живого.
     - А тысяч действительно будет столько, что сосчитать нельзя? - спросила
Сэди. - Ты ведь знаешь, мне вовсе не легко было сколотить свой  капитальчик,
хотя пересчитать его, возможно, труда и  не  составляет,  -  Сэди,  -  изрек
Юстас, с гордостью указывая на свое творение, - скажи мне,  кто,  по-твоему,
натуральней? - Местами как будто он, а местами вроде бы  ты,  -  призналась
Сэди.
     - Подумай хорошенько, Сэди, - не унимался Юстас. - Я спрашиваю: он  или
Чарли Маккарти?
     - А, ну разумеется, он, - ответила Сэди. - В этом-то никаких сомнений.
     - Тогда не сомневайся и в тысячах, - отрубил  Юстас.  -  А  уж  твои-то
жалкие сотенки мы шутя окупим в первый же вечер.
     И он заключил ее в объятия, настолько жаркие,  насколько  позволял  его
истощенный организм. Неожиданно Сэди взвизгнула и оттолкнула его.
     - Юстас, - промолвила она, - я понимаю, ты скоро  станешь  богачом,  но
это не повод, чтобы меня щипать. Кроме того, мы по-прежнему не помолвлены.
     - Щипать тебя! - воскликнул Юстае. - Мне это и во сне не снилось!
     - Ну и напрасно, - привередливо заявила  Сэди.  -  Ты  влюблен,  молод,
свободен. Почему бы время от времени не посмотреть хороший сон?
     - Весьма уместное замечание, - сказал Юстас, - учитывая, что щипок  мог
тебе только присниться.
     - Такое мне не снится, - отпарировала Сэди. -  Я  нормальная,  здоровая
девушка, и сны у меня соответствующие. А вот тебе подобные сны  не  помешали
бы, если, конечно, ты вполне  нормален  и  здоров,  на  что  я,  признаться,
рассчитывала, и при условии, что ты мужчина, в чем  я  начинаю  сомневаться.
Юстас, мужчина ты в конце концов или медуза вяленая?
     - Я мужчина, Сэди,  - ответил Юстас, - но и художник. И всякое такое до сих  пор  расходовалось  у меня на творческие порывы. Но с сегодняшнего дня я чистейшей воды практик  и
снами собираюсь заняться  вплотную.  Не  будем  ссориться,  дорогая.  Велика
важность - щипок, настоящий ли, вымышленный. Иной раз ущипнешь и не  заметишь.
Давай лучше сходим в банк, получим твои денежки и снимем зал.
     Сказано-сделано, и вскоре вся округа запестрела аршинными именами Берти
и Юстаса. А потом наступил знаменательный вечер, и Сэди, сидевшая  в  первом
ряду, чуть шею себе  не  свернула,  подсчитывая  зрителей,  ибо,  по  правде
говоря, была ужасно обеспокоена судьбой своего скромного капитальца.
     Однако беспокойство ее быстро рассеялось: зал был  полнехонек,  занавес
поднялся  без  промедления,  а  на  сцене,  улыбаясь  и  раскланиваясь,  как
Свенгали {Маг-гипнотизер из романа Дж. Дюморье "Трильби".}, уже стоял Юстас.  Берти  тоже  не  ударил  в  грязь  лицом  и  на
аплодисменты отвечал мило и  с  достоинством.  "Видно,  Юстас  и  впрямь  не
пожалел на него пружин, - подумала Сэди. - С такими пружинами он,  наверное,
на все способен. Теперь я ясно вижу: Чарли Маккарти  ему  и  в  подметки  не
годится".
     Представление началось, но, к величайшему огорчению Сэди, сразу  как-то
не заладилось. Юстас усадил манекен на колени и отпустил  несколько  старых,
затертых шуточек, выисканных на последних страницах  учебника  чревовещания.
При этом обнаружилось,  что  первые  страницы  он  прочесть  не  удосужился,
поскольку игры и легкости в его голосе было не больше, чем  в  чугунной
шар-бабе.  Мало  того,  пружины  в  челюстях  манекена  упорно  отказывались
работать, и зрители быстро смекнули, что чревовещатель из Юстаса ни к черту.
     Поднялся шум и гам. Юстас, приняв их ничтоже  сумняшеся  за  изъявления
неописуемого восторга, вышел, сияя улыбкой, к рампе и стал зазывать зрителей
подняться без лишних слов на сцену и потыкать в манекен булавкой.
     Как всегда, нашлись энтузиасты, для которых подобный  соблазн  оказался
слишком велик. Они валом повалили на помост, не мешкая вооружились приличных
размеров булавками с внушительными головками на конце и стали  подступать  к
достопочтенному мистеру Берти. Но не успела первая булавка достичь цели, как
зал прорезало душераздирающее "ой!",  отозвавшееся  по  углам  и  рассеявшее
последние сомнения в жизнеспособности манекена.
     Публика, раскусив, что ее не только самым  натуральным  образом  обвели
вокруг пальца, но еще и показали шиш,  преисполнилась  крайнего  отвращения.
Мгновенно разразился скандал, откуда ни возьмись  набежала  полиция,  убытки
пришлось возместить. Юстас, прикативший на представление  в  кебе,  вынужден
был тащиться домой на своих двоих, сгибаясь под тяжеленной фигурой  Берти  и
не менее тяжкими упреками Сэди.
     Добравшись до дома, он  сгрузил  манекен  на  диван  и  застыл  понурив
голову, как человек, потерпевший полный крах. Сэди, на которую  очень  дурно
подействовала утрата жалких сотенок и которая окончательно лишилась  надежды
когда-либо пересчитать тысячи, распекала его на все лады.
     - Ты нарочно все подстроил, - возмущалась она. - Ты специально  взял  и
все испортил.
     - Ну что ты, дорогая, - оправдывался он, - зачем бы я стал все портить.
Чревовещал я действительно не совсем удачно, не спорю.
     - Перестань корчить идиота! - кричала она. - Перестань нагло врать  мне
в глаза! Кто ойкнул в конце так натурально, что не придерешься? Кто вылез со
своими талантами в самый неподходящий момент?
     - Да нет же, - лепетал Юстас, - я и  не  думал  ойкать.  Я  сам  ужасно
удивился.
     - Кто же тогда ойкал? - наступала она.
     - Понятия не имею, -  признался  он.  -  Разве  что  Берген,  убоявшись
опасного конкурента, нацепил накладную бороду и явился,  чтобы  сорвать  нам
представление.
     - Чушь собачья, - отрезала она. - Хватит вилять, признайся  лучше,  что
ты ойкнул.
     - Вообще-то я не исключаю такой возможности, - промолвил Юстас. -  Сама
посуди: в мое детище, плод моих гениальных усилий, втыкают булавку -  мог  ли
я, при моей тонкой душевной организации и  даже  не  будучи  специалистом  в
практике чревовещания, удержаться и не ойкнуть. Но,  клянусь  тебе,  Сэди,
если я и совершил такое, то совершил бессознательно.
     - Так же бессознательно,  как  перед  этим  меня  ущипнул,  -  хмыкнув,
ввернула Сэди.
     - Да, готов побожиться, щипок был абсолютно бессознательный, -  заверил
Юстас.
     -  Ничего  подобного,  -  подал  голос  Берти,  с   надменной   улыбкой
созерцавший эту удручающую сцену.  -  Сэди  как  всегда  права.  Ущипнул  я,
ущипнул чертовски сознательно и до сих пор смакую эффект.
     - Но мы даже не помолвлены! - вскричала Сэди. - Ах, что теперь будет? -
Она хихикнула, зажала рот рукой и возвела на манекен огромные, полные упрека
глаза.
     - Кто ты такой? - завопил  пораженный  до  предела  Юстас.  -  Отвечай!
Говори немедля!
     - Захочу - заговорю, не захочу - не заставишь, - отвечало его творение.
     - А! Я знаю! -  воскликнул  Юстас.  -  Ты - грешный  дух,  отпущенный  на
побывку из ада. Ты завернул в мою печь на огонек, и  там  тебе  под  горячую
руку попался мой шедевр.
     Манекен ответил надменной улыбкой.
     - О, неужели, - возопил Юстас, - неужели  я  откопал  на  заднем  дворе
глину, из которой Бог создал Адама? Но тогда, выходит, трущобы  Бруклина - это
новостройки Эдема?
     Манекен зашелся от хохота.
     - А может быть, мне  удалось  разрешить  загадку,  над  которой  тщетно
бились ученые всего мира? - предположил  Юстас.  -  Может  быть,  под  моими
руками мертвая глина обрела  волю  и  сознание,  став  органической коллоидной
тканью? Да, это самое вероятное. И я в таком случае -  величайший  скульптор
на свете!
     - Понимай как хочешь, - ответил манекен, - но чревовещатель из тебя при
любом раскладе ни к черту. А без чревовещания ты не то что несчетных  тысяч,
но и гроша ломаного не зашибешь.
     - Твои рассуждения не лишены здравого смысла, - заметил Юстас. - Но раз
уж ты наловчился  так  бойко  болтать,  мы  теперь  легко  сумеем  ошеломить
публику.
     - Ошеломлять согласен, а в помощники к тебе  не  нанимался,  -  отвечал
Берти. - У меня внешность, у меня яркая  индивидуальность.  На  колени  меня
больше не заманишь. Сам садись, а я буду ошеломлять и загребать денежки.
     - Сесть к тебе на колени! - вскричал Юстас. - Ну уж нет!
     - А что особенного? - удивился манекен. - Да  не  ломайся  ты,  садись,
пока приглашаю. Ну не хочешь, как хочешь. Может, леди желает попробовать?
     - И попробую, - ответила Сэди. - Я, возможно, и не умею считать тысячи,
но поучиться, если предлагают, никогда не откажусь.
     И, проговорив это, она плюхнулась на колени к манекену.
     - Ну как, крошка, - осведомился тот, - нравится новое местечко?
     - Мне кажется, нам следует обручиться, - промолвила Сэди.  -  Мне  даже
кажется, нам не мешает пожениться.
     - Об этом не беспокойся, милашка, - заверил ее манекен.  -  Артисты - это
тебе не скульпторы. Артисты - народ практичный.
     - Вот и выметайтесь из моей мастерской со всей вашей  практичностью,  -
рявкнул Юстас. - А я возвращаюсь к прежним идеалам. К черту чревовещание,  к
черту глину, к черту пружины! Перехожу на надгробия и уж сил не  пожалею,  а
вырублю их поувесистей.
     - Вольному воля, - ответил манекен. - Мы с  Сэди  и  без  тебя  отлично
поладим.
     - А булавки ты для нее приготовил? - поинтересовался Юстас.
     - Зачем же сразу булавки? - отозвался манекен,  успокаивающе  посмотрев
на Сэди. - У нас найдется кое-что поинтересней.
     И с этими словами он ущипнул ее, точь-в-точь  как  первый  раз,  только
теперь ее вопль прозвучал на удивление сочно и со вкусом.
     - Вопишь  ты  хорошо,  со  вкусом,  -  похвалил  ее  Юстас,  с  ледяной
вежливостью провожая их до дверей. - Однако не забывай, что пружины у него в
некоторых местах до омерзения ржавые и изношенные.
     И, захлопнув за ними дверь, он, вопреки благим  намерениям,  направился
прямехонько к куску глины, который будто нарочно торчал на виду, и  принялся
лепить из него чрезвычайно соблазнительную фигуру с формами,  совсем  как  у
Евы. Но, не долепив, опять передумал, кое-что подправил, кое-что  заменил  -
раз-два - и  вместо  Евы  перед  ним   предстала   прехорошенькая,   смышленая
болоночка.


ВЕНСКАЯ ШКОЛА

Перевод. Клепцына Г., 1991 г.

     Все честные, румяные, темноволосые молодые люди устроены одинаково - самым
что ни на есть разумным образом. Любому новому увлечению, будь то работа или
женщина, они предаются с величайшим рвением и энтузиазмом. И, получив  отпор
у кинетики и Кэтти, на удивление быстро утешаются с энергетикой и Этти.
     А вот другим молодым людям словно на роду написано обходиться одним, от
силы двумя увлечениями: одной работой и одной женщиной. Если  оба  увлечения
налицо, они бегут по жизни бок о бок, как железнодорожные рельсы по  насыпи,
столь же прочные и столь же  несклонные  к  поэтическим  извивам.  Пока  они
вместе, им нет сносу, но стоит одному  сбиться  с  пути - крушение  неминуемо.
Молодые  люди  этого  сорта  нередко  отличаются  высокой  и   стройной   до
прозрачности фигурой, тонким и изрядно смахивающим на череп лицом, запавшими
и довольно пронзительными глазами и  ртом,  то  ли  страшно  нежным,  то  ли
страшно  жестким - сразу  не  разберешь.   Встречаются   среди   этой   братии
голодранцы, но есть и богачи, и  если  первые - форменные  пугала,  то  вторые
тянут на Линкольна-лесоруба.
     У подобных молодых людей частенько обнаруживается  призвание  к  науке,
иногда  даже   к   медицине.   Исследования - их   конек.   При   определенных
интеллектуальных и материальных капиталах им  не  избежать  крупных  научных
школ, а при определенном интересе к некоторым железистым функциям их ожидают
стипендии Лилли и Форда.  Впрочем,  это  теперь;  раньше,  в  незапамятные
времена нашей юности, их ждала прямая дорога в Вену.
     Перед отъездом в  Вену  Хамфри  Бакстер  решил  отобедать  со  знакомой
семейной четой. Не смысля  ни  бельмеса  в  железистых  функциях,  сия  чета
предусмотрительно  запаслась  тремя  билетами  в  театр.  Давали  легонькую,
сентиментальную комедию, имеющую весьма  и  весьма  отдаленное  отношение  к
железам. Хамфри приготовился терпеть до конца и вытерпел бы, если бы в самом
начале первого действия - момент был рассчитан исключительно точно - на сцене не
появилась Каролина Коутс. Хамфри рванулся вперед. Порыв его, однако, остался
незамеченным, поскольку все зрители в  эту  минуту  тоже,  как  по  команде,
рванулись вперед.
     Кому-то, наверное, захочется узнать, с  чего  это  зрителям  вздумалось
попусту тратить жизненную энергию на  девушку,  которую  не  называли  самой
бесталанной актрисой только потому, что за актрису вовсе не  считали.  Ответ
прост: Каролина Коутс была богиней. Кажется, еще Александр Вулкотт писал  по
этому поводу: "Требовать от нее хорошей  игры - все  равно  что  спрашивать  у
гениальной актрисы, умеет ли она кувыркаться на трапеции.  Талант  для  этой
юной особы так же вреден, как содовая для  виски,  и  чем  его  меньше,  тем
лучше. Когда на сцену выходит богиня Афродита, никто не ждет, что она  будет
играть как божественная Сара".
     Каролина прикатила в Нью-Йорк  прямиком  из  Беннингтона  и  по  иронии
судьбы в тот же год угодила на сцену. Тут-то и выяснилось, что  она  из  тех
девушек, - рождаются они раз в сто лет, - которым суждено одурманивать людей
не талантом,  не  красотой,  а  кое-чем  поосновательней,  получая  за  это,
соответственно,  всеобщую  любовь  и  поклонение.  Главным  и  неотъемлемым
достоинством Каролины  была  молодость.  У  зрителей  она  пробуждала  самую
глубокую, самую живую, самую жгучую и искреннюю радость - чувство  необычайно
редкое и приятное. В остальном  же,  если  верить  авторитетным  источникам,
девушка она была добрая, воспитанная, честная,  простая,  милая,  веселая  и
непритязательная да вдобавок благоухала, как цветочная  лавка,  что  даже  с
богинями случается не часто.
     Хамфри изучал этот феномен с вниманием, какого до сих пор удостаивались
разве что срезы малоизвестных желез на стекле микроскопа. А выйдя из театра,
обратился к своим спутникам: -  Не  могли  бы  вы  познакомить  меня  с  этой
девушкой?
     Заметив, что те онемели от удивления,  он  не  стал  ждать,  ответа,  а
продолжал без запинки: - Или с кем-нибудь из ее знакомых?
     - Что ты, Хамфри, какие знакомые! Она знается с  одними  аристократами.
Аристократы - народ особый, не нам чета. У них  даже  имена  мудреные -  сплошь
названия небоскребов и деликатесов. Да  и  увидеть  ее  кроме  театра  можно
только на яхтах, кортах и тому подобных местах, о чем, кстати, мы  бы  сроду
не догадались, если бы не читали воскресных газет.
     Получив такую  отповедь,  Хамфри  и  не  подумал  отчаиваться.  Он  был
убежден, что, перекинув мостик  из  двух-трех  знакомств,  можно  преодолеть
любую пропасть между любыми сословиями. А посему стал всем  подряд  задавать
свой вопрос, предельно четко формулируя цели и задачи, и в результате  всего
через  несколько  недель  сидел  на  террасе  некоего  особняка,  глазел  на
лонг-айлендский пролив (в то время как на него глазели тезки  небоскребов  и
кулинарных шедевров) и беседовал с Каролиной Коутс. С удивлением  обнаружив,
что она не имеет ни малейшего представления о колоссальном значении новейших
достижений в области исследования  функций  желез  внутренней  секреции,  он
охотно взялся растолковать ей, какую прорву здоровья, счастья и благополучия
эти достижения сулят человечеству. Вы, конечно,  понимаете,  что  произошло,
когда сей тощий,  долговязый,  неуклюжий  субъект  в  немыслимом  пиджачишке
возник  среди  местной  лощеной  публики  и  принялся  в  деталях  описывать
двадцатитрехлетней богине, какое пагубное влияние оказывают жидкие фекальные
массы на вкусовые органы неокрепшего детского организма. Да, вы не ошиблись:
она влюбилась, влюбилась по уши, безрассудно и безоглядно, так что и  месяца
не прошло, а вокруг уже кричали о помолвке.
     Небоскребы содрогнулись, кулинарные шедевры, фыркнув  особенно  злобно,
вскипели от негодования. Общественность же вынесла свой приговор:  Каролина,
бесспорно,  кладезь  добродетели,  но  волноваться  нестоит - долго   это   не
протянется. Сами посудите, что хорошего может выйти  из  поездки  в  Вену  к
знаменитому Винглебергу?
     - Я пробуду там ровно три года, - говорил перед расставанием Хамфри.  -
И если за три года хоть раз вылезу из лаборатории на сорок восемь часов,  то
лишь при условии, что она сгорит  дотла.  А  приехать  к  тебе  не  смогу  и
подавно.
     -  Я  попробую  освободиться  между  спектаклями,  -  Еще   не   поздно
передумать.
     - Дорогой, мне тоже не терпится побыстрее сыграть свадьбу. Но нельзя же
уходить из театра накануне первого представления, бросив коллег на  произвол
судьбы. Кроме того... .
     - Второе представление?
     - Да. Вот после него я и попробую приехать.
     - Я слышал, эту идиотскую пьесу можно гнать годами.
     - Можно загнать и за шесть месяцев. Хамфри; не смей упрекать  меня,  не
смей говорить, что я потеряла голову от успеха.
     - Разве я это говорил?
     - Не говорил, но думал. А если не думал, тем ху