4Х108/32.
Бумага типографская Э 2.
   Гарнитура обыкновенная новая. Печать высокая. Усл. печ. л. 26,04. Усл.
кр.-отт. 26,04. Уч.- изд. л. 30,22. Тираж 750000 экз. (5-й завод
620001-750000 экз.) Зак. 2995 Цена 5 р. 40 к.
   Изд. инд. ЛХ-245.
   Ордена "Знак Почета" издательство "Советская Россия" Госкомиздата
РСФСР. 103012, Москва, проезд Сапунова, 13/15.
   Калининский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат детской
литературы им. 50-летия СССР Госкомиздата РСФСР. 170040, Калинин, проспект
50-летия Октября, 46.
   OCR Pirat



   Анатолий Федорович Кони
   Открытие I государственной думы

--------------------
Анатолий Федорович Кони. Открытие I Государственной думы (Статьи о государственых деятелях) [1.07.07]
--------------------


СТАТЬИ О ГОСУДАРСТВЕННЫХ ДЕЯТЕЛЯХ

   Комендантский подъезд Зимнего дворца запружен военными и гражданскими
мундирами, и на каждом повороте лестницы приходится показывать свой
входной билет. Чудная, невиданная в это время погода смотрит в окна тех
зал, по которым приходится проходить вплоть до Георгиевской залы,
посредине которой стоит аналой, а по бокам возвышения в две ступеньки для
Думы и Совета; в глубине залы трон в виде старинного кресла, на которое
наброшена горностаевая мантия; к нему ведут несколько ступенек, покрытых
малиновым сукном, сзади виднеется обветшалый вышитый орел под балдахином.
Все довольно неимпозантно.
   С боков трона вход в небольшую комнату, где стоит караул Московского
полка и вдоль стен которой помещены две старинные картины, изображающие
"преславную Полтавскую викторию". Скачущий на коне великий Петр является
каким-то диссонансом в тот день, когда его жалкий слабовольный потомок
дает вынужденную и омраченную мятежами и казнями конституцию через полгода
после неслыханных поражений и небывалого позора России. Невольно с горечью
думается, что всей этой напрасно пролитой крови можно было избежать и
давным-давно двинуть Россию на путь политической свободы, если бы не
считать ее "бессмысленным мечтанием", которое все-таки пришлось признать
действительностью, и если бы поменьше заботиться об охранении собственной
особы и власти. Невольно вспоми наются и слова Петра перед "преславной
викторией":
   "...а о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, была бы счастлива
Россия". В час в зале еще нет ни Государственного совета, ни
Государственной думы, но сенат в сборе, хотя многие отсутствуют; нет
старика Цеэ, нет палача Дейера, нет Желеховского... Но и за всем тем между
собравшимися сенаторами достаточно людей, которым не хочется подавать
руки, а подав оную по малодушной терпимости, приходится жалеть, что нельзя
ее немедленно дезинфецировать. По этой части и сенаторы I департамента
плюс первоприсутствующие, стоящие по правую руку от трона, и "прочие", как
значится в церемониале, сенаторы, стоящие по левую сторону от трона, могут
между собой поспорить. Но вот проходят министры: новый премьер Горемыкин с
обычным видом мороженого леща раздает рукопожатия и старается каждому
сказать что-нибудь приятное, и на мою долю достается: "Давно, давно мы с
вами не видались"; господин Щванебах делает вид, что меня не замечает, но
затем, вероятно, вспомнив о превратностях судьбы, разыскивает меня и
сообщает, что мысленно был у меня много раз, но так занят, что... и т. д.;
проходит преисполненный самим собою Коковцев и новый министр путей
сообщения генерал Шауфус; с очень скромным и деловым видом и с унылым
обличьем двигается одиноко граф Ламздорф с противным лицом старой кокотки;
наконец, появляется умное и жесткое лицо Стишинского и проходит смущенный
Щегловитов, жалующийся мне на трудность своего положения... После
министров в среде сенаторов появляется князь ШиринскийШихматов и
объявляет, к печальному изумлению многих, что он назначен сегодня
обер-прокурором св. синода. Но вот и Государственный совет, в среде
которого я тщетно ищу Шахматова; в его составе идет Витте с угрюмым
выражением лица, огромный и грузный. Мы молча здороваемся.
   За красным распухшим лицом Таганцева и хамскою рожей Платонова следует
Дурново, напоминающий мне о прошлом лете в Сестрорецке и с радостью
заявляющий о том, что он более не министр. Государственный совет занимает
приготовленное ему возвышение, причем впереди всех стоят, опираясь на
палки, гр. Пален, исхудалый и состарившийся Фриш и полуслепой Половцев.
Проходя мимо меня, Фриш мне приветливо кланяется и делает движение по
направлению ко мне, но я холодно отвечаю на приветствие старого недруга.
Входит Государственная дума. "Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий,
состояний: из хат, из келий, из темниц сюда стеклись для совещаний", -
хочется пародировать слова Пушкина. "Спиджаки", высокие сапоги, у
некоторых запыленные чалмы и халаты инородцев, фиолетовая скуфья
католического епископа, шапочка раввина, русские клобуки, фраки и белые
галстуки, придворные и дворянские мундиры и устарелые военные формы
сливаются в живописном беспорядке. У членов Думы серьезные и "истовые"
лица. Густою толпою они занимают все отведенное для них возвышение и даже
выступают за его предел. Ближе к сенату с самого края становится гр.
Гейден во фраке, за ним на возвышении виднеются самодовольное лицо
Набокова и умное красивое лицо Муромцева, будущего председателя Думы.
Набоков жалуется мне, что я его забыл и даже не прислал ему моей последней
книги, а с Муромцевым мы говорим о важности сегодняшнего дня и о том, что
мы оба выстрадали в ожидании этого дня, и я чувствую, что у меня глаза на
мокром месте. Вдалеке раздаются звуки народного гимна. Все становятся на
свои места и я снова вглядываюсь в Государственный совет в его полном
сборе. Сколько там знакомых лиц, выражавших мне не раз лицемерное
сочувствие моим "убеждениям и способностям" и наносивших мне затем
предательские удары заочным шипением и предательскою клеветою! Скольким из
них я обязан бессонными ночами, скорбным сознанием погибающих сил и
внезапными приливами презрения к людям и потери веры в них, с чем нужно
было мучительно бороться, чтобы не утратить в своей душе мысли о заветах
Христа. И теперь я стою перед ними в моем глупом красном мундире, среди
ничтожных сослуживцев, которых даже превосхожу годами службы, стою
устраненный от возможности принять активное участие в работе по
возрождению родины, службе которой бескорыстно и с явным ущербом для себя
были отданы в течение сорока лет и труд, и знание, и способности, и, быть
может, даже личное счастье. А еще между ними я не вижу сахалинской
физиономии господина Муравьева... Но в душе моей нет ни злобы, ни
мстительного чувства: я смотрю на них спокойно и думаю, что для всех нас
скоро перестанет существовать настоящее и мы предстанем туда, где,
выражаясь словами Горбунова, "все разберут".
   В дверях залы в предшествии дворцовых гренадер появляются императорские
регалии. И заплывший жиром, с короткой шеей, пыхтящий Игнатьев, гонитель
штундистов и ревнитель синодальной веры, несет государственное знамя.
Регалии становятся по бокам трона, и вслед за тем под звуки народного
гимна идет в предшествии духовенства государь и вся царская фамилия.
Начинается длинный и скучный молебен, во время которого члены Думы
заслоняют от меня царскую фамилию. По окончании молебна великие князья
становятся по правую сторону трона тесной и некрасивой кучкой, в которой
виднеется исхудалое лицо Владимира в поседелых баках, напоминающее аи laid
[некрасивое (фр.)] лицо его отца. С краю этой группы виднеется грузная
фигура великого князя Алексея с бессмысленным взглядом и скотским
выражением лица. На пустой груди его как-то особенно ярко блистает
бриллиантовая Андреевская звезда.
   Женщины становятся на особое возвышение по правую сторону трона. Я не
вижу на лицах обеих императриц ни слез, ни особого выражения испуга (о
которых так много высказывалось впоследствии). У Александры Федоровны
обычный холодный вид и кислая недовольная складка рта, у Марии Федоровны
безразлично-ласковый взор глупой, но доброй женщины. Они обе одеты с
ослепительной роскошью и буквально залиты бриллиантами. За ними виднеется
истомленное и сжавшееся в кулачок лицо Евгении Максимилиановны, одетой с
большим вкусом в светло-сиреневый костюм Сзади императриц тесной кучей
стоят остальные принцессы крови, а в дверях, ведущих в смежную комнату,
виднеется глупое и чрезвычайно важное лицо светлейшей княгини Голицыной.
   Но вот и государь... Я не видал его близко с 1898 года и нахожу в нем
мало перемен: он только более бледен, чем его приходилось видеть. Он идет
ровно, неторопливой походкою к трону, как бы нерешительно входит на его
ступени и садится... Наступает минута молчания. Он делает какой-то знак
левой рукой, и министр двора Фредерике почтительно подает ему бумагу,
кажется свернутую пополам Государь встает, делает два шага вперед и при
первых звуках своего голоса весь преображается, выпрямляется и с
оживленным лицом, внятным и громким голосом, в котором слышатся порою
чуждые русскому уху, отдаленные звенящие звуки, читает свою речь к "лучшим
людям"
   с большим мастерством, оттеняя отдельные слова и выражения и делая
необходимые паузы. В одном месте, где говорится о сыне - наследнике
престола, в голосе его звучат ноты тревожной нежности. Но вот он окончил и
сделал легкий поклон на обе стороны. В зале звучит сперва негромко но
потом все возрастающее "ура", которое, мне кажется, исходит и от членов
Думы, хотя многие при выходе из дворца меня и уверяют, что члены Думы
вовсе не кричали, а некоторые даже демонстративно закрывали рот рукой.
   Царская фамилия быстро удаляется, и все присутствующие пестрой и
оживленной толпой спешат к выходу. Площадь запружена экипажами и
извозчиками и под яркими лучами солнца представляет очень оживленный вид.
Я еду домой со смутным чувством, сознавая, что присутствовал при не совсем
ожиданием для многих участников погребении самодержавия. У его еще
отверзтой могилы я видел и трех его наследников: государя, Совет и Думу.
Первый держал себя с большим достоинством и порадовал мое старое сердце,
которое боялось увидеть русского царя объятым недостойным страхом и
забывающим, что Caesarem licet standem mori [Цезарю дано показать, как
надо умирать (лат.)].
   Второй - жалкое и жадное сборище вольноотпущенных холопов - не обещает
многого в будущем, несмотря на свою сословную и торгово-промышленную
примесь... Но Дума, Дума - что даст она? Поймут ли ее лучшие люди лежащую
на них святую обязанность ввести в плоть и кровь русской государственности
новые начала справедливости и порядка, как это успели сделать со своей
задачей мировые посредники первого призыва? И пред этим роковым вопросом
сердце сжимается с невольной тревогой и грустным предчувствием.


   27 апреля 1906 г.


   Открытие I Государственной думы

   Впервые опубликовано в т. 2 Собрания сочинений на основании рукописи,
находящейся в ф. 134 рукописного отдела Пушкинского Дома и ЦГАОР (ф. 564).
   Дума, созванная в соответствии со "свободами" 17 октября 1905 г.,
просуществовала с 27 апреля по 8 июля следующего года и была "распущена",
т. е. разогнана царским манифестом.
   С. 100. Цеэ В. А., Желеховский В. А. - юристы, сенаторы, коллеги Кони
по службе в министерстве юстиции и сенате; второй, как и палач Дейер П. А.
- председатель (первоприсутствующий) на процессах Нечаева и "второго 1
марта" (1887 г.), где осуждены А. И. Ульянов с товарищами, - отличался
особой безжалостностью в преследованиях революционеров.


   Составление, вступительная статья и примечания Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова

   Художник М. 3. Шлосберг

   Кони А. Ф.

   К64 Избранное/Сост., вступ. ст. и примеч. Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова. - М.: Сов. Россия, 1989. - 496 с.


   В однотомник замечательного русского и советского писателя, публициста,
юриста, судебного оратора Анатолия Федоровича Кони (1844 - 1927) вошли его
избранные статьи, публицистические выступления, описания наиболее
примечательных дел и процессов из его богатейшей юридической практики.
Особый интерес вызывают воспоминания о деле Веры Засулич, о литературном
Петербурге, о русских писателях, со многими из которых Кони связывала
многолетняя дружба, воспоминания современников о самом А. Ф. Кони. Со
страниц книги перед читателем встает обаятельный образ автора, истинного
российского интеллигентадемократа, на протяжении всей жизни превыше всего
ставившего правду и справедливость, что и помогло ему на склоне лет
сделать правильный выбор и уже при новом строе отдать свои знания и опыт
народу.

4702010101-251
   К --------------- 80-89 PI
   М-105(03)89

ISBN 5-268-00133-7




   Анатолий Федорович Кони
   ИЗБРАННОЕ

   Редактор Т. М. Мугуев
   Художественный редактор Б. Н. Юдкин
   Технические редакторы Г. О. Нефедова, Л. А. Фирсова
   Корректоры Т. А. Лебедева, Т. Б. Лысенко

ИБ Э 5304


   Сдано в набор 02.02.89. Подп. в печать 14.09.89. Формат 84Х108/32.
Бумага типографская Э 2.
   Гарнитура обыкновенная новая. Печать высокая. Усл. печ. л. 26,04. Усл.
кр.-отт. 26,04. Уч.- изд. л. 30,22. Тираж 750000 экз. (5-й завод
620001-750000 экз.) Зак. 2995 Цена 5 р. 40 к.
   Изд. инд. ЛХ-245.
   Ордена "Знак Почета" издательство "Советская Россия" Госкомиздата
РСФСР. 103012, Москва, проезд Сапунова, 13/15.
   Калининский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат детской
литературы им. 50-летия СССР Госкомиздата РСФСР. 170040, Калинин, проспект
50-летия Октября, 46.
   OCR Pirat



   Р.Хин-Гольдовская.
   Памяти старого друга

--------------------
Р.М.Хин-Гольдовская. Памяти старого друга (Воспоминания современников об А.Ф.Кони) [1.07.05]
--------------------


ВОСПОМИНАНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ ОБ А. Ф. КОНИ


   [...] Я знала Кони, как знала его вся русская интеллигенция моей эпохи:
знаменитый оратор, председатель петербургского суда, пострадавший за Веру
Засулич, автор книги "Судебные речи", которой все зачитывались...
   Я даже видела его раза два случайно, но так мимолетно, что не помнила
его лица... И вот, я еду к нему вроде как с "наказом" от его
университетского товарища и друга.
   Четверть века назад, их голоса - одного с трибуны прокурора, другого
из-за пульта защитника, - провозгласили в безгласной России рождение
гласного суда...
   Когда-то "опальный" защитник Нечаева, Урусов давно отрезвился от
иллюзий шестидесятых годов... Другое дело Кони... Обер-прокурор сената,
оплот суда присяжных, всеми признанный авторитет...
   Было от чего волноваться.
   Урусов предупредил его письмом о моем приезде. Кони ответил, что будет
меня ждать в такой-то день в 11 часов утра.
   Меня встретил в приемной человек небольшого роста, худой, державшийся
очень прямо, с бледным, строгим лицом, уже тогда изрезанным характерными
морщинами, с внимательным взглядом умных, холодных глаз. Одет он был в
аккуратный коричневый сюртук, шею облегал аккуратный стоячий воротничок и
тонкий черный галстук бантиком, блестящие манжеты с матовыми запонками,
блестящие ботинки... Все такое чистенькое, аккуратное... "Какой чиновник",
- подумала я.
   "Пойдемте ко мне в кабинет, там удобнее беседовать, - сказал Анатолий
Федорович усталым, мягким, удивительно приятным, простым голосом и
продолжал на ходу: - Вчера я был страшно занят, а сегодня освободил для
вас - вот столько времени!" - Он широко расставил руки и улыбнулся.
   Лицо сразу помолодело, стало милое и доброе.
   Кабинет говорил за хозяина. Книги в шкафах, книги на полках, книги на
столах, портреты с длинными автографами, несколько картин, альбомы,
юбилейные подношения, большой письменный стол, диван.
   [...] "Вы позволите мне ходить? Мне так много приходится сидеть, что,
шагая по комнате, я отдыхаю... Ну, давайте знакомиться".
   Он опять заговорил. Я слушала и думала только об одном, чтобы он не
умолкал. Это была не речь, не беседа, а мастерская импровизация. Передо
мной, точно в живой панораме, проходила русская жизнь, русские судьбы,
русская ширь и русская теснота, наше сумбурное богатство и наша дикая
нищета, наша несравненная литература и варварское невежество, изысканный
аристократизм и пошлое самодовольство так называемого общества. А надо
всем фарисейское лицемерие, расползающееся из петербургских "сфер" и
канцелярий по рабской стране.
   Из разных углов вдруг забили часы. Я вздрогнула.
   Анатолий Федорович засмеялся. "Испугались? У меня несколько часов, и
они бьют разом. Я слежу, чтобы они не расходились... Это моя маленькая
мания..." - "А это на вас не наводит тоску, Анатолий Федорович?" - "Нет.
   Я люблю слушать "шаги времени"..."
   Так началось мое знакомство с Анатолием Федоровичем, знакомство,
перешедшее в дружбу, выдержавшую все, а порой довольно тяжелые "шаги
времени"...
   [...] Редкое имя в России - в течение более чем полувека - пользовалось
такой популярностью, было окружено ореолом такого обаяния, как имя Кони.
Его знали люди всякого "толка", даже такие, которые, казалось бы, не имели
ни малейшего касательства ни к какой стороне его разнообразной
деятельности.
   Конечно, он был знаменитый юрист, оратор, писатель, один из
образованнейших людей своего времени... Но ведь это еще не дает власти над
сердцами... Какой же дар привлекал к нему, по выражению Владимира
Соловьева, "людей всяких вер"?.. Мне кажется, что это происходило от
редкого в нем сочетания противоположных сил. Обычно, в результате такого
сочетания, получаются изломанные, несчастные характеры, и лишь в
исключительных случаях, когда воля подчиняет себе темперамент, оно создает
гармонический образ. Преобладающая сила Кони заключалась в уме, -
проницательном, аналитическом, холодном, уме не следователя, а
исследователя.
   Но в этом же уме жил и большой художник, большой артист - и нужна была
железная рука, чтобы артист и художник не опрокидывали ума "холодных
наблюдений"...
   Наивно было бы предполагать, что Кони был чужд "земных страстей". Он
жил на миру, окруженный соблазнами, и "ничто человеческое ему не было
чуждо". "У каждого, - говаривал он, - есть свои собаки; чтобы они не
разорвали, надо их держать на цепи"... И он умел их держать. На помощь
приходила выкованная в жизненной борьбе воля, огромная работоспособность и
всепоглощающее чувство ответственности и долга. А главное, ему всегда было
некогда. Он не мог запретить сердцу "пылать" - и оно не раз пылало, но он
не позволял ему забываться...
   "Жена... Дети... - вздыхал Анатолий Федорович, шагая по комнате и дымя
сигарой. - Это так заманчиво, особенно, когда думаешь об одинокой
старости... Но, с другой стороны, на какие "концессии" - ради семьи - идут
даже очень стойкие люди! Болезни, бедность, взаимное разочарование,
озлобление на неудачных детей, в которых супруги обвиняют друг друга...
Сколько таких "пар" из Дантова ада мне приходилось наблюдать!,. А ведь и
для них была весенняя пора Фета: "шепот, робкое дыхание, трели соловья".
   И все это они давно забыли под пятою будничных забот...
   Нет, нет!.. Свободен только одинокий - его ошибки и грехи падают только
на его голову..."
   Как бы для иллюстрации такой личной независимости, мне припоминается
один психологический "момент", когда даже старые друзья Кони недоумевали,
почему он не подал в отставку в ответ на "немилостивые слова", обращенные
к нему, после его назначения обер-прокурором сената, Александром III.
   Осуждение людей, которых он любил и уважал, его задело и огорчило.
   Он много раз и всегда с волнением возвращался к этому эпизоду.
   "Думают, что я из честолюбия, ради карьеры... Однако!
   Что меня ждет на старости лет... Жалкая пенсия... Ведь перейти в
адвокатуру и через год купить себе виллу на озере Лугано гораздо умнее...
Но что-то мешает... Я долго обдумывал: что важнее? мелькать в поле зрения
гатчинского глаза, прикасаясь к августейшей руке, или держать в своей руке
всю русскую уголовную юстицию... Я решил дело в пользу своей законной
жены, "г-жи юстиции", и махнул рукой на августейшую руку... Этот каламбур
пусть о