ла.
     - Не понимаю.
     - Сегодня, - улыбнулся Генри, - я решил принять это предложение. Я ушел
из музея и...
     - Что ты говоришь? Ты хочешь, чтобы Джойс снималась в кино? Нет!
     - Не нет, а да. Именно этого я и  хочу.  Съемки  пойдут  ей  только  на
пользу. У них великолепная система.  Мне  сам  Фишбейн  рассказывал.  Лично.
Психиатры, диетврачи и все прочее.
     - Какой вздор! Генри, что с тобой происходит?
     - Ты помнишь то норковое манто?
     - Это шутка? Да нет, непохоже. Ты  говоришь  серьезно.  Выходит,  чтобы
получить норковое манто, я должна отпустить Джойс сниматься? И это  говоришь
ты?! Боже, мы женаты уже десять лет и...
     - Не валяй дурака. Разве дело в норковом манто? Это лишь  символ  всего
остального.
     - Хорошенький символ. Нет, уволь. - Она встала  и  подошла  к  окну.  -
Постой, - сказала она, повернувшись, когда Генри заговорил снова. - Все  это
как-то странно, прямо как в плохой пьесе. Ты разом все уничтожил.  Абсолютно
все. Нашу жизнь, наши ценности, себя самого. Теперь я просто  не  знаю,  кто
ты.
     - Ерунда. Я вижу, с тобой  сейчас  бессмысленно  спорить.  Надеюсь,  ты
передумаешь, когда узнаешь подробности.
     - Ты так думаешь? - мрачно спросила Эдна.
     - Как бы то ни  было,  дело  сделано.  Я  ушел  из  музея.  Я  принимаю
предложение.
     - Я - мать Джойс.
     - А я ее отец. И твой муж.
     - Нет. Господи, как странно. Ведь ты бы мог завести любовницу,  мог  бы
начать пить. У нас были бы бесконечные слезы, ссоры и скандалы, мы  были  бы
несчастны. И все же ты оставался бы моим мужем. Но  стоило  тебе  произнести
всего несколько опрометчивых слов - и ты мне не муж. Чужой человек.
     - Не так громко. Кажется, Мэй вернулась. Мэй прошла прямо в столовую.
     - Успела на почту? - спросил Генри. - Мое заявление об уходе, - пояснил
он Эдне.
     - Ты заберешь его назад.
     - Ты бы его видела, - улыбнулся Генри.
     - Успела, сэр, - выпалила  служанка.  -  Вам  телеграмма,  сэр.  -  Она
вручила телеграмму Генри.
     - Может быть, из Голливуда, - сказал  он.  Люди  разного  общественного
положения открывают телеграммы совершенно по-разному. Генри развернул свою с
высокомерием человека, уже облаченного в желтый жилет.  Телеграмма  раздела
его донага: "Все отменяется тчк Фишбейн".


ЛОВЕЦ ЧЕЛОВЕКОВ

Перевод. Муравьев В., 1991 г.

     Олан Остен, точь-в-точь  пугливый  котенок,  взошел  по
темной скрипучей лестнице домика неподалеку от Пелл-стрит и долго тыкался  в
двери на тускло освещенной площадке, пока не  отыскал  затертую  табличку  с
нужной фамилией.
     Он толкнул дверь, как было ведено, и очутился в  комнатушке  с  дощатым
столиком, креслом-качалкой и стулом. На грязно-бурой стене висели две полки,
заставленные дюжиной флаконов и склянок.
     В качалке сидел старик и читал  газету.  Алан  молча  вручил  ему  свою
рекомендацию.
     - Садитесь, мистер Остен, - весьма учтиво пригласил  старик.  -  Рад  с
вами познакомиться.
     - Правда ли, - спросил Алан, - что у вас есть некое  снадобье,  крайне,
так сказать, э-э... необычного свойства?
     -  Милостивый  государь,  -  ответствовал  старик,  -  выбор   у   меня
невелик - слабительными и зубными эликсирами не торгую - чем богаты, тем и рады.
Но обычного свойства у меня в продаже ничего нет.
     - Мне, собственно... - начал Алан.
     - Вот, например, -  прервал  его  старик,  достав  с  полки  флакон.  -
Жидкость бесцветная, как вода, почти безвкусная, спокойно подливайте в кофе,
молоко, вино, вообще в любое питье. И можете быть точно так же спокойны  при
вскрытии.
     - Это, значит, яд? - воскликнул Алан отшатнувшись.
     - Ну скажем, очиститель, -  равнодушно
поправил старик. - Отчищает жизнь. Скажем, пятновыводитель. "Сгинь, постылое
пятно!" А? "Угасни, жалкая свеча!"
     - Мне ничего подобного не нужно, -  сказал
Алан.
     - Это ваше счастье, что не нужно, - сказал старик.  -  Знаете,  сколько
это стоит?  За  одну  чайную  ложечку - а  ее  достаточно - я  беру  пять  тысяч
долларов. И скидки не делаю. Ни цента скидки.
     - Надеюсь, ваши  снадобья  не  все  такие  дорогие,  -  сказал  Алан  с
тревогой.
     - Нет, что вы, - сказал старик. - Разве можно столько просить, положим,
за любовное зелье? У молодых людей,  которым  нужно  любовное  зелье,  почти
никогда нет пяти тысяч долларов. А были бы - так зачем им любовное зелье?
     - Очень рад это слышать, - сказал Алан.
     - Я ведь как смотрю на дело, - сказал старик. - Услужи клиенту раз,  он
к тебе придет в другой. И за деньгами не постоит. Подкопит уж, если надо.
     - Так вы, - спросил Алан, - вы и в самом деле торгуете любовным зельем?
     - Если бы я не торговал любовным зельем, - сказал  старик,  потянувшись
за другим флаконом, - я бы о том, другом, вам и говорить не  стал.  В  такие
откровенности можно пускаться только с теми, кого обяжешь.
     - А это зелье, - сказал Алан, - оно не просто - знаете - не только...
     - Нет, нет, - сказал старик. - Постоянного  действия - что  там  телесное
влечение! Но его тоже возбуждает. Да, да, возбуждает. Еще  как!  Неодолимое.
Неутолимое. Непреходящее.
     -  Скажите! - заметил   Алан,   изобразив   на   лице   отвлеченную
любознательность. - Бывает же!
     - Вы подумайте о духовной стороне, - сказал старик.
     - Вот-вот, о ней, - сказал Алан.
     - Вместо  безразличия,   -   сказал   старик,   -   возникает   нежная
привязанность.   Вместо   презрения - обожание.   Чуть-чуть   капните    зелья
какой-нибудь барышне - в апельсиновом соке, в супе, в коктейле  привкуса  не
дает, - и любую резвушку и ветреницу станет прямо не узнать. Ей нужно  будет
только уединенье - и вы.
     - Даже как-то не верится, - сказал Алан. -  Она  так  любит  ходить  по
гостям.
     -  Разлюбит,  -  сказал  старик.  -  Ее   станут   пугать   хорошенькие
девушки - из-за вас.
     - Она действительно будет ревновать? -  вскричал  Алан  в  восторге.  -
Меня - ревновать?
     - Да, она захочет быть для вас целым миром.
     - Она и так для меня целый мир. Только она об этом и думать не хочет.
     - Подумает, вот только глотнет снадобья. Как миленькая подумает.  Кроме
вас, ни о ком и думать не будет.
     - Изумительно! - воскликнул Алан.
     - Она захочет знать каждый ваш шаг, - сказал старик. - Все, что с  вами
случилось за день. Всякое ваше слово. Она захочет знать, о чем  вы  думаете,
почему улыбнулись, почему у вас вдруг печальный вид.
     - Вот это любовь! - воскликнул Алан.
     - Да, - сказал старик. - А как она будет за вами ухаживать! Уставать не
позволит, на  сквозняке  сидеть  не  даст,  голодным  не  оставит.  Если  вы
задержитесь где-нибудь на час, она будет с ума сходить.  Она  будет  думать,
что вас убили или что вас завлекла какая-нибудь красотка.
     - Нет,  такой  я  Диану  даже  и  представить  не  могу!  -  восхищенно
воскликнул Алан.
     - Представлять и не понадобится, все будет наяву, - сказал старик. -  И
кстати,  ведь  от  красоток  не  убережешься,  и  если  вы,   паче   чаяния,
когда-нибудь согрешите - то не волнуйтесь. Она в  конце  концов  вас  простит.
Она, конечно, будет ужасно страдать, но простит - в конце концов.
     - Никогда! - пылко выговорил Алан.
     - Конечно, никогда, - сказал старик. -  Но  если  такое  и  случится - не
волнуйтесь. Она с вами не разведется. Ни за что! И конечно, сама никогда  не
даст вам никакого повода - не для развода, нет, а для малейшего беспокойства.
     - И сколько же, - спросил  Алан,  -  сколько  стоит  это  поразительное
средство?
     - Ну, подешевле, - сказал старик, - подешевле, чем  пятновыводитель - так
ведь мы его с вами условились называть? Еще бы! Он стоит пять тысяч долларов
за чайную ложечку - и ни цента скидки. В вашем возрасте такие снадобья  не  по
карману. На них надо копить и копить.
     - Нет, а любовное зелье? - сказал Алан.
     - Ах да, зелье, -  сказал  старик,  выдвигая  ящик  кухонного  стола  и
доставая крохотный мутный пузыречек. - Доллар за такую вот бутылочку.
     - Вы не поверите, как я вам признателен,  -  сказал  Алан,  глядя,  как
пузыречек наполняется.
     - Большое дело услуга, - сказал старик. - Потом клиенты снова приходят,
в летах и при деньгах, и спрашивают что-нибудь  подороже.  Вот,  пожалуйста.
Сами увидите, как подействует.
     - Спасибо вам еще раз, - сказал Алан. - Прощайте.
     - Au revoir {До свидания (фр.).}, - сказал старик.


МАДЕМУАЗЕЛЬ КИКИ

Перевод. Муравьев В., 1991 г.

     Ла Кайо находится на скалистом берегу  неподалеку  от
Марселя и окружает самую маленькую гавань на юге Франции.  В  этой  подковке
мокнут у берега лодок двадцать,  а  владельцы  их  коротают  вечера  в  кафе
Рустана.
     Возле кафе имеется пятачок с фонарем и  затерханное  деревце.  Спереди
проходит шоссе, а за ним плещется море. В кафе восемь или десять столиков, у
дверей - обычная оцинкованная стойка, а на стойке подставка с фотографиями,
с видами Ла Кайо. Виды все больше буроватые, фотографии  выцвели,  давно  уж
они здесь красуются. На одной из них запечатлен теперешний владелец  кафе  с
каким-то обручем в руке и безучастным выраженьем на лице.  От  подставки  до
края стойки фут или около того; там  день-деньской  дремлет  Кики.  Кики - это
пожилая кошка, которую преждевременно состарила ее страстная натура.
     Нет там у них Кинси {Кинси  Альфред - известный американский врач-сексолог}, в кошачьем мире, а то бы он сообщил  нам  кое-что
прелюбопытное. Ну вот, например, в жизни кошек бывают  периоды,  когда  дама
более обычного интересуется общением с противоположным полом. Такие  периоды
бывают чаще и реже, дольше и короче. Иногда дважды  в году, иногда трижды, а
на пламенном юге случается, что и четыре  или  пять  раз.  Кики  не  ханжа,
однако к такой невоздержанности отнеслась бы свысока. Ее  период  случался
лишь единожды в  год.  Приходится,  впрочем,  признать,  что
длился он в невисокосные годы  ровно  триста  шестьдесят  пять
дней.
     Кики - видная, здоровенная  кошка,  но  красивой  ее  не  назовешь.  Ее
угловатый костяк кое-как обтянут свалявшейся и выцветшей, точно замусоренной
шерстью, а бока, неровные и бугристые, похоже, распирают пружины  матраса  с
той же мусорной свалки. Как известно, кошачьи любовные  игры  сопровождаются
весьма существенным вокальным дивертисментом, и на этот счет Кики не повезло
еще более, нежели с наружностью. Такого  унылого,  тоскливого  и  отвратного
воя, какой она испускала, никто  никогда  и  не  слыхивал.  Ее  вой  леденил
кипучую кровь тамошних котов, которых дотоле  укрощала  только  смерть  либо
мистраль.
     И эта-то угрюмая, нескладная, костлявая  уродина  каталась  как  сыр  в
масле и жила в большом почете с людской,  а  равно  и  с  кошачьей  стороны.
Обычно кошки в Ла Кайо не ведают хозяев и кормятся на  помойках;  но  всякий
рыбак, покидая  заведение  Рустана  перед  закрытием,  непременно  отвешивал
учтивейший bon soir {Добрый вечер (фр.).} мадемуазель Кики. Вдобавок, что не менее важно,  каждый
вечер тот или другой из них привязывал лодку невдалеке от кафе и приносил  в
обрывке сети или какой-нибудь жестянке рыбное месиво - чересчур костистую  или
просто непродажную рыбу. В том числе  довольно  часто  попадались  и  жирные
сардины, и нежные мерланы, затоптанные на дне баркаса.
     Понятно, делалось это неспроста, ибо кошкам в Ла Кайо, повторяю, жилось
несладко. Дело в том, что перед яростным,  леденящим  мистралем,  когда  все
местные коты и кошки, забыв о голоде и прочих вожделеньях,  забивались  куда
ни попадя, Кики, предчувствуя одинокую ночь, воздевала свою щетинистую морду
и разражалась такими возгласами тоски и разочарования, что у слышавших мороз
проходил по коже, точь-в-точь как от жестокого ветра.
     А когда небывалый мистраль 1951 года мчался  по  долине  Роны,  еще  до
того, как он разметал и прибил камыши Камарга, Кики подняла такой  оголтелый
вой, что его и поныне вспоминают. Вспоминают еще  и  о  том,  что  под  утро
сорвало и унесло в море  два  баркаса.  И  после  урагана  1953-го  за  Кики
окончательно признали сверхъестественное чутье. Заслышав ее пронзительные  вопли, рыбаки чесали  в  затылке,  из  дому  не  выходили  и  под  завыванья  ветра соглашались, что сколько бы Кики рыбы ни съела, получает она свое недаром.
     Получала-то она даже больше, чем могла съесть, но избыток не  пропадал.
Поздно вечером, проводив последнего посетителя,  Рустан  опрокидывал  стулья
сиденьями на столики, оставлял гореть одну - единственную лампу и приносил из
кухни большое блюдо с обильным рыбным рационом Кики на пятачок под  фонарем.
Кики, будьте уверены, терлась тут же у ног  и  приступала  к  трапезе,  лишь
только блюдо клацало оземь.
     Честный Рустан возвращался  в  кафе,  запирал  дверь  на  засов,  гасил
последнюю лампу и укладывался спать.
     Бледный, мертвенный свет сеял уличный  фонарь; и  светились  зеленоватым
огнем двенадцать круглых глаз бродячих  котов,  сидевших  на  парапете,  под
скамейкой, между ящиками с пустыми бутылками - кому где удобнее. В Ла Кайо все
коты и кошки более или менее бродячие, но эти уж были подонки  из  подонков,
не коты, а сущие скоты.
     Ни один из этих голодных бродяг не осмеливался подползти  и  покуситься
на роскошные яства, которыми напоказ услаждала душу Кики. Амазонка кормилась
лучше их всех и шутя осилила бы любого; а помешать ей кормиться было не в их
силах. Они лишь глазели, затаив дыхание, как она ухватывает рыбу за  голову,
пережевывает ее туловище и сплевывает хвост. Будь среди них кот-философ,  он
мог бы заметить, что от сытости краше не становишься: комковатые бока мегеры
от поедания сытной рыбы ничуть не делались глаже. Напротив, колтуны и  бугры
выступали еще ужаснее прежнего. Неизвестно, впрочем,  было  ли  сделано  это
наблюдение.
     Когда Кики завершала трапезу, блюдо почти наполовину пустело. При  этом
один-другой изголодавшийся зевака, бывало, издавал сдавленный и нетерпеливый
возглас. Кики оставляла без внимания эту невежливость и не спеша принималась
за туалет - ни дать ни взять пожилая  чаровница,  медлящая  перед  зеркалом  в
полной уверенности, что с ее богатством она может и потомить поклонника.
     Покончив с туалетом, она отдалялась от блюда на шаг-другой  и  донельзя
фальшиво мурлыкала пару куплетов из кошачьего ариозо на  мотив  "Parlez  moi
d'amour" {"Говорите мне о любви" (фр.).}. Ее наемные обожатели подползали украдкой, не поднимаючи брюха  от
земли, и вскоре окружали ее,  глядя  немигающими  взорами  на  омерзительные
прелести;  они   наперебой   затевали   серенады   столь   неправдоподобные,
ненатуральные и отчаянные, что казалось, это вопят в аду  отверженные  души.
Именно из-за этих жутких концертов здешние коты и слывут несносными; за  это
их гонят, клянут и держат впроголодь, а  они  с  голодухи  вопят  еще  пуще,
стараясь перекричать друг друга. Так  что  круг  воздыхателей  Кики - во  всех
отношениях порочный круг.
     Одной Кики нравился этот адский хор, и она внимала ему с видом знатока.
Кто-нибудь из вокалистов  начинал  ей  казаться  голосистей  и  мужественней
прочих; она принюхивалась, обдавая его обнадеживающим благоуханием  недавней
трапезы, затем издавала дикий одобрительный вопль, и все  тут  же  смолкали,
поняв, что орать больше нечего.
     Дело было ясное, и приступали к нему немедля, без всяких ужимок  и  без
ложной скромности. А вот тут  как  раз  наблюдалось  любопытнейшее  явление:
очень все-таки  жаль,  что  доктор  Кинси  обошел  своим  вниманием  кошачьи
любовные утехи. Кики, понятно, была занята по  горло,  не  говоря  уж  о  ее
избраннике, который, предвкушая награду, старался  на  совесть;  и  блюдо  с
обильными остатками рыбы могло стать чьей угодно добычей, однако же никто из
отвергнутых ухажеров, осатанелых от голода, не пытался к нему подобраться. И
удерживала их отнюдь не щепетильная честность, а единственно  лишь  присущее
их натуре патологическое любопытство, которое предстанет взору всякого, кому
вздумается за полночь прогуляться по закоулкам и пустырям  большого  города.
Круглые глаза неудачников немигаючи созерцали беспардонное соитие,  и  круг,
опять-таки порочный,  оставался  кругом.  Время  от  времени  кто-нибудь  из
отощалых зверей испускал глубокий стон - ведь редкий среди нас настолько  погряз в грехе и безумствах, что не сознает, как дорого он за  это  платит;  и
все же зачарованные, завороженные, загипнотизированные коты не  трогались  с
места.
     Через некоторое время Кики усаживалась; разглаживала усы, осматривалась
и возвращалась к покинутому блюду. Любовнику дозволялось сопровождать ее,  и
ни  стыда,  ни  смущенья  он  при  этом  не  выказывал.  Остальные  же,   не
поступившись добродетелью  и  вконец  озверев  от  голода,  понуро  брели  к
помойкам Ла Кайо, нимало не изобильным.
     Таким-то образом уродина Кики жила себе да поживала, словно  самая  что
ни  на  есть  домашняя  кисанька.  А  в  те  ночи,  когда  голодные   коты,
предчувствуя мистраль, забивались по своим дырам, она  поднимала  тоскливый,
исступленный вопль, который служил предупрежденьем рыбакам, которые  за  это
делились с нею уловом, и  наша  потасканная  Клеопатра  прикармливала  своих
Цезарей и Антониев. Вот и еще один порочный круг: может статься, их в  нашем
мире больше, чем принято думать.
     Так обстояли дела уже несколько лет,  когда  некая  весьма  краснолицая
дама продала свой большой дом в Марселе и купила маленький в  Ла  Кайо,  где
она, кстати сказать, родилась. Там  она  и  решила  дожить  остаток  дней  в
довольстве и покое.  С  нею  прибыл  ее  кот  по  имени  Мотылек:  опрятный,
щеголеватый, жизнерадостный и ухоженный,  чистенький  хоть  на  выставку,  с
шелковистой шерсткой, он  горделиво  носил  красный  ошейничек  лакированной
кожи.
     Совершенства  на  свете  нет,  и  у   Мотылька   тоже   был   небольшой
Изъян - пустячный, то есть просто  говорить  не  о  чем,  и  в  общем-то  даже
благоприятный  для  него;  однако  в  этой  глуши  о  таком  и   слыхом   не
слыхивали - котов здесь домашними  животными  не  считали  и  одомашнивать  не
пробовали.
     Словом, в первый же вечер, как  его  выпустили,  Мотылек  этаким  фатом
отправился    в    гавань - совершеннейший    галантерейщик    на     курорте,
жизнеутверждение пухлявости и воплощение обходительности и  самодовольства.
Он появился перед кафе в тот самый миг, когда  Рустан  поставил  на  пятачке
блюдо с рыбой; и рассудил, что такому гостю, как он, здесь честь и  место,  а
покушавши, он расскажет тысячу забавных историй  из  марсельской  жизни.  Он
приветливо мурлыкнул, задрал хвост и живехонько пристроился к блюду.
     Кики сперва опешила от такой наглости,  но  затем  отвесила  ему  такую
оплеуху, какая ему и в страшных снах не снилась.  Он  залепетал  извинения  и
попятился, но и это ему вышло боком. Надо было удирать сломя  голову,  а  то
Кики решила, что он не больно торопится, мгновенно выпустила когти  и  двумя
лапами враз обработала его так, что он  без  оглядки  помчался  восвояси,  к
хозяйке и заступнице, усеивая набережную клочьями шелковистой шерстки.
     Однако же рыбу он успел нюхнуть, и вкусный аромат не давал  ему  покоя.
Через день-другой он исподтишка явился снова; и ухажеры Кики,  не  будь  они
столь  поглощены  своим  занятием,  могли  бы  заметить  его  унылую  морду,
выглядывавшую  из-за  дерева.  Вскоре  он   вполне   разобрался,   что   тут
происходит - нечто подобное он  видывал  в  Марселе.  На  следующий  вечер  он
подобрался поближе и занял место среди завсегдатаев.  Те  косились  на  него
скорее недоуменно,  нежели  враждебно: и  вовсе  не  его  городская  повадка,
холеный вид и блестящий ошейник смущали и ставили в тупик  рыцарей  удачи  -
нет, тут причина была потоньше и поглубже. Со своим  братом  они  быстренько
управились бы по-свойски, но Мотылек был какой-то не такой. Почему - этого они
ухватить  покамест  не  могли