авьте свою мышь в покое. - Боже, но ведь он тонет! -
закричал Дэвис, пытаясь вырвать руку.
     Мистер Хартпик повернулся к нему своим массивным лицом - и Дэвис перестал
вырываться.
     - Заплыв продолжается, - гаркнул Хартпик. - Ну вот, смотрите, смотрите!
Захлебнулся! - Он выпустил руку Дэвиса. - Захлебнулся раз! Захлебнулся  два!
Готов!!! Бедняжка. О'кей, мистер  Дэвис,  итак,  завтра  утром,  скажем,  в
половине одиннадцатого. Идет?
     И он огромными шагами вышел из комнаты.  Некоторое  время  Дэвис  стоял
совершенно неподвижно, потом подошел к Механической кошке. Он было  протянул
руку к банке с водой, но порывисто отвернулся и зашагал  по  комнате.  Когда
через некоторое время  опять раздался стук в дверь, он  все  еще  ходил  из
угла в угол. Сам того не замечая,  Дэвис,  должно  быть,  сказал  "Войдите",
потому что в номер вошел коридорный с прикрытым тарелкой блюдом в руках.
     - Простите, - сказал он, широко  улыбнувшись.  -  Это  бесплатно,  сэр.
Кукуруза в масле для президента Джорджа Симпсона!


СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА

Перевод. Ливергант А. , 1991 г.

     В этой жизни Эдвард  Лекстон  не  был  обделен  ничем,
кроме возлюбленной, невесты или жены. У него был небольшой,  очень  изящный
дом  эпохи  Регентства,  который  отражался  белым  фасадом  в   миниатюрном
искусственном водоеме. Вокруг дома, под сенью ухоженных деревьев, раскинулся
небольшой ярко-зеленый парк. За парком его владения  простирались  по  густо
заросшим холмам, каких не было во всей южной Англии. Небольшие пахотные поля
были окружены громадными лесами. Над фермой и коттеджами  вился  в  вечернем
небе голубой дымок.
     Вместе с тем доход его был невелик, зато природа наградила его  хорошим
вкусом, а потому  он  умел  довольствоваться  малым.  Его  обед  состоял  из
свежезажаренной куропатки, бутылки "Эрмитажа", яблочного  пирога  и  ломтика
стилтонского  сыра.  Его  коллекция  картин - из  крохотного   пейзажа   кисти
Констебля, оставшегося ему от двоюродного дедушки. Его  коллекция  оружия - из
старого отцовского охотничьего ружья "Холланд энд Холланд", которое казалось
ему верхом совершенства. Его  псарня - из  двух  охотничьих  псов  с  вьющейся
шерстью,  одного - темно-каштанового,  другого - черного.  Такие  собаки  теперь
давно вышли из моды, равно как - если верить близко его знавшим - и  их  хозяин.
Сейчас ему было  за  тридцать,  с  недавнего  времени  он  заказывал  своему
портному костюмы исключительно прошлогоднего  покроя,  а  когда  его  старые
друзья уезжали за границу, ему не приходило в голову обзавестись новыми.
     С годами он все больше и больше предавался мирной красоте своего дома и
пышной, грубой красоте окрестностей. Такого рода безоглядное увлечение порой
бывает весьма опасным, ибо неодушевленная красота может быть ничуть не менее
притягательной, чем любая  другая.  Представьте  себе,  что  стоило  Эдварду
встретить девушку,  которая  ему  приглянулась,  как  какой-нибудь  поросший
вековыми дубами холм,  словно  ревнивый  пес,  просовывал  между  ними  свое
огромное плечо. И сразу же становилось совершенно ясно, что девушка  слишком
легкомысленна и вдобавок злоупотребляет косметикой. На фоне простого,  грубо
сколоченного сруба,  смотревшего  неодобрительным  взглядом  старого  слуги,
веселая девушка могла показаться чересчур разбитной, а смутные  воспоминания
о какой-нибудь давно не существующей маленькой  детской  преображали  всякую
современную молодую женщину в кинозвезду.
     В результате Эдварду ничего не оставалось, как в  одиночестве  коротать
вечера, уговаривая себя, что он самый счастливый человек на свете. В один из
таких "счастливых" вечеров он получил письмо от своего старинного  друга,  в
котором тот приглашал его пожить у  себя  на  ранчо  в  Нью-Мексико.  Эдвард
подумал, что никогда  прежде  ему  не  приходилось  испытывать  удовольствие
видеть свой дом после долгого, томительного отсутствия. Он  дал  телеграмму,
собрался и пустился в путь.
     Он приехал в Нью-Мексико, и бескрайние просторы этого штата крайне  ему
приглянулись.  Тем  не  менее  вскоре  он  вдруг  мучительно  затосковал  по
какому-то повороту на какой-то проселочной дороге у себя  дома  -  ничем  не
примечательному повороту, на который он раньше никогда не обращал  внимания.
Он попрощался со своим хозяином и отправился в Нью-Йорк, но не поездом, а на
подержанной машине, которую купил, чтобы напоследок посмотреть страну.  Путь
его лежал по  северной  границе  области,  известной  под  названием  "Район
пыльных бурь", и спустя несколько часов он ехал уже совершенно вслепую,  что
может  быть  чревато  серьезными  последствиями,  особенно  если   водитель
замечтается в этот момент о далекой проселочной дороге. Дорога, находившаяся
в четырех тысячах миль  от  него,  плавно  повернула,  и  Эдвард  неожиданно
обнаружил, что машина его - в узком проулке, рядом с ним на  сиденье  арбуз,  у
него острая боль в ребрах и чувство, будто он въехал  в  маленькую  сельскую
лавчонку. "Я  попал  в  беду",  -  подумал  Эдвард.  Попал  он,  как  вскоре
выяснилось, еще и в Хиберс-Блафф, штат Арканзас, где ему  предстояло,  чтобы
выплатить убытки и починить машину, задержаться на несколько дней.
     В выжженных прериях  Запада  нет,  пожалуй,  городка  безотраднее,  чем
Хиберс-Блафф. Хилые деревца, покосившиеся столбы, ржавая проволока никак  не
вяжутся с величием бескрайней равнины. Земля - голая от засухи,  поля - сплошная
глина, из которой кое-где  торчит  скелет  лошади  или  коровы.  В  ложбине,
заваленной консервными банками, бежит  обмелевшая  речушка,  по  берегам  ее
разбросано несколько сот домишек, убогих как размером, так и материалом,  из
которого они выстроены. У  городских  лавочников  лица  аллигаторов,  а  все
прочие жители лицом и голосом смахивают на лягушек.
     Эдвард расположился в  гостинице  Мерглера,  что  напротив  похоронного
бюро. Оставив вещи в номере, он вышел на улицу почитать вывески. Потом пошел
в гостиничную столовую, где его ожидало рагу из солонины, которое  произвело
на него впечатление еще более тягостное,  чем  сам  город,  ведь  город,  по
крайней мере, не надо было класть в рот. Несколько оживившись от этой мысли,
он решил пройтись по главной улице.
     Но не прошел он и нескольких ярдов, как ему отчетливо  показалось,  что
он теряет рассудок, и он вернулся в гостиницу. Там он вскоре поймал себя  на
том, что кусает пальцы от непреодолимого желания вновь вырваться наружу.  Но
стоило ему шагнуть за порог, как  его  начало  трясти  от  ужаса.  "В  таких
местах,  как  это,  -  подумалось  ему,  -  человек  страдает   одновременно
клаустрофобией и  агорафобией.  Теперь  я  понимаю  назначение  крыльца  или
кресла-качалки".
     Чем он и поспешил воспользоваться и каждые несколько секунд прикидывал,
где хуже: в гостинице или на улице. На третий день часов в одиннадцать  утра
избранная им терапия  перестала  оказывать  действие  и  что-то  внутри  его
надломилось. "Надо отсюда выбираться, -  сказал  он  себе.  -  И  как  можно
скорее".
     Деньги его пришли. Штраф был оплачен, а грудь перебинтована.  Ему -  еще
предстояло рассчитаться с владельцем  лавки,  но  грозный  иск  о  возмещении
убытков обернулся ничтожной денежной компенсацией. Эдвард расплатился и  мог
ехать на все четыре стороны. Он пошел  забрать  машину  из  гаража,  где  ее
ремонтировали, но там его поджидало небольшое разочарование. Он  вернулся  в
гостиницу, уложил чемодан и послал за хозяином.
     - В котором часу уходит отсюда следующий поезд? - спросил он.
     - В восемь, - спокойно ответил хозяин гостиницы.
     Эдвард посмотрел на  часы,  они  показывали  полдень.  Он  взглянул  на
хозяина гостиницы, потом в окно на похоронное бюро напротив.
     - Восемь часов! - произнес он тихим, срывающимся от отчаяния голосом. -
Что же мне делать?
     - Если хотите убить время, - сказал хозяин гостиницы, - можете  сходить
на аттракционы. Они открываются в час.
     Ровно в час Эдвард уже стоял у турникета и с первыми тактами  бравурной
музыки прошел внутрь.
     "Не буду торопиться смотреть все подряд,  -  решил  он.  -  В  половине
второго посмотрю на теленка, в два - на толстую женщину, в половине  третьего -
на мальчика с хвостом, а в цирк пойду в три. В  половине  пятого  не  откажу
себе в удовольствии посмотреть на зажигательный танец с веером, воспоминание
о котором скрасит зрелище гигантской крысы в половине шестого, а в  половине
седьмого посмотрю на спящую красавицу, какой бы она ни была. В результате  у
меня останется полчаса, чтобы забрать из гостиницы вещи, а еще  один,  самый
счастливый  час,  проведу  на  перроне,  если  таковой  имеет  место.  Будем
надеяться, что поезд придет вовремя".
     Ровно в назначенное время Эдвард с  мрачным  видом  изучил  обе  головы
двухглавого теленка, ноги толстой женщины и спину хвостатого мальчика. Когда
дело дошло до танцев с веером, он полюбовался красочными веерами.  Посмотрел
на гигантскую крысу, а гигантская крыса посмотрела на Эдварда.
     -  Уезжаю  сегодня,  -  сказал  Эдвард,  -  восьмичасовым  поездом.   -
Гигантская крыса опустила голову и отвернулась.
     Когда Эдвард подошел к балагану, где находилась спящая красавица,  туда
уже валил народ.
     - Поторопитесь! - кричал зазывала. -  Сейчас  подымется  занавес  и  вы
увидите обворожительное личико и формы девушки, которая не может проснуться.
В ночной рубашке. Спит уже пять лет. В постели! В постели! В постели!
     Эдвард заплатил двадцать пять центов и вошел в  переполненный  балаган.
Как раз в это время по сигналу гнусного типа в белом халате, со  стетоскопом
на груди, занавес поднялся.
     На низком помосте рядом  с  больничной  койкой  стояла  зловещего  вида
шлюха, наряженная в форму медицинской сестры.
     - Вы являетесь  свидетелями  чуда,  -  объявил  псевдодоктор,  -  перед
которым бессильна современная наука. - Он продолжал молоть вздор  в  том  же
духе. Эдвард впился глазами в лицо девушки. Ничего более восхитительного он,
безусловно, никогда в своей жизни не  видел.  -  Итак,  господа,  -  говорил
импресарио, - дабы не опорочить доброе имя современной науки, я хочу,  чтобы
вы воочию убедились, что мы вас не обманывали,  утверждая,  что  юная  дама,
во-первых, спит и, во-вторых, хороша собой.  Чтобы  вы  не  подумали,  будто
лежачее положение, в котором находится больная днем и  ночью  на  протяжении
пяти лет, привело к деформации фигуры или  атрофии  конечностей,  -  сестра,
будьте любезны, откиньте одеяло.
     Сестра, по-бульдожьи осклабившись, стянула захватанное хлопчатобумажное
одеяло, и под ним открылось тело этого  прелестного  создания  в  прозрачной
ночной рубашке, лежащего в самом изящном  и  трогательном  положении,  какое
только можно вообразить.
     "Если бы, - размышлял Эдвард, - все мои леса и поля, вместо того чтобы
каждый  год  одеваться  колокольчиками  и  первоцветом,  дикими   розами   и
жимолостью, веками копили  в  себе  свое  богатство,  чтобы  вложить  его  в
один-единственный цветок, - этим цветком была  бы  она".  Он  сделал  паузу,
чтобы выслушать возражения своего обычного придирчивого genius loci {Духа местности (лат.).},  но их не последовало.
     - Друзья мои, - продолжал тем временем гнусный шарлатан,  -  мировая
наука уже пять лет не в состоянии вывести эту молодую красивую  девушку  из
транса;  позвольте  напомнить  одну  историю,  которую  вам,  возможно,
доводилось слышать еще детьми, сидя у мамочки на  коленях.  Я  имею  в  виду
сказку о том, как Спящая красавица, сказав  "Ах!",  просыпается  от  поцелуя
Прекрасного принца.
     "Не может быть никаких сомнений, - думал Эдвард,  -  что  если  бы  все
поцелуи перед сном, сумеречные грезы, мечты и желания, когда-либо посетившие
мою давно не существующую маленькую детскую, соткались  в  один-единственный
ангельский образ, - этим образом была бы она".
     - Поскольку, как вам хорошо известно, тщательный  медицинский  уход  за
больной стоит немалых средств, - говорил хозяин балагана,  -  мы  готовы  за
скромную мзду в двадцать пять центов, которые следует  опустить  в  вазу  на
столике у постели, предоставить любому  из  находящихся  здесь  джентльменов
возможность  испытать  себя  в  роли  прекрасного  принца.  Итак,  занимайте
очередь, друзья, и соблюдайте порядок.
     Качая головой, Эдвард пробрался к выходу, вернулся в гостиницу и сел  у
себя в спальне, снедаемый яростью и стыдом. "Почему мне так  стыдно?  Потому
ли, что я не нашел в себе сил воспрепятствовать этому зрелищу? Нет, это было
бы нелепо. И все же во всем этом есть что-то... что-то отвратительное.  Нет.
Может, я хотел сам поцеловать ее! Это было бы низко,  подло,  гнусно!  Тогда
почему, во имя всего, что стыдливо, девственно, прелестно и невинно  в  этом
мире, я опять иду на этот омерзительный спектакль?
     Зайду всего на минуту. Потом заберу вещи, отправлюсь на вокзал, сяду  и
буду ждать поезда. Не пройдет и часа, как я поеду домой.
     Но что такое мой дом?! - вскричал он почти вслух. - Зачем он мне,  если
в нем не найдет себе пристанища это существо, - она, и никто  другой!  А  не
она сама, так ее образ, мечта о ней, воспоминание, которое я увезу домой  на
своих губах и буду хранить вечно,  если  только  поцелую  ее  хотя  бы  раз.
Клянусь Богом, я так и сделаю!" С этими словами он подошел к балагану, откуда
выходили довольные зрители. "Вот и хорошо, - подумал Эдвард. - Пока  балаган
опять не заполнится, они опустят занавес. Может, удастся  недолго  побыть  с
ней наедине".
     Он отыскал задний вход и протиснулся в узкое отверстие  в  брезенте.  В
перерыве между сеансами доктор и сестра закусывали.
     - Вход с другой стороны, друг, - сказал  доктор.  -  Здесь  только  для
прессы.
     - Послушайте, - сказал  Эдвард,  -  я  хочу  провести  несколько  минут
наедине с этой девушкой.
     -  Да?  -  сказал  доктор,  не  спуская  глаз  с   раскрасневшегося   и
запинающегося Эдварда.
     - Я заплачу, - сказал Эдвард.
     - Шпик, из полиции, - процедила сестра.
     - Слушай, приятель, - сказал доктор, - постыдился бы вязаться к  нам  с
таким бессовестным предложением.
     - Я англичанин! - вскричал Эдвард. - Как я могу служить в  американской
полиции, сами подумайте?!
     Некоторое время сестра изучала Эдварда пристальным, опытным взглядом.
     - Ладно, - сказала она наконец.
     - Никаких ладно, - сказал доктор.
     - Сто долларов, - сказала сестра.
     - Сто долларов? - переспросил доктор. -  Слушай,  сынок,  все  мы  были
когда-то молоды. Может, ты и правда из газеты и хочешь  встретиться  с  этой
интересной молодой особой без свидетелей. Мы не против. Сто монет, деньги на
бочку - и валяй. Времени у тебя... сколько дадим ему, сестра?. .
     Сестра опять уставилась на Эдварда.
     - Десять минут, - сказала она.
     - ... десять минут, - продолжал доктор, опять  обращаясь  к  Эдварду.  -
Сегодня в двенадцать, после закрытия.
     - Нет, сейчас, - сказал Эдвард. - У  меня  поезд.
     -  Да?  Чтобы  потом
какой-нибудь хмырь совал сюда нос узнать, почему мы  не  начинаем  вовремя.
Нет, сэр,  увольте.  В  нашем  деле  тоже  есть  своя  этика.  Представление
продолжается. Убирайся! В двенадцать. Запускай, Дейв!
     Некоторое время Эдвард простоял у шатра, наблюдая, как у входа толпится
народ. Когда стемнело, он ушел и сел на  берегу  вонючей  речушки,  обхватив
голову руками. Время, казалось, тянется бесконечно. Под ним сочилась  черная
вода в обмелевшей реке. Нависшая над огромной, безжизненной равниной  душная
ночь обдавала его своим спертым, горячечным дыханием,  вдали  сверкали  огни
аттракционов, а у ног черной лентой по-прежнему змеилась речушка.
     Наконец огни погасли. Осталось лишь несколько, да и те, словно искры на
тлеющей бумаге, закатывались один за другим. Как сомнамбула, Эдвард встал  и
двинулся к балаганам.
     Когда он вошел, доктор и сестра жадно и молча  ели.  В  слепящем  свете
единственной в помещении лампы, освещавшей их землистые лица  и  медицинские
халаты с чужого плеча, они казались  похожими  на  восковые  фигуры  или  на
оживших мертвецов, а девушка, лежавшая в постели  со  здоровым  румянцем  на
щеках  и  волосами,  в  прелестном  беспорядке  разбросанными  по   подушке,
выглядела цветущим воздушным созданием, которое, будто по волшебству, попало
в этот зловонный склеп и ждет теперь своего спасителя.
     - Вот деньги, - сказал Эдвард. - Где я могу остаться с ней наедине?
     - Откати кровать за занавес, - ответил доктор. - Мы включим радио.
     Эдвард остался один с красавицей, которой предназначались его дом,  его
земли, вся его жизнь, он сам. Он смочил носовой  платок  и  стер  с  ее  губ
помаду.
     Он попытался освободиться от всего постороннего, чтобы в мозгу, как  на
фотопленке, сфотографировать мельчайший изгиб ее щек и губ, мимолетный шорох
опущенных ресниц, каждый завиток неземных волос.
     Вдруг, к своему ужасу, он почувствовал, что слезы затуманили его  взор.
Он хотел навечно запечатлеть в памяти богиню, но  теперь  все  его  существо
переполнилось жалостью к живой девушке. Он нагнулся и поцеловал ее в губы.
     Тем, кто целует спящих  красавиц,  суждено  просыпаться  самим - придя  в
себя, Эдвард отпрянул от кровати и поспешно шагнул за занавес.
     - Вовремя, - одобрительно сказал доктор.
     - Сколько, - сказал Эдвард, - вы хотите за эту девушку?
     - Слыхала? - сказал сестре доктор. - Он хочет купить наше дело.
     - Продавай, - сказала сестра.
     - Тебе ведь она никогда не нравилась, верно?
     - Двенадцать, - сказала сестра.
     - Двенадцать тысяч долларов? - вскричал Эдвард.
     - Сами разбирайтесь, - сказал  доктор.  Не  торговаться  же  по  такому
поводу. Эдвард телеграфировал своему поверенному, чтобы тот раздобыл  денег.
Через два-три дня деньги пришли, и в тот же вечер Эдвард со своим  необычным
грузом выехал в Чикаго. Там он снял номер в отеле, чтобы она отдохнула между
поездами, а сам сел писать письма. Написал  и  пошел  вниз  опустить  их.  У
стойки администратора стояли мужчина и женщина.  Вид  их  показался  Эдварду
крайне неаппетитным.
     - Вот этот джентльмен, - сказал им администратор.
     - Мистер Лекстон? - спросил мужчина.
     - Моя дочь! - душераздирающим голосом  закричала  женщина.  -  Где  моя
девочка?! Мой ребенок!
     - Что все это значит? - вскричал  Эдвард,  переходя  вместе  с  ними  в
пустой холл.
     - Похищение людей, торговля белым товаром и нарушение закона Мэнна, -
сказал мужчина.
     - Продать как рабыню! - верещала женщина. - Белую девушку!
     - Что такое закон Мэнна? - спросил Эдвард.
     - Закон Мэнна - это когда везешь любую женщину,  кроме  собственной  жены
или дочки, из своего штата в другой, - объяснил мужчина. - Два года тюрьмы.
     - Докажите, что она ваша дочь, - сказал Эдвард.
     - Слушай,  умник,  -  сказал  мужчина.  -  Если  тебе  мало  полдюжины
свидетелей из ее города, то прокурору округа их хватит с головой. Видишь вон
того парня у стойки? Это здешний бобик. Мне стоит только свистнуть.
     - Вам нужны деньги, - догадался наконец Эдвард.
     - Мне нужна моя Рози, - сказала женщина.
     - Мы тратили на нее по двадцать тысяч, - сказал мужчина. - Да,  за  ней
было кому ходить.
     Некоторое время Эдвард  еще  пытался  с  ними  спорить.  Они  требовали
двадцать тысяч долларов. Он опять телеграфировал в  Англию  и  вскоре  после
этого заплатил деньги, получив взамен документ, который оставлял за ним  все
родительские права и назначал его единственным и  законным  опекуном  спящей
девушки.
     Эдвард был потрясен. В Нью-Йорк он уехал как во сне. Жуткие подробности
недавнего разговора никак не выходили у него из головы.  Когда  же  до  него
вдруг дошло, что кто-то обращается к нему в  таких  же  или  почти  таких  же
выражениях, он окончательно растерялся. В холле  нью-йоркского  отеля  перед
ним, держа его за пуговицу, стоял дряхлый, но оче