Перевод. Евдокимова Н., 1991 г.

     Генри Фрейзера, глубоко убежденного, что почти все чудеса
на свете делаются не без зеркал,  послали  служить  в  Индию.  Не  успел  он
ступить ногой  на  берег,  как  разразился  громким  хохотом.  Те,  кто  его
встречал, не без тревоги осведомились о причине столь буйного веселья. Генри
ответил, что смеется при одной лишь мысли об Индийском фокусе с канатом.
     На официальном завтраке, данном в честь  его  приезда,  Генри  испустил
аналогичные пугающие звуки и дал то же самое  объяснение,  равно  как  и  на
военном параде, на званых обедах, в повозках рикш, на базаре, в клубе  и  на
спортивной площадке за игрой в поло. Вскоре  он  прославился  от  Бомбея  до
Калькутты как человек, который смеется над Индийским фокусом  с  канатом,  и
стал наслаждаться заслуженной популярностью.
     Но вот наступил день, когда Генри сидел у себя в бунгало и  изнывал  от
скуки. Вошел бой и с подобающими поклонами  доложил,  что  за  дверью  стоит
факир, жаждущий чести развлечь сахиба Индийским фокусом с Канатом.  От  души
смеясь, Генри дал согласие и вместе со стулом проследовал на веранду.
     Внизу на пыльной земле огороженного участка  стоял  заметно  истощенный
старик туземец, а при нем были юркий подросток, объемистая плетеная  корзина
и громадная кривая сабля. Из корзины туземец вытащил метров десять  толстого
каната, сделал два или три пасса и  подбросил  канат  в  воздух.  Там  он  и
остался. Генри хмыкнул.
     Мальчик подпрыгнул, обхватил канат всем телом и полез вверх,  перебирая
руками, как обезьянка. Добравшись до самого верха, мальчик бесследно  исчез.
Генри чуть не лопнул со смеху.
     Вскоре  туземец  начал  проявлять  явные  признаки  нетерпения:  задрав
голову, он стал звать мальчика, постепенно переходя на завывание и крик.  Он
разрешал  ему  спуститься,  он  повелевал  ему  спуститься,  он  умолял  его
спуститься, он начал  ругаться  и  сыпать  страшными  проклятиями.  Мальчик,
казалось, не обращал на все это внимания. Генри  сотрясал  воздух  раскатами
громового хохота.
     Тогда старик, зажав в зубах огромную кривую саблю, вцепился в  канат  и
сам полез вверх с поистине матросской сноровкой. Он  тоже  исчез,  достигнув
конца каната... Генри еще больше развеселился.
     Тут неизвестно откуда раздались  крики,  пронзительный  визг,  а  затем
душераздирающий вопль. В воздухе показалась  нога  и  тяжело  шлепнулась  на
землю, за нею рука, другая нога и прочие части тела, а под занавес  (не  при
дамах будет сказано) - голый зад, который грохнулся оземь, как бомба. На Генри
напали корчи.
     Наконец, держась за канат  одной  рукой  и  бормоча  под  нос  какую-то
скороговорку, на землю соскользнул и сам  старик.  С  глубоким  поклоном  он
вручил Генри лезвие, чтобы тот мог засвидетельствовать, что оно еще  дымится
от свежей крови. Генри схватился за живот.
     Туземец, испытывая, по-видимому, угрызения совести, собрал тем временем
расчлененные останки  своего  юного  помощника,  осыпая  каждую  часть  тела
сотнями горестных стенаний и  ласковых  слов,  и  сложил  их  все  вместе  в
гигантскую корзину.
     В этот миг Генри решил, что теперь самое время раскрыть карты;  готовый
поставить тысячу против одного за то, что (перед  тем  как  его  позвали  на
террасу) весь его участок  наводнили  зеркалами,  он  выхватил  револьвер  и
расстрелял в разных направлениях все шесть патронов, надеясь угодить хотя бы
в одно из коварных зеркал.
     Ничего такого, разумеется, не  случилось,  но  туземец  подскочил  от
испуга, быстро огляделся и выудил из пыли у  собственных  ног  омерзительную
змейку, не толще карандашного  грифеля,  -  ее  убила  случайная пуля  Генри.
Старик испустил вздох облегчения, вежливо коснулся тюрбана, снова  обратился
к корзине и проделал над нею два или три пасса. Тотчас же  из  нее  выскочил
непоседа мальчишка - целехонький, живой, улыбающийся,  брызжущий  здоровьем  и
озорством, пританцовывающий от радости.
     Факир торопливо смотал канат  и  с  поклоном  подошел  к  Генри,  чтобы
поблагодарить его за  спасение  своей  жизни  от  ядовитой  змейки,  которая
оказалась не более и не менее как бенгальским крейтом: один укус, и человека
одиннадцать секунд сводит колесом, а потом он валится на землю мертвый,  как
доска.
     - Если бы не небеснорожденный, - сказал туземец, -  я  бы  кончился  на
месте,  а  мой  непослушный  мальчик,  моя  гордость  и  отрада,  лежал   бы
четвертованный в корзине, покуда слуги сахиба не снизошли  бы  выкинуть  его
останки  на  съедение  крокодилам.  Наши  ничтожные   жизни,   наше   убогое
имущество - все в распоряжении сахиба.
     - Чего уж там! - отмахнулся Генри. - Мне много не нужно:  объясни,  как
делается этот фокус, иначе выйдет, что я смеялся над самим собой.
     - Может быть, сахиб предпочтет секрет превосходной жидкости для ращения
волос? - неуверенно спросил туземец.
     - Нет, нет, - ответил Генри, - только фокус.
     - Я владею тайной особого возбуждающего средства. Оно может пригодиться
сахибу - не сейчас, конечно, а в более преклонном возрасте...
     - Фокус, - потребовал Генри. - И не тяни резину.
     - Хорошо, - сказал туземец. - Нет ничего более простого.  Сахиб  делает
пасс, вот так...
     - Погоди, - прервал его Генри. - Вот так?
     - Совершенно верно, - подтвердил туземец. - Затем подбрасывает канат...
Так. Видите? Он натягивается и застывает в воздухе.
     - Действительно, - согласился Генри.
     - Теперь мальчик может свободно влезть по нему, - продолжал туземец.  -
Полезай, мальчик! Покажи сахибу.
     Мальчик с улыбкой взобрался наверх и исчез.
     - А теперь, - сказал туземец, - сахибу придется  извинить  меня,  но  я
тотчас же вернусь. - С этими словами он сам залез наверх, по частям  сбросил
на землю мальчика и проворно вернулся к Генри. -  Все это,  -  продолжал  он,
размахивая руками и ногами мальчика под носом у Генри, -  все  это  доступно
каждому. Правда, есть тут маленькая  закавыка:  пасс,  что  я  делаю,  когда
воссоединяю тело. Если сахиб  соблаговолит  присмотреться  повнимательнее...
вот так.
     - Вот так? - переспросил Генри.
     - Сахиб усвоил его в совершенстве, - отозвался туземец.
     - Очень интересно, - одобрил Генри. - Скажи, а что там наверху?
     - Ах, сахиб, - улыбнулся туземец, - там нечто поистине упоительное.
     Туземец проделал  церемонию  прощания  и  удалился  вместе  с  огромной
корзиной, исполинской кривой саблей и  непослушным  мальчиком.  Оставшись  в
одиночестве, Генри несколько приуныл: от Декана  до  ущелья  Кхибер  он  был
известен как человек, смеющийся над Индийским фокусом с  канатом,  а  теперь
ему стало не до смеха. Генри решил хранить молчание, но, к несчастью,  этого
оказалось мало. На официальных завтраках, званых обедах, в клубе, на военном
параде, на базаре и за игрой в поло от него ждали взрывов хохота, а в  Индии
каждому лучше делать то, чего от него ждут. Генри страшно невзлюбили, против
него начали плести интриги, и вскоре его выгнали со службы.
     Это было тем более досадно, что он успел жениться на даме с решительным
лицом - весьма достойной, всегда подтянутой, ясноглазой, чуть слишком властной
и ревнивой, как демон, но  во  всех  отношениях -  мэмсахиб  высшего  полета,
которая отлично знала, в  чем  заключаются  обязанности  мужа.  Она  сказала
Генри, что ему следует поехать в  Америку  и  там  нажить  состояние.  Генри
согласился, супруги уложили вещи и отправились в Америку.
     - Надеюсь, - сказал Генри, когда на  горизонте  показался  Нью-Йорк,  -
надеюсь, что наживу это самое состояние.
     - Конечно, - откликнулась жена. - Ты должен проявить настойчивость.
     - Хорошо, милочка, - сказал Генри.
     Однако, высадившись на берег,  он  обнаружил,  что  все  состояния  уже
нажиты (это открытие неизменно делает всякий,  кто  приезжает  в  Америку  с
подобной  целью).  Проскитавшись   без   места   несколько   недель,   Генри
приготовился  снизить  требования:  он  соглашался  всего  лишь  на  работу,
потом - на плохо оплачиваемую работу и, наконец, на работу за харчи и ночлег.
     До этой крайности супруги дошли в маленьком городке Среднего Запада.
     - Ничего не остается, милочка, - сказал Генри.  -  Придется  показать
Индийский фокус с канатом.
     Жена горько всплакнула при мысли о том, что  мэмсахиб  будет  вынуждена
демонстрировать столь экзотическое искусство в среднезападном городке  перед
среднезападной публикой. Она осыпала мужа упреками за потерянное  место,  за
сомнительные мужские достоинства, за то, что он не уследил за ее собачкой  и
бедняжку на его глазах задавила  машина,  за  взгляд,  какой  он  бросил  на
парсскую  девушку  в  Бомбее.  Тем  не  менее  доводы  рассудка   и   голода
возобладали; супруги  отнесли  ростовщику  последнюю  безделушку  и  вложили
образовавшийся капитал в канат, вместительный  саквояж  и  уродливый  ржавый
ятаган, который они высмотрели в лавке старьевщика.
     Увидев сей последний предмет, жена Генри наотрез отказалась участвовать
в  затее,  если  ей  не  будет  предоставлена  главная  роль,  а  Генри   не
удовольствуется ролью подручного.
     - Но ведь,  -  начал  Генри,  с  опаской  проводя  большим  пальцем  по
источенному и зазубренному лезвию наводящего ужас ржавого орудия, - ты же не
умеешь делать пассы...
     - А ты меня научишь, - возразила жена, - и  если  что-нибудь  случится,
пеняй на себя.
     И Генри  научил  жену.  Можете  не  сомневаться,  его  инструкции  были
предельно  точны.  В  конце  концов  жена  все  переняла,  и  осталось  лишь
вымазаться кофейной гущей. Генри наспех смастерил себе тюрбан и  набедренную
повязку; жена же украсилась сари и двумя пепельницами,  позаимствованными  в
гостинице. Супруги облюбовали подходящий пустырь, собрали большую  толпу,  и
представление началось.
     Взлетел канат. Как и следовало ожидать, он остался натянутым в воздухе.
Толпа с многоголосым хихиканьем зашептала, что все это делается  при  помощи
зеркал. Перебирая руками, Генри не без пыхтения полез вверх.  Добравшись  до
конца, он позабыл и о толпе, и о представлении, и о  жене,  и  даже  о  себе
самом, так изумило и восхитило его открывшееся перед ним зрелище.
     Генри словно выполз из глубокого колодца на нечто вроде твердой  почвы.
Пейзаж вокруг него нисколько  не  походил  на  тот,  что  остался  внизу,  а
напоминал индийский рай, изобилующий лесистыми долинами, беседками,  ибисами
и всякой всячиной. Однако изумление и восторг Генри были вызваны не  столько
прелестями ландшафта, сколько присутствием  некой  юной  особы  в  одной  из
беседок,  а  беседка  по  странной  случайности  была   наводнена   венками,
балдахинами и пологами, заросла зеленью  и  пестрела  цветами,  испускавшими
дурманящий аромат. Девушка, являвшаяся, бесспорно, не кем иным, как  гурией,
обворожительным существом в крайне легком  одеянии,  явно  ожидала  Генри  и
приветствовала его с экстатическим пылом.
     Генри, достаточно любвеобильный по природе, обвил руками шею девушки  и
пристально посмотрел ей в глаза. Они были  поразительно  красноречивы.  Они,
казалось,  вопрошали:  "Отчего   бы   и   не   побаловаться,   пока   светит
солнышко?"Идея пришлась Генри весьма по вкусу,  и  он  запечатлел  на  губах
девушки  длительный  поцелуй,  со  смутным  и  беззаботным   неудовольствием
подсознательно отметив доносившиеся снизу завывания и вопли жены.
     "Если у человека есть хоть капля такта или деликатности, - подумал  он,
- разве он позволит себе завывать  и  вопить  в  такую  минуту?"  И  тут  же
перестал думать о жене.
     Нетрудно вообразить его  разочарование,  когда  сладостные  объятия,  в
которых он покоился, вдруг разомкнулись. Он обернулся: перед  ним  предстала
жена, доведенная до исступления, багровая от ярости, с демоническим гневом в
очах, с зажатым в зубах страшным ятаганом.
     Генри попытался встать, но жена опередила его и, не успел  он  спустить
на пол левую ногу, угодила  ему  огромным  зазубренным  острием  в  филейную
часть, в результате чего Генри не осталось ничего другого, как пасть  ниц  к
ее ногам.
     - Побойся бога! - вскричал он. - Это же фокус. Часть представления.  Не
принимай это всерьез. Помни о публике. Представление должно продолжаться.
     - Оно и будет продолжаться, - заверила  доблестная  половина,  полоснув
его по рукам и ногам.
     - Ох уж эти зазубрины! - вскричал Генри. -  Сделай одолжение, милочка,
прошу тебя. Поточи лезвие о какой-нибудь камень.
     - Для тебя, аспида,  и  такое  слишком  хорошо,  -  ответила  жена,  не
переставая разить и кромсать. Очень скоро Генри остался без конечностей.
     - Ради всего святого, - взмолился он, - не забудь пассы. Дай я тебе все
объясню еще раз!
     - К черту пассы! - сказала жена и последним взмахом снесла ему  голову;
голова покатилась как футбольный мяч.
     Жена, не мешкая, собрала разрозненные останки бедняги Генри и побросала
их вниз под аплодисменты и смех толпы, более чем когда-либо убежденной,  что
все это делается при помощи зеркал.
     Затем супруга схватила ятаган и хотела было последовать вниз за  мужем,
не из  мягкосердечного  намерения  вновь  собрать  несчастного,  а  с  целью
полоснуть  еще  разочек-другой  по  наиболее  крупным  кускам.  Но  тут  она
почувствовала на себе чей-то взгляд и,  обернувшись,  увидела  божественного
юношу  с  внешностью  магараджи  высшей  Касты,   совершеннейшего   Родольфо
Валентине {Валентине Родольфо - итальянский актер и танцор, кинозвезда Голливуда в 20-х годах, чье имя стало нарицательным для обозначения мужской красоты.}, в глазах которого явственно можно было  прочесть  слова:  "Лучше
возлечь на ложе страсти, чем воссесть на электрический стул".
     Эта  идея  предстала  перед  женщиной   во   всей   своей   неоспоримой
убедительности. Она помедлила  лишь  для  того,  чтобы  просунуть  голову  в
отверстие и крикнуть: "Вот что ожидает свинью мужа, который изменяет жене со
скотиной туземкой", а потом смотала канат к себе наверх и вступила в  беседу
с соблазнителем.
     Вскоре на место происшествия прибыла полиция. Вверху  не  было  ничего,
кроме воркующих звуков, словно там в свадебном полете кружили горлицы. Внизу
в пыли валялись куски тела Генри, их уже облепили мясные мухи.
     Толпа объяснила полиции, что это всего-навсего фокус, он  делается  при
помощи зеркал.
     - Вот как, при помощи зеркал? - сказал сержант. - Похоже, что об  этого
бедолагу разбилось самое большое из них.


НА  ДОБРУЮ  ПАМЯТЬ

Перевод. Ливергант А., 1991 г.

    Молодой  человек  быстрым  шагом  поднялся  по тропинке из долины в гору, где, утопая в зелени,  ютилась  деревушка.
Его взгляду открылись пруд,  утки,  выкрашенный  белой  краской  придорожный
трактир  с  качающейся  вывеской-словом,  все  привычные  атрибуты   уютной,
чистенькой, тихой горной деревушки, каких так много в Сомерсете.
     Дорога, а по ней и молодой человек прошли по самому  краю  обрыва  мимо
белой калитки, за которой в глубине большого  фруктового  сада  из  зарослей
кустарника поднимался ладный домик с видом на  раскинувшуюся  внизу  долину.
Необычайно  доброжелательный  на  вид  старичок  копался   в   саду.   Когда
прохожий - Эрик Гаскелл - подошел к калитке, старичок поднял голову.
     - Доброе утро, - сказал он. - Чудесное сентябрьское утро!
     - Доброе утро, - ответил Эрик Гаскелл.
     - Сегодня достал свой телескоп. Я  теперь  редко  спускаюсь  в  долину.
Назад взбираться тяжело стало. Вид  из  окна  да  телескоп  выручают.  С  их
помощью вроде бы знаю, что происходит вокруг.
     - Что ж, это хорошо.
     - Еще бы. Вы мистер Гаскелл?
     - Да. Кажется, мы встречались у священника.
     - Так точно. А я вас частенько вижу.  Вы  все время  здесь  гуляете.  А
сегодня думаю: дай поговорю с юным мистером Гаскеллом! Заходите.
     - Спасибо. Зайду на минутку.
     - Как вам  с  супругой  наш  Сомерсет?  -  спросил  старичок,  открывая
калитку.
     - Замечательно.
     - Моя экономка говорит, что  вы  с  восточного  побережья.  Воздух  там
отличный, ничего не скажешь. Ее племянница  у  вас  убирает.  Вам  здесь  не
скучно? А то у нас ведь не разгуляешься. По старинке живем.
     - Нам здесь очень нравится, - сказал Эрик, садясь вместе с хозяином  на
белую скамейку под яблоней.
     - Нынче, - сказал старичок, - молодежь  старину  любит.  В  наше  время
иначе было. Это теперь мы  все  в  старых  чудаков  превратились.  В  первую
очередь, конечно, капитан Фелтон, но и священник, адмирал, мистер Коперс - все
чудаки. Вас это не смущает?
     - Даже нравится, - заверил его Эрик.
     - У каждого из нас свое хобби.  У  Коперса,  например,  антиквариат,  у
адмирала - розы...
     - А у вас телескоп.
     - Телескоп? Ну да, и телескоп тоже. Однако мое главное  увлечение,  моя
гордость - музей.
     - У вас есть музей?
     - Представьте себе, да. Я был бы вам  очень  признателен,  если  бы  вы
заглянули в него и сказали свое мнение.
     - С удовольствием.
     - Тогда пойдемте, - сказал старичок, ведя  его  к  дому.  -  Да,  прямо
скажем,  не  часто  удается  показать  свою   коллекцию   новому   человеку.
Обязательно как-нибудь приходите с супругой. Кстати, ей есть чем занять себя
в наших тихих местах?
     - Она не жалуется. Ей не до природы: целыми днями за рулем.
     - Как же,  как  же,  разъезжает  одна  в  открытой  красной  машине,  -
подхватил старичок. - Скажите, ей дом нравится?
     - Не знаю. Когда покупали его прошлой весной - нравился. Даже очень.
     - Дом у вас отличный, ничего не скажешь.
     - Что-то он последнее время гнетет ее. Говорит, что в нем задыхается.
     - Это от перемены мест. На восточном берегу совсем иначе дышится.
     - Может быть, в этом дело, - согласился Эрик. Между тем они  подошли  к
парадной двери. Старичок пропустил Эрика  внутрь,  и  они  оказались в  очень
опрятной маленькой комнатке  с  отполированной  мебелью,  в  которой  царили
безупречные чистота и порядок.
     - Это моя гостиная, - сказал старичок. - И столовая теперь тоже. Вторая
комната и маленький кабинет целиком отданы под музей. Вот мы и пришли.
     Он распахнул дверь. Эрик переступил через порог, огляделся по  сторонам
и  замер  в  изумлении.  Он  ожидал  увидеть  обычные  музейные   экспонаты:
стеклянные ящики с римскими монетами или орудиями из  камня,  заспиртованную
змею, возможно, чучело птицы или какие-нибудь яйца. Вместо этого вся комната
и примыкающий к ней кабинет  были  завалены  самым  поломанным,  обветшалым,
грязным и бессмысленным хламом, какой только попадался ему на глаза.  И  что
удивительнее всего, ни один предмет в этой свалке не мог  претендовать  даже
на самое отдаленное подобие старины. Казалось, будто несколько  тачек  утиля
вывезли с деревенской помойки и вывалили на столы,  буфеты,  стулья  и  полы
этих двух комнат.
     Старичок наблюдал за реакцией Эрика с исключительным добродушием.
     - Вы думаете, что моя коллекция не из тех, какие  бывают  в  музее.  Вы
правы. Но позвольте заметить, мистер Гаскелл, у каждой хранящейся здесь вещи
своя история. Они словно галька,  смытая  и  выброшенная  на  берег  потоком
времени, несущимся  по  деревням  нашего  тихого  края.  Взятые  вместе  они
олицетворяют собой память, память о прожитом. Вот, скажем, сувенир  военного
времени: телеграмма семье Бристоу из Верхнего  Медлема  о  смерти  их  сына.
Прошло немало лет, прежде чем мне удалось выпросить эту телеграмму у  бедной
миссис Бристоу. Я заплатил ей за нее целый фунт.
     - Любопытно.
     - Из-за этой тачки, - продолжал старичок, показывая на груду  обломков,
- погибло сразу двое. Она скатилась по склону холма на дорогу, как раз когда
по ней проезжала машина. Об этом  случае  все  газеты  писали.  "Трагедия  в
провинции".
     - Невероятно.
     - Чего только не бывает в жизни. Вот, например, пояс, который обронил в
драке с цыганами один ирландец.  Эта  шляп