Чрезвычайно забавно рассказывал [...] А. Ф., как он, выступая в сенате
докладчиком по делу одного из первых земских начальников, некоего
Протопопова, свирепо расправлявшегося путем порок с крестьянами, назвал
его, в ответ на его ссылки и неоднократные подчеркивания, что он кандидат
прав, - "кандидатом бесправия". Раздосадованный таким заключением Анатолия
Федоровича, Александр III на докладе министра из списка получавших
дополнительное жалованье сенаторов, которое равнялось полутора или двум
тысячам в год, вычеркнул фамилию Кони. Если помножить эту цифру на число
лет, в течение которых он лишался означенной суммы, то получится, -
иронизировал А. Ф., - что "кандидат бесправия" обошелся ему в 50 тысяч.
   А. Ф. иной раз подолгу рассказывал о борьбе карьер, мелких самолюбий в
среде высшего бюрократического сановничества.
   Виленская еврейская община возбуждает ходатайство о разрешении ей
открыть дом трудолюбия. Генерал-губернатор фон Валь в этом отказывает.
Дело по жалобе виленских евреев поступает и разбирается в комиссии
попечительства о домах трудолюбия в составе министров под
председательством Александры Федоровны, под покровительством которой
находились дома трудолюбия. В этот комитет привлечены были некоторые из
сенаторов, в их числе А. Ф. Первым высказывается министр внутренних дел
Плеве в том смысле, что, пока он - министр, никаких поблажек и послаблений
евреям сделано не будет в виду их активного участия в революционном
движении; дом же трудолюбия в Вильне он все же предлагает разрешить именно
в целях отвлечения еврейской бедноты, еврейской массы от увлечения
революцией. Вслед за тем выступает Витте и говорит, что, пока он министр
финансов, ни гроша на еврейские благотворительные учреждения дано не
будет, отнюдь не потому, что евреи революционеры - они, по его мнению,
никакой революцией не занимаются, - а единственно потому, что не
подобает-де русской царице покровительствовать евреям; тем более что если
сегодня дать разрешение виленской общине, то почему завтра не предоставить
того же общине витебской, ковенской, гродненской, минской, могилевской и
т. д. Это говорил тот самый Витте, который в соответствующих случаях,
когда ему было нужно, склонен был считать евреев истыми революционерами,
равно как выдавать себя за юдофила. В данном случае суть была в том, что
раз Плеве говорит одно, он, Витте, его постоянный соперник, должен
говорить другое, диаметрально противоположное. Кончилось тем, что
управляющий делами канцелярии хитроумный царедворец Танеев предложил за
поздним часом дело решением отложить, а вернее - положить под сукно. А. Ф.
вскоре после того, после нескольких очередных заседаний, вышел из
комитета, мотивируя свой выход перед Александрой Федоровной следующим
образом: "Полтораста лет тому назад Екатерина Великая проезжала по недавно
завоеванной Новороссии.
   Перед ее умиленными взорами расстилалась эффектная обстановка,
роскошные здания, все кругом утопало в роскоши и блеске. Но когда ее
восторги несколько улеглись, ей объяснили, что все, что она видела, - были
одни лишь декорации. Так все, что происходит вокруг нас, - тоже одна
только декорация".
   "Россия, - говорил французский министр в приезд его к нам в период
мировой войны, - должна быть очень богатой и уверенной в своих силах,
чтобы позволить себе роскошь иметь такое правительство, как ваше, в
котором премьерминистр - бедствие (un desastre), а военный министр -
катастрофа (une catastrophe)", - читаем мы у Родзянко в его "Крушении
империи".
   Такое же отношение к нашим высшим сановникам сквозило порой в
характеристиках А. Ф. Эти характеристики в ярких линиях и широких,
выразительных чертах обрисовывали живые образы, полные нравственного
маразма фигуры людей, их личностей целых четырех царствований, - людей, на
которых, по образному сравнению А. Ф., точно на руке одного из бессмертных
образов Шекспира леди Макбет остались навеки несмываемые пятна. С этого
рода людьми А. Ф. остался навсегда непримиримым. Ему в одинаковой мере
претило и "надменное бесчестие", и "елейное, проникнутое смирением
фарисейство". Придя в Государственный совет, А. Ф. сел в академическую
группу, заодно с М. М. Ковалевским и другими представителями русской
передовой интеллигенции, противопоставившей себя людям, по выражению А.
Ф., с "оглядкой назад, на XV и XVI века и с канцелярским мировоззрением".
И не забудутся, не затеряются полные гордого сознания и моральной
удовлетворенности речи А. Ф. в том же Государственном совете!
   В этических вопросах, в вопросах принципов, кардинальных вопросах
личной и общественной чести, индивидуальной и коллективной совести А. Ф.
не знал "средних решений", а придерживался решений безусловных,
категорических. И в этой нравственной непоколебимости, моральной твердости
и бесповоротности была какая-то особенно своеобразная красота. Здесь
уместно будет вспомнить, как однажды трусливый редактор журнала с великой
робостью убеждал А. Ф. изменить одно, только однозначное слово в статье А.
Ф., причем получил категорический отказ. Или в другой раз, после события 1
марта 1881 года, когда А. Ф.
   начинал заказанную ему статью для одной из либеральных того времени
газет следующими словами: "Черные флаги реют над Зимним дворцом; черные
мысли гнездятся в уме..." - профессор-редактор, струсив, предложил А. Ф.
   изменить загадочную фразу, но тоже получил не менее категорический
отказ.
   Прямота А. Ф., стойкость его публичных выступлений внушали особую к
нему неприязнь со стороны людей противоположного лагеря, которые нередко
метали в него отравленные ядом стрелы. Эта среда, среда высшей бюрократии,
как и все ретроградное, имела все основания не любить А. Ф. [...]
   Вообще слово, слово-образ, слово-мысль играло громадную, первостепенную
роль в его подвиге жизни [...], в том, что он называл "шестым чувством -
чувством совести". [...]
   Он живо ощущал изумительную прелесть и неизреченную красоту родного
языка, которым с таким блистательным совершенством владел и пользовался.
Он нередко с неподдельной грустью говорил о засорении языка, об
употреблении чуждых ему оборотов и слов - язык для А. Ф. был тою
восхитительною стихией, с помощью которой он находил средства для
выражения своих красочных помыслов и ясной, нестареющей и
умудренно-сосредоточенной думы.
   И читая, как и слушая изустную речь А. Ф., мы неизменно убеждались в
том, что старость, которая, по словам Монтеня, "оставляет больше морщин на
умственном облике нашем, чем на лице", совершенно не отразилась на его
светлом интеллекте. [...] Но уже близок был закат, и А. Ф. это ясно
чувствовал. "Смерть не страшна, - говаривал он, - страшно умирание". [...]
Незлобливым и небрюзжащим, он, напротив того, искренне радовался росту
жизни, тем ее проявлениям, где он видел здоровое развитие, различал живые
начала. Он, бывало, с восхищением говорил о тех силах и свежих дарованиях,
которые ему доводилось порой открывать в современной ему молодежи; говорил
о тех возможностях, которые таят в себе эти молодые, стремящиеся к свету и
теплу побеги. И в устах 83-летнего старца такое его восторженное отношение
ко всему яркому и талантливому в молодежи звучало особенно выразительно.
А. Ф. всегда готов был помочь всему, что выходило за черту ординарности, в
чем он улавливал признаки недюжинной индивидуальности и дарования.
   Он жил на грани эпох, в смену культур, социальных устоев... Уходил
корнями в прошлое, неразрывно был с ним связан. Но и поколения грядущие
немало почерпнут из того, что составило его "жизненный путь", что освещено
им с такою образною живостью и с таким мудрым спокойствием его выдающегося
словесного дара.



   М. С. Королицкий

   Печатается (с сокращениями) по книге: Королицкий М. С.
   А. Ф. Кони: Странички воспоминаний. - Л., 1928.
   С. 461. Дуббельн - прежнее название пос. Дубулты (входит ныне в состав
г. Юрмала Латвийской ССР).


   Составление, вступительная статья и примечания Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова

   Художник М. 3. Шлосберг

   Кони А. Ф.

   К64 Избранное/Сост., вступ. ст. и примеч. Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова. - М.: Сов. Россия, 1989. - 496 с.


   В однотомник замечательного русского и советского писателя, публициста,
юриста, судебного оратора Анатолия Федоровича Кони (1844 - 1927) вошли его
избранные статьи, публицистические выступления, описания наиболее
примечательных дел и процессов из его богатейшей юридической практики.
Особый интерес вызывают воспоминания о деле Веры Засулич, о литературном
Петербурге, о русских писателях, со многими из которых Кони связывала
многолетняя дружба, воспоминания современников о самом А. Ф. Кони. Со
страниц книги перед читателем встает обаятельный образ автора, истинного
российского интеллигентадемократа, на протяжении всей жизни превыше всего
ставившего правду и справедливость, что и помогло ему на склоне лет
сделать правильный выбор и уже при новом строе отдать свои знания и опыт
народу.

4702010101-251
   К --------------- 80-89 PI
   М-105(03)89

ISBN 5-268-00133-7




   Анатолий Федорович Кони
   ИЗБРАННОЕ

   Редактор Т. М. Мугуев
   Художественный редактор Б. Н. Юдкин
   Технические редакторы Г. О. Нефедова, Л. А. Фирсова
   Корректоры Т. А. Лебедева, Т. Б. Лысенко

ИБ Э 5304


   Сдано в набор 02.02.89. Подп. в печать 14.09.89. Формат 84Х108/32.
Бумага типографская Э 2.
   Гарнитура обыкновенная новая. Печать высокая. Усл. печ. л. 26,04. Усл.
кр.-отт. 26,04. Уч.- изд. л. 30,22. Тираж 750000 экз. (5-й завод
620001-750000 экз.) Зак. 2995 Цена 5 р. 40 к.
   Изд. инд. ЛХ-245.
   Ордена "Знак Почета" издательство "Советская Россия" Госкомиздата
РСФСР. 103012, Москва, проезд Сапунова, 13/15.
   Калининский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат детской
литературы им. 50-летия СССР Госкомиздата РСФСР. 170040, Калинин, проспект
50-летия Октября, 46.
   OCR Pirat



   Анатолий Федорович Кони
   По делу об утоплении

--------------------
Анатолий Федорович Кони. По делу об утоплении крестьянки Емельяновой ее мужем (Судебные дела) [8.06.04]
--------------------

КРЕСТЬЯНКИ ЕМЕЛЬЯНОВОЙ ЕЕ МУЖЕМ

СУДЕБНЫЕ ДЕЛА

   Господа судьи, господа присяжные заседатели! Вашему рассмотрению
подлежат самые разнообразные по своей внутренней обстановке дела, где
свидетельские показания дышат таким здравым смыслом, проникнуты такою
искренностью и правдивостью и нередко отличаются такою образностью, что
задача судебной власти становится очень легка. Остается сгруппировать все
эти свидетельские показания, и тогда они сами собою составят картину,
которая в вашем уме создаст известное определенное представление о деле.
Но бывают дела другого рода, где свидетельские показания имеют совершенно
иной характер, где они сбивчивы, неясны, туманны, где свидетели о многом
умалчивают, многое боятся сказать, являя перед вами пример уклончивого
недоговариванья и далеко не полной искренности. Я не ошибусь, сказав, что
настоящее дело принадлежит к последнему разряду, но не ошибусь также,
прибавив, что это не должно останавливать вас, судей, в строго
беспристрастном и особенно внимательном отношении к каждой подробности в
нем. Если в нем много наносных элементов, если оно несколько затемнено
неискренностью и отсутствием полной ясности в показаниях свидетелей, если
в нем представляются некоторые противоречия, то тем выше задача обнаружить
истину, тем более усилий ума, совести и внимания следует употребить для
узнания правды. Задача становится труднее, но не делается неразрешимою.
   Я не стану напоминать вам обстоятельства настоящего дела; они слишком
несложны для того, чтобы повторять их в подробности. Мы знаем, что молодой
банщик женился, поколотил студента и был посажен под арест. На другой день
после этого нашли его жену в речке Ждановке. Проницательный помощник
пристава усмотрел в смерти ее самоубийство с горя по мужу, и тело было
предано земле, а дело - воле божьей. Этим, казалось бы, все и должно было
кончиться, но в околотке пошел говор об утопленнице.
   Говор этот группировался около Аграфены Суриной, она была его узлом,
так как она будто бы проговорилась, что Лукерья не утопилась, а утоплена
мужем. Поэтому показание ее имеет главное и существенное в деле значение.
Я готов сказать, что оно имеет, к сожалению, такое значение, потому что
было бы странно скрывать от себя и недостойно умалчивать перед вами, что
личность ее не производит симпатичного впечатления и что даже вне
обстоятельств этого дела, сама по себе, она едва ли привлекла бы к себе
наше сочувствие. Но я думаю, что это свойство ее личности нисколько не
изменяет существа ее показания. Если мы на время забудем о том, как она
показывает, не договаривая, умалчивая, труся или скороговоркою, в
неопределенных выражениях высказывая то, что она считает необходимым
рассказать, то мы найдем, что из показания ее можно извлечь нечто
существенное, в чем должна заключаться своя доля истины. Притом показание
ее имеет особое значение в деле: им завершаются все предшествовавшие
гибели Лукерьи события, им объясняются и все последующие, оно есть,
наконец, единственное показание очевидца. Прежде всего возникает вопрос:
достоверно ли оно? Если мы будем определять достоверность показания тем,
как человек говорит, как он держит себя на суде, то очень часто примем
показания вполне достоверные за ложные и, наоборот, примем оболочку
показания за его сущность, за его сердцевину.
   Поэтому надо оценивать показание по его внутреннему достоинству. Если
оно дано непринужденно, без постороннего давления, если оно дано без
всякого стремления к нанесению вреда другому и если затем оно
подкрепляется обстоятельствами дела и бытовою житейскою обстановкою тех
лиц, о которых идет речь, то оно должно быть признано показанием
справедливым. Могут быть неверны детали, архитектурные украшения, мы их
отбросим, но тем не менее останется основная масса, тот камень, фундамент,
на котором зиждутся эти ненужные, неправильные подробности.
   Существует ли первое условие в показаниях Аграфены Суриной? Вы знаете,
что она сама первая проговорилась, по первому толчку, данному Дарьею
Гавриловою, когда та спросила: "Не ты ли это с Егором утопила Лукерью?"
Самое поведение ее при ответе Дарье Гавриловой и подтверждение этого
ответа при следствии исключает возможность чего-либо насильственного или
вынужденного. Она сделалась, - волею или неволею, об этом судить трудно, -
свидетельницею важного и мрачного события, она разделила вместе с Егором
ужасную тайну, но, как женщина нервная, впечатлительная, живая, оставшись
одна, она стала мучиться, как все люди, у которых на душе тяготеет
какая-нибудь тайна, что-нибудь тяжелое, чего нельзя высказать. Она должна
была терзаться неизвестностью, колебаться между мыслью, что Лукерья, может
быть, осталась жива, и гнетущим сознанием, что она умерщвлена, и
поэтому-то она стремилась к тому, чтобы узнать, что сделалось с Лукерьей.
   Когда все вокруг было спокойно, никто еще не знал об утоплении, она
волнуется как душевнобольная, работая в прачечной, спрашивает поминутно,
не пришла ли Лукерья, не видали ли утопленницы. Бессознательно почти, под
тяжким гнетом давящей мысли, она сама себя выдает. Затем, когда пришло
известие об утопленнице, когда участь, постигшая Лукерью, определилась,
когда стало ясно, что она не придет никого изобличать, бремя на время
свалилось с сердца, и Аграфена успокоилась. Затем опять тяжкое
воспоминание и голос совести начинают ей рисовать картину, которой она
была свидетельницею, и на первый вопрос Дарьи Гавриловой она почти с
гордостью высказывает все, что знает. Итак, относительно того, что
показание Суриной дано без принуждения, не может быть сомнения.
   Обращаюсь ко второму условию: может ли показание это иметь своею
исключительною целью коварное желание набросить преступную тень на Егора,
погубить его? Такая цель может быть только объяснена страшною ненавистью,
желанием погубить во что бы то ни стало подсудимого, но в каких же
обстоятельствах дела найдем мы эту ненависть? Говорят, что она была на
него зла за то, что он женился на другой; это совершенно понятно, но она
взяла за это с него деньги; положим, что даже и взяв деньги, она была
недовольна .им, но между неудовольствием и смертельною ненавистью целая
пропасть. Все последующие браку обстоятельства были таковы, что он,
напротив, должен был сделаться ей особенно дорог и мил. Правда, он
променял ее, с которою жил два года, на девушку, с которой перед тем
встречался лишь несколько раз, и это должно было задеть ее самолюбие, но
чрез неделю или, во всяком случае, очень скоро после свадьбы он опять у
ней, жалуется ей на жену, говорит, что снова любит ее, тоскует по ней. Да
ведь это для женщины, которая продолжает любить, - а свидетели показали,
что она очень любила его и переносила его крутое обращение два года, -
величайшая победа! Человек, который ее кинул, приходит с повинною головою,
как блудный сын, просит ее любви, говорит, что та, другая, не стоит его
привязанности, что она, Аграфена, дороже, краше, милее и лучше для него...
Это могло только усилить прежнюю любовь, но не обращать ее в ненависть.
Зачем ей желать погубить Егора в такую минуту, когда жены нет, когда
препятствие к долгой связи и даже к браку устранено? Напротив, теперь-то
ей и любить его, когда он всецело ей принадлежит, когда ей не надо
нарушать "их закон", а между тем она обвиняет его, повторяет это обвинение
здесь, на суде. Итак, с этой точки зрения, показание это не может быть
заподозрено.
   Затем, соответствует ли оно сколько-нибудь обстоятельствам дела,
подтверждается ли бытовою обстановкою действующих лиц? Если да, то как бы
Аграфена Сурина ни была несимпатична, мы можем ей поверить, потому что
другие, совершенно посторонние лица, оскорбленные ее прежним поведением,
не свидетельствуя в пользу ее личности, свидетельствуют, однако, в пользу
правдивости ее настоящего показания. Прежде всего свидетельница,
драгоценная по простоте и грубой искренности своего показания, - сестра
покойной Лукерьи. Она рисует подробно отношения Емельянова к жене и
говорит, что, когда Емельянов посватался, она советовала сестре не
выходить за него замуж, но он поклялся, что бросит любовницу, и она,
убедившись этою клятвою, посоветовала сестре идти за Емельянова.
   Первое время они живут счастливо, мирно и тихо, но затем начинается
связь Емельянова с Суриной. Подсудимый отрицает существование этой связи,
но о ней говорит целый ряд свидетелей. Мы слышали показание двух девиц,
ходивших к гостям по приглашению Егора, которые видели, как он, в половине
ноября, целовался на улице, и не таясь, с Аграфеною. Мы знаем из тех же
показаний, что Аграфена бегала к Егору, что он часто, ежедневно по
несколько раз, встречался с нею. Правда, главное фактическое
подтверждение, с указанием на место, где связь эта была закреплена,
принадлежит Суриной, но и оно подкрепляется посторонними обстоятельствами,
а именно - показаниями служащего в Зоологической гостинице мальчика и
Дарьи Гавриловой. Обвиняемый говорит, что он в этот день до 6 часов сидел
в мировом съезде, слушая суд и собираясь подать апелляцию. Не говоря уже о
том, что, пройдя по двум инстанциям, он должен был слышать от председателя
мирового съезда обязательное по закону заявление, что апелляции на
приговор съезда не бывает, этот человек, относительно которого приговор
съезда был несправедлив, не только по его мнению, но даже по словам его
хозяина, который говорит, что Егор не виноват, "да суд так рассудил", этот
человек идет любопытствовать в этот самый суд и просиживает там полдня.
Действительно, он не был полдня дома, но он был не в съезде, а в
Зоологической гостинице. На это указывает мальчик Иванов. Он видел в
Михайлов день Сурину в номерах около 5 часов. Это подтверждает и
Гаврилова, которой 8 ноября Сурина сказала, что едет с Егором, а затем
вернулась в 6 часов. Итак, частица показаний Суриной подтверждается. Та