лись в
нестройный, но веселый хор. Представления в некоторых балаганах, например
Легата и Лемана, отличались большой роскошью обстановки. В некоторых из
них ставились специально написанные патриотические пьесы с эволюциями и
ружейной пальбой.
   В конце тридцатых годов в одном из таких балаганов, двери которого по
печальной непредусмотрительности отворялись внутрь, произошел пожар.
Публика бросилась бежать, завалила собой все выходы и задохлась в дыму.
   Очевидцы не могли забыть страшной картины, представившейся им, когда
после работы пожарных одна из стен балагана была повергнута на землю.
   Гуляющие "на балаганах", по тогдашнему выражению, с любопытством
ожидали проезда институток. Их обвозили вокруг площади в придворных
четырехместных каретах с лакеями в красных ливреях. Из окон выглядывали
молодые лица с выражением бесплодного любопытства, а окружающая мужская
молодежь громко расточала комплименты, сердившие хмурых классных дам.
   Выходим на Невский, мало с тех пор изменившийся, и идем через
Полицейский мост, слишком узкий и послуживший местом печальной катастрофы
в конце пятидесятых годов, когда собравшаяся на иллюминацию, по случаю
совершеннолетия наследника престола, толпа стеснилась на мосту, так что
под напором вновь подходивших сломались перила моста, причем многие
утонули в Мойке.
   Перед Казанским собором площадь лишена растительности. Часовни перед
Гостиным двором еще нет, а самый Гостиный двор представляет собой
неуклюжее здание, лишенное нынешних орнаментов. При крайних входах в него
расположены лотки торговцев ситниками, баранками и кренделями. В проходах
по бокам средних ворот ютятся торговцы пирогами, нередко укоризенно
отвечающие потребителю, выражающему неудовольствие на найденный в начинке
обрывок тряпки: "А тебе за три копейки с бархатом, что ли?"
   Перед Гостиным двором, между зданием и тротуаром, на вербной неделе
устраивается пестрый торг игрушками, сластями и предметами домашнего
хозяйственного употребления. Любимым развлечением для детей служат длинные
узкие стеклянные трубки с водой и стеклянными же чертиками внутри, который
опускается вниз при давлении на замыкающую трубку резинку. В конце
пятидесятых годов впервые появляются резиновые красные шары, наполненные
газом, стоящие первое время по 5 рублей штука и привлекающие общее
любопытство, в особенности когда кто-нибудь по недосмотру упустит из рук
подобный шар. Пред рождеством это же место наполняется праздничными елками
с бумажными гирляндами и другими украшениями.
   Против Гостиного двора - Пассаж, составляющий предмет удивления
приезжих провинциалов. Внутри его три этажа: в нижнем - магазины и
помещения для небольших выставок. Во втором этаже разные мастерские и
белошвейные, к которым применимы слова Некрасова из "Убогой и нарядной":
"Не очень много шили там, и не в шитье была там сила". В третьем этаже
помещаются частные квартиры, хозяева которых вывешивают под близкий
стеклянный потолок клетки с птицами, пением которых постоянно оглашается
Пассаж, служащий почему-то любимым местом прогулки для чинов конвоя в их
живописных восточных костюмах. Конвертная и театральная зала Пассажа во
второй половине пятидесятых годов становится ареной очень интересных
собраний и представлений: в ней происходят первые собрания акционеров
возникающего общества водопроводов, причем собравшиеся производят такие
беспорядки, что председатель, известный финансист Евгений Иванович
Ламанский, закрывает собрание заявлением, что мы еще не созрели для
публичности. Вслед за тем в Петербурге происходит диспут Костомарова с
приехавшим из Москвы академиком Погодиным о происхождении Руси от варягов
или от Литвы. Противники оживленно спорят, делая взаимные уступки, при
живейшем внимании публики, и Погодин заключает собеседование, указывая на
это внимание как на явный признак того, что мы созрели. Вслед затем по
Петербургу ходят шутливые стихи: "Мы созрели, мы созрели, веселись,
счастливый росс: из Москвы патент на зрелость академик нам привез".
   Вскоре затем в Пассаже начинается ряд литературных чтений, на которых
выступают наши выдающиеся писатели.
   Достоевский с захватывающим искусством и чувством читает эпизоды из
"Бедных людей", Писемский играет, ибо иначе нельзя назвать его чтение
отдельных мест из "Тысячи душ". Бледнолицый и еще худощавый Апухтин
декламирует свои стихи, и Майков постоянно выступает со своими "Полями",
причем злые языки шутливо сообщают, будто при появлении на эстраде поэта
публика, которой надоело одно и то же стихотворение, встречает автора
возгласами из его же произведения: "А там поля, опять поля". Вслед за тем
начинаются спектакли в пользу только что образовавшегося Литературного
фонда: ставятся "Женитьба" и "Ревизор". Роль Подколесина и городничего
превосходно исполняет Писемский, а в числе "аршинников-самоварников"
находятся Тургенев, Островский, Некрасов и др. Хлестакова играет П. И.
Вейнберг, и необыкновенным талантом отличается безвременно скончавшийся
студент Ловягин.
   Рядом с Гостиным двором в большой думской зале читаются в 1862 году
первые публичные лекции в Петербурге, из предметов университетского курса.
На кафедре переполненного зала появляются профессора Петербургского
университета, закрытого перед тем вследствие "студенческих беспорядков":
Кавелин, Костомаров, Спасович, Стасюлевич и другие. Лекции пользуются
чрезвычайным успехом, но, к сожалению, через два с половиной месяца
прекращаются, по почину группы распорядителей, делающей из этого
прекращения бесцельную и вредную для просвещения демонстрацию.
   Александрийская площадь заключает в себе плохо содержимый сквер,
окруженный весьма неизящной чугунной решеткой. В нем, в особом павильоне,
помещается вафельное заведение госпожи Гебгардт, заседающей за прилавком в
своем национальном голландском наряде и в кружевном чепце над
металлическими бляхами на висках. Впоследствии она расширяет свои операции
и кладет основание Зоологическому саду.
   Сзади возвышается прекрасное здание Александрийского театра. В то время
театр был, в сущности, единственным местом для выражения общественных
вкусов, настроений, симпатий и антипатий. Несмотря на то что в первой
половине пятидесятых годов репертуар состоял, за исключением классических
пьес, и то с большим цензурным разбором, из пьес псевдопатриотического
характера и водевилей, в веселую ткань водевиля, с необходимой его
принадлежностью - куплетами, вплеталась иногда ироническая шутка по поводу
того или другого общественного явления. Даже такой строгий критик, как
Белинский, не мог отказать некоторым из водевилей в признании такого их
достоинства.
   Декорации в Александрийском театре были стары и постоянно, невзирая на
время и место действия, повторялись.
   Бутафория была недостаточная и бедная. Освещение не удовлетворяло всем
требованиям сценической постановки.
   Механические приспособления были довольно примитивны, но труппа в общем
своем составе была превосходная.
   Братья Каратыгины, В. В. Самойлов, Брянский, Максимовпервый, Сосницкий
и в особенности незабвенный для тех, кто имел счастье его видеть, Мартынов
высоко держали знамя своего искусства и видели в своей деятельности не
профессию, а призвание. Их появление на сцене заставляло забывать всю
неприглядную обстановку тогдашнего драматического театра: самовластие
директора, канцелярские и закулисные интриги, нередко непонимание лучших
свойств того или другого артиста, цензурные "обуздания", нелепость и
неуместность "дивертисмента" и зазывательный характер афиши. Чтобы оценить
театральную цензуру, достаточно указать на то, что для постановки "Месяца
в деревне" Тургенева было предъявлено требование, чтобы замужняя героиня
этого произведения, увлекающаяся студентом, была превращена во вдову. Для
характеристики афиш стоит привести лишь названия некоторых пьес: "Вот так
пилюли, или Что в рот, то спасибо", "Дон Ранудо де Калибрадос, или Что и
честь, коли нечего есть" или "В людях ангел - не жена, дома с мужем -
сатана" и т. д.
   Самым выдающимся по разносторонности своего таланта был Самойлов. В
некоторых ролях своих он был неподражаем. Трогательный до слез в своем
безумии, в венке из пучков соломы, король Лир; внезапно просыпающийся из
притворного бессилия и слабости Людовик XI; вкрадчивый и грозный в своем
властолюбии кардинал Ришелье - надолго запечатлевались благодаря его
исполнению в памяти зрителей, и рядом с этим в той же памяти звучал акцент
изображаемых им инородцев и необыкновенное умение оттенить комические
стороны в водевиле. Каратыгин был артист классической школы, умный и очень
образованный, что в то время в этой среде встречалось не часто,
атлетического сложения, с могучим голосом и глубоко обдуманной мимикой. В
трагических сценах он производил чрезвычайный эффект, как, например, в
последнем действии драмы "Тридцать лет, или Жизнь игрока" или в "Тарасе
Бульбе", переделанном для сцены. Но выше всех их был Мартынов. Воспитанник
театральной школы, предназначенный для балета и случайно успешно сыгравший
в каком-то водевиле, он занял комические роли и достиг в них
необыкновенного совершенства. Его мимика, голос, манера держать себя на
сцене, смешить, не впадая в карикатуру, сделали из него заслуженного
любимца зрительной залы. Один его выход из-за кулис уже вызывал радостную
улыбку у зрителей. В упомянутой выше пьесе "Дон Ранудо" в первом действии,
изображая старого слугу обедневшего испанского гранда, он появлялся в
самой глубине сцены, в конце улицы и, неся кастрюльку в руках, представлял
хохочущего.
   Еще звуков его смеха не было слышно, а уже при одном его появлении
театр неудержимо хохотал... И тем не менее комизм не был его настоящим
призванием. Это проявилось в конце пятидесятых годов, когда, под влиянием
Островского, бытовая драма вытеснила прежнюю сентиментальную и ходульную
мелодраму, как, например, "Эсмеральду" и "Материнское благословение", а с
ней вместе постепенно упразднила и водевиль. Появление Мартынова в пьесе
Чернышева "Испорченная жизнь" и в роли Тихона в "Грозе"
   открыло в нем такую глубину драматического таланта, такую вдумчивость и
"заразительность" влияния его таланта на зрителей, что он сразу
недосягаемо вырос, и стало даже как-то странно думать, что этот артист,
исторгающий слезы у зрителей и потрясающий их душу, еще недавно шутил на
сцене и пел куплеты. Тот, кто слышал обращение Тихона в "Грозе" у трупа
утопившейся жены к матери:
   "Маменька, вы ее погубили! Вы, вы, вы..." - забыть этого не может.
Достигнув апогея своего дарования, Мартынов угас. Всенародные похороны его
были первым событием такого рода в Петербурге. В них выразилась любовь к
артисту, независимая от всякой официальности и нежданно для нее.
   Это был трогательный порыв настоящей общественной скорби.
   И женский персонал труппы стоял на большой высоте.
   Хотя уже не было Асенковой, но достаточно назвать Снеткову, Жулеву,
сестер Самойловых, Читау, Линскую и Гусеву для роли старух. Наконец, в
самом начале шестидесятых годов появился на сцене Горбунов,
непревзойденный рассказчик сцен из народного быта, умевший с тонким
чувством воздержаться от смехотворных изображений входивших в состав
России инородцев: евреев, поляков, армян и финнов, от чего не был свободен
даже такой артист, как Самойлов, игравший роль Кречинского с подчеркнутым
польским выговором. Не обходилось, конечно, и без некоторых диссонансов в
общей стройной гармонии александрийской труппы. Среди артистов был некто
Т., игравший преимущественно роли "злодеев", никак не могший выучить слово
парламент и в одной пьесе, изображающей ожесточенную борьбу парламентских
партий, заявивший, несмотря на все усилия суфлера, вместо авторского:
"пойду в парламент" - "пойду в департамент", и в знаменитой сцене Миллера
с женой в "Коварстве и любви", не найдя пред собой забытой бутафором
скрипки, воскликнувший: "Молчи, жена, или я тебе размозжу голову той
скрипкой, которая у меня в той комнате", и т. д.
   В начале шестидесятых годов веселый и жизнерадостный водевиль сменила
оперетка с ее двусмысленностями и опошлением серьезных исторических
сюжетов. От оперетки невольный переход к опере и, следовательно, к
Большому театру на Театральной площади. И та же цензура простерла свою
длань над названиями европейских опер. Из комических, якобы политических
соображений, они были переименованы: "Вильгельм Телль" - в "Карла
Смелого", "Моисей" - в "Зора", "Пророк" - в "Осаду Гента", "Немая из
Портичи" - в "Фенеллу", "Гугеноты", вопреки всякому историческому смыслу,
в "Гвельфов и гибелинов".
   В итальянской опере блистали Тамберлик и Марио, Кальцолари и Ронкони и
в конце сороковых годов - певица Альбони, по поводу крайней толщины
которой и удивительного голоса остряки говорили, что это слон,
проглотивший соловья, а затем - Полина Виардо-Гарсиа, сыгравшая такую роль
в жизни Тургенева, и Бозио, трогательно воспетая Некрасовым. Нашему
Мартынову -в его комическом амплуа соответствовал известный бас Лаблаш -
большого роста и толщины, иногда в шуточку вставлявший в итальянские
речитативы исковерканные русские фразы и большой поклонник Мартынова,
говоривший: "Языка его я не понимаю, но его - понимаю". Эта опера
посещалась преимущественно великосветским обществом или завзятыми
меценатами.
   Они брезгали русской оперой, которой не особенно занималась и дирекция
театров, но которую посещал с любовью средний обыватель, ценивший такие
слабые произведения, как "Аскольдова могила", и не понимавший в течение
долгого времени красот "Руслана и Людмилы". Самая "Жизнь за царя" давалась
в довольно жалкой обстановке, и ее вывозил лишь талант Петрова. Она
все-таки держалась на сцене и в известные дни давалась по установленному
ритуалу. Первое же представление "Руслана" было встречено холодно, а когда
уехал из театра Николай Павлович, то послышалось шиканье не только из
зрительной залы, но даже из оркестра. Бледный и растерявшийся Глинка не
знал, выходить ли ему на сцену на жидкие вызовы "автора!", но сидевший с
ним в директорской ложе начальник Третьего отделения Дубельт сказал ему:
"Иди, иди, Михаил Иванович, Христос больше тебя страдал". Роль Вани в
"Жизни за царя" в пятидесятых годах исполняла талантливая певица Леонова.
Перед оставлением казенной сцены в шестидесятых годах она, чрезвычайно
пополневшая, была заменена другой певицей, очень сухощавой. В одной из
современных карикатур они были изображены обе с надписью: "Госпожа NN и ее
футляр". В конце пятидесятых годов в русской опере был поставлен
"Трубадур" Верди, имевший чрезвычайный успех благодаря талантливой игре и
пению тенора Сетова, который затем производил сильное впечатление в роли
Елеазара в "Жидовке" Галеви.
   Нынешний Мариинский театр имел внутри широкую, круглую арену и,
предназначенный для конских представлений, акробатов и вольтижеров, носил
название "Театрацирка". Рядом с ареной была обширная сцена, и все было
обставлено весьма роскошно. Лучшие европейские цирковые труппы сменяли
одна другую, нередко оставляя в рядах аристократии своих выдающихся
наездниц. В театре-цирке давались патриотические пьесы, где к игре актеров
присоединялись конские ристания, джигитовка, ружейная - и даже нечто вроде
пушечной - пальба. Особенно эффектно была поставлена "Блокада Ахты", по
поводу которой рассказывали, что на вопрос проезжавшего мимо государя, что
идет в этот день, часовой театра-цирка будто бы ответил: "Блокада Ахвы",
объяснив затем такое искажение названия невозможностью сказать царю:
"ах-ты!.." На этой арене особенно отличался клоун Виоль, чрезвычайно
гибкий и ловкий артист, исполнявший, между прочим, роль орангутанга в
пьесе "Жако, или Бразильская обезьяна". Театрцирк просуществовал, однако,
недолго. Он давал большой дефицит, да и публика к нему охладела. В
противоположность русской опере в Большом театре ставились с большой
роскошью балеты, в которых особенно отличалась Андреянова, вместе с
подвизавшимися наряду с ней разными иностранными знаменитостями во главе с
Фанни Эльслер и Карлоттой Гризи. Особенно любимыми балетами были "Война
женщин" со множеством военно-хореографических эволюции и "Сатанилла" с
изображением ада и огромного, извивающегося через всю сцену змея в
последнем акте.
   Короткая Михайловская улица приводит к Михайловскому дворцу
(впоследствии музей Александра III) и Михайловскому театру, где дают
представления французская и немецкая труппы. Первая из них заключает в
себе первоклассных артистов, как Бертон, Лемениль и мадам Вольнис, тонкая
игра которых доставляет истинное наслаждение.
   Особенно выдается Лемениль, во многом напоминающий Мартынова, но,
конечно, с французским складом. В забавной пьесе "Les pommes du voisin"
["Яблоки соседа" (фр.)] изображен ряд комических положений, попадая в
которые заезжий в новый для него город товарищ прокурора (substitut)
воображает себя совершающим различные преступления. Романтические
приключения его оканчиваются благополучно, но этому концу предшествует
совершение им воображаемого убийства, с самыми мрачными подробностями. В
первых двух действиях заставляет публику неудержимо смеяться, но в
последнем действии, считая себя бесповоротно вступившим на путь ужасных
преступлений, он переставал смешить и возбуждал видом своих душевных
переживаний в зрителях и ужас, и сострадание.
   В Михайловском дворце проживает великая княгиня Елена Павловна, к
которой применимы слова, обращенные Апухтиным к Екатерине II
("Недостроенный памятник"); "Я больше русскою была, чем многие, по крови
вам родные". Представительница деятельной любви к людям и жадного
стремления к просвещению в мрачное николаевское царствование, она, вопреки
вкусам и повадке своего мужа, Михаила Павловича, всей душой отдававшегося
культу выправки и военного строя, являлась центром, привлекавшим к себе
выдающихся людей в науке, искусстве и литературе, "подвязывала крылья"
начинающим талантам и умела умом и участием согреть их. Она проливает в
это время вокруг себя самобытный свет среди окружающих безмолвия и тьмы. В
то время, когда ее муж - в сущности, добрый человек - ставит на вид
командиру одного из гвардейских полков, что солдаты вверенного ему полка
шли не в ногу, изображая в опере "Норма" римских воинов, в ее кабинете
сходятся знаменитый ученый Бэр, астроном Струве, выдающийся
государственный деятель граф Киселев, глубокий мыслитель и филантроп князь
Владимир Одоевский, Н. И. Пирогов, Антон Рубинштейн и другие. С последним
она вырабатывает планы учреждения Русского музыкального общества и
Петербургской консерватории и энергично помогает их осуществлению в жизни
личными хлопотами и денежными средствами. Благодаря этому в России начал
развиваться вкус к серьезной музыке, который до того удовлетворялся
модными романсами "Скажите ей"
   и "Когда б он знал" на одну и ту же музыкальную тему и очень
популярными "Голосистым соловьем" Алябьева, "Гондольером" и другими
подобными... А когда в начале пятидесятых годов впервые появились в
продаже папиросы, то часто исполнялся романс "Папироска, друг мой тайный,
как тебя мне не любить?.. Не по прихоти ж случайной стали все тебя
курить!" Она же сердечным участием, после истории с князем Чернышевым,
удерживает Пирогова от отъезда из России и привлекает к задуманному ею
устройству первой в Европе Крестовоздвиженской общины военных сестер
милосердия, отправляемых потом под руководством знаменитого хирурга в
Севастополь, где их самоотверженная деятельность встречается грязными
намеками главнокомандующего князя Меньшикова. В ее гостиной собираются и
будущие деятели освобождения крестьян во главе с Николаем Милютиным.
"Нимфа Эгерия" нового царствования, она всеми силами содействует отмене
крепостного права не только своим влиянием на Александра II, но и личным
почином по отношению к своему личному имению Карловка.
   Невдалеке от дворца, перейдя Мойку, в переулке, ведущем мимо круглого
рынка в Большую Миллионную, мы встречаем громадную гранитную глыбу,
изображ