за 1908 г.
   Вошел в подборку воспоминаний о писателях: "Тургенев. - Достоевский. -
Некрасов. - Апухтин. - Писемский. - Языков". Очерк входил во все три
издания 2-го тома "На жизненном пути" (Спб., 1912 и 1913; М., 1916).
Печатается по т. 6 Собрания сочинений, с некоторыми обоснованными этим
изданием сокращениями.
   С. 127. ...Журнальный вариант и падание 1913 г. включали любопытный
комический эпизод с Тургеневым, Герценом и французским ученым и
политическим деятелем Эмилем Литтре (1801 - 1881) Русские писатели
посетили создателя знаменитого "Словаря французского языка" (Париж, 1863 -
1872. Т 1 - 4), и разгорелся бурный спор из-за какого-то выражения в нем.
"Герцен, рассказывает Кони со слов Тургенева, - очень горячился, нервно
ходил по комнате и залпом выпил два стакана бережно разлитого хозяином
вина. Наконец, спор утих, и мы стали собираться уходить... И тут хозяин
спросил, как им понравилось его вино, на что Герцен, еще, видимо, не
остывший от спора и под влиянием его не разобравший, что пил, ответил
рассеянно: недурное винишко ("petit vin"). Хозяин возразил потрясение:
ведь это шамбертен тридцать седьмого года, 30-летняя драгоценность,
которую раскупорил только для русских друзей...
   И очень огорчился Герцен, для которого творческая полемика затмевала
все на свете: "Зачем он не сказал, какое это вино и какого года: я бы его
совсем по-другому пил!.."
   С. 128. состоит членом-корреспондентом... - с конца 1860 г.
   С. 129. Устный рассказ вылился в одномоментное "насильственное"
   написание Тургеневым статьи "Пергамские раскопки", которые М. М.
Стасюлевич опубликовал в своем "Вестнике Европы" (1880. - Э 4).
   С. 130. Кони Ф А. (1809 - 1879) - театральный драматург, критик,
издатель, отец Кони. Ему посвящен отдельный очерк А. Ф. Кони, впервые
напечатанный в журнале "Нива" Э 14 за 1909 г (к 100-летию со дня рождения).
   С. 130. Виардо-Гарсиа Полина (1821 - 1910) - французская певица
(сопрано), в 1830 - 1860 гг. выступала с гастролями в Петербурге. Предмет
многолетней трудной, мучительной любви И. С. Тургенева.
   С. 132. Кавелин К Д. (1818 - 1885) - выдающийся либеральный историк,
публицист западнической ориентации, друг Кони, который написал о нем
очерк, вошедший в его книгу "Очерки и воспоминания"
   (Спб.) и в 4-й том "На жизненном пути".
   С. 133. Стих Некрасова - из стихотворения "Несчастные".
   С. 134. Золя в "Вестнике Европы" сотрудничал в 1875 - 1880 гг., там
напечатаны его "Парижские письма", рассказы, очерки, статьи.
   С. 136. А. Н. Островский назвал в своей речи... - 1 июня 1880 г.
   в Москве на обеде членов Общества любителей российской словесности:
   "Выпьем весело за вечное искусство, за литературную семью Пушкина, за
русских литераторов!., нынче на нашей улице праздник". - Ос т р о в - ский
А. Н. Поли. собр. соч.-М., 1952.-Т. XIII.
   Полонский Я. П (1819-1898), Плещеев А. Н. (1825-1893) - известные
поэты; посвященные Пушкину стихи вошли в сборник "Венок на памятник
Пушкину" (Спб., 1880).
   С. 137. Евреинова А. М. (1844 - 1919) - первая из русских женщин стала
доктором права (Лейпциг, 1875), в 1885 - 1890 гг. издавала столичный
журнал демократического направления "Северный вестник".
   С. 138. Ключевский В. О. (1841 - 1911) - выдающийся историк, соученик
Кони по студенческим годам, ему посвящен прочувствованный очерк последнего
(На жизненном пути. - Т. 2).
   денежная помощь шла революционно-демократическому зарубежному журналу
"Вперед", руководимому П. Л. Лавровым. В газете Каткова Тургенев
непрестанно подвергался шельмованию.
   С. 139. Писемский А. Ф. (1821 - 1881) - выдающийся русский писатель.
Кони был знаком с Писемским с молодых лет и оставил яркие воспоминания о
нем (Собр. соч. - Т. 6).
   С. 140. "вы можете споткнуться"... - "Порог" напечатан в прокламации
"Тургенев", написанной членом революционной "молодой "Народной воли"
поэтом Якубовичем в дни похорон великого писателя. В подцензурной печати
(журнал В. Г. Короленко "Русское богатство". - 1905. - Э 12) смог
появиться лишь в пору первой русской революции.




   Составление, вступительная статья и примечания Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова

   Художник М. 3. Шлосберг

   Кони А. Ф.

   К64 Избранное/Сост., вступ. ст. и примеч. Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова. - М.: Сов. Россия, 1989. - 496 с.


   В однотомник замечательного русского и советского писателя, публициста,
юриста, судебного оратора Анатолия Федоровича Кони (1844 - 1927) вошли его
избранные статьи, публицистические выступления, описания наиболее
примечательных дел и процессов из его богатейшей юридической практики.
Особый интерес вызывают воспоминания о деле Веры Засулич, о литературном
Петербурге, о русских писателях, со многими из которых Кони связывала
многолетняя дружба, воспоминания современников о самом А. Ф. Кони. Со
страниц книги перед читателем встает обаятельный образ автора, истинного
российского интеллигентадемократа, на протяжении всей жизни превыше всего
ставившего правду и справедливость, что и помогло ему на склоне лет
сделать правильный выбор и уже при новом строе отдать свои знания и опыт
народу.

4702010101-251
   К --------------- 80-89 PI
   М-105(03)89

ISBN 5-268-00133-7




   Анатолий Федорович Кони
   ИЗБРАННОЕ

   Редактор Т. М. Мугуев
   Художественный редактор Б. Н. Юдкин
   Технические редакторы Г. О. Нефедова, Л. А. Фирсова
   Корректоры Т. А. Лебедева, Т. Б. Лысенко

ИБ Э 5304


   Сдано в набор 02.02.89. Подп. в печать 14.09.89. Формат 84Х108/32.
Бумага типографская Э 2.
   Гарнитура обыкновенная новая. Печать высокая. Усл. печ. л. 26,04. Усл.
кр.-отт. 26,04. Уч.- изд. л. 30,22. Тираж 750000 экз. (5-й завод
620001-750000 экз.) Зак. 2995 Цена 5 р. 40 к.
   Изд. инд. ЛХ-245.
   Ордена "Знак Почета" издательство "Советская Россия" Госкомиздата
РСФСР. 103012, Москва, проезд Сапунова, 13/15.
   Калининский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат детской
литературы им. 50-летия СССР Госкомиздата РСФСР. 170040, Калинин, проспект
50-летия Октября, 46.
   OCR Pirat



   Анатолий Федорович Кони
   Князь А.И.Урусов и Ф.Н.Плевако

--------------------
Анатолий Федорович Кони. Князь А. И. Урусов и Ф. Н. Плевако (Воспоминания о судебных деятелях) [1.07.07]
--------------------


ВОСПОМИНАНИЯ О СУДЕБНЫХ ДЕЯТЕЛЯХ


   В первые годы по введении судебной реформы в петербургском и московском
судебных округах, блестяще опровергая унылые предсказания, что для нового
дела у нас не найдется людей, выдвинулись на первый план четыре выдающихся
судебных оратора. Это были Спасович и Арсеньев в Петербурге, Плевако и
Урусов в Москве. Несмотря на отсутствие предварительной технической
подготовки, они проявили на собственном примере всю даровитость славянской
натуры и сразу стали в уровень с лучшими представителями
западноевропейской адвокатуры.
   Трое из них уже сошли со сцены, а последний, К. К. Арсеньев, не
выступает более в судебных заседаниях, отдавшись всецело общественной
деятельности журналиста и публициста. Федор Никифоров и ч Плевако замолк
позднее других, но, желая помянуть его, невольно хочется попутно
сопоставить с ним князя Александра Ивановича Урусова.
   Они не походили друг на друга ни внешностью, ни душевным складом, ни
характерными особенностями и свойствами своих способностей. Крупное лицо
Урусова с ироническою складкою губ и выражением несколько высокомерной
уверенности в себе не приковывало к себе особого внимания. Это было одно
из "славных русских лиц", на котором, как и на всей фигуре Урусова, лежал
отпечаток унаследованного барства и многолетней культуры. Большее
впечатление производил его голос, приятный высокий баритон, которым
звучала размеренная, спокойная речь его с тонкими модуляциями. В его
движениях и жестах сквозило прежде всего изысканное воспитание
европейски-образованного человека. Даже ирония его, иногда жестокая и
беспощадная, всегда облекалась в форму особенной вежливости. В самом
разгаре судебных прений казалось, что он снисходит к своему противнику и с
некоторой брезгливостью разворачивает и освещает по-своему скорбные или
отталкивающие страницы дела.
   Иным представлялся Плевако. Скуластое, угловатое лицо калмыцкого типа с
широко расставленными глазами, с непослушными прядями длинных темных волос
могло бы назваться безобразным, если бы его не освещала внутренняя
красота, сквозившая то в общем одушевленном выражении, то в доброй,
львиной улыбке, то в огне и блеске говорящих глаз. Его движения были
неровны и подчас неловки; неладно сидел на нем адвокатский фрак, а
пришепетывающий голос шел, казалось, вразрез с его призванием оратора. Но
в этом голосе звучали ноты такой силы и страсти, что он захватывал
слушателя и покорял его себе.
   Противоположность барину Урусову, Плевако во всей своей повадке был
демократ-разночинец, познавший родную жизнь во всех слоях русского
общества, способный, не теряя своего достоинства, подыматься до его верхов
и опускаться до его "дна" - и тут и там все понимая и всем понятный,
всегда отзывчивый и простой. Он не "удостаивал" дела своим "просвещенным
вниманием", подобно Урусову, а вторгался в него, как на арену борьбы,
расточая удары направо и налево, волнуясь, увлекаясь и вкладывая в него
чаяния своей мятежной души. И если в Урусове чувствовался прежде всего
талантливый адвокат, точно определивший и измеривший поле судебной битвы,
то в Плевако, сквозь внешнее обличив защитника, выступал трибун, для
которого дело было лишь поводом и которому мешала ограда конкретного
случая, стеснявшего взмах его крыльев со всей присущей им силой.
   Различно было и проявление особенностей их ораторского труда. Основным
свойством судебных речей Урусова была выдающаяся рассудочность. Отсюда
чрезвычайная логичность всех его построений, тщательный анализ данного
случая с тонкою проверкою удельного веса каждой улики или доказательства,
но вместе с тем отсутствие общих начал и отвлеченных положений. В
некоторых случаях он дополнял свою речь каким-нибудь афоризмом или
цитатой, как выводом из разбора обстоятельств дела, но почти никогда он не
отправлялся от каких-либо теоретических положений нравственной или
социальной окраски. Его речь даже в области общих выводов можно было
уподобить великолепному ballon captif [привязной воздушный шар (фр.)],
крепко привязанному к фактической почве дела. Но зато на этой почве он был
искусный мастер блестящих характеристик действующих лиц и породившей их
общественной среды. Достаточно вспомнить чудесную картину гнилой и
преступной обстановки, в которой действовали в Петербурге разные темные
"проводители дел" в официальных сферах, изображенную им по делу
Гулак-Артемовской, или характеристику дружелюбно-взаимного неисполнения
долга при ревизии частного акционерного общества в ущерб доверчивым
акционерам, данную им в деле Общества взаимного поземельного кредита.
Наряду с такими характеристиками блистал его живой и подчас ядовитый юмор,
благодаря которому пред слушателями, как на экране волшебного фонаря,
трагические и мрачные образы сменялись картинками, заставлявшими невольно
улыбнуться над человеческою глупостью и непоследовательностью. Остроумные
выходки Урусова иногда кололи очень больно, хотя он всегда знал в этом
отношении чувство меры. Логика доказательств, их генетическая связь
увлекали его и оживляли его речь. Он был поэтому иногда очень горяч в
своих возражениях, хотя всегда умел соблюсти вкус и порядочность в приемах.
   Я помню, как в роли обвинителя, возражая защитнику, усиленно
напиравшему на безвыходность денежного положения подсудимого, внушавшую
ему мысль зарезать своего спутника, Урусов вдруг, в разгаре речи,
остановился, оборвав свои соображения, замолк в каком-то колебании - и
перешел к другой стороне дела. Во время перерыва заседания на мой вопрос о
том, что значила эта внезапная пауза, не почувствовал ли он себя дурно, -
он отвечал: "Нет! не то, но мне вдруг чрезвычайно захотелось сказать, что
я совершенно согласен с защитником в том, что подсудимому деньги были
нужны до зарезу, - и я не сразу справился с собою, чтобы не допустить себя
до этой неуместной игры слов..."
   Но если речь Урусова пленяла своей выработанной стройностью, то зато
ярко художественных образов в ней было мало: он слишком тщательно
анатомировал действующих лиц и самое событие, подавшее повод к процессу, и
заботился о том, чтобы точно следовать начертанному им заранее фарватеру.
Из этого вытекала некоторая схематичность, проглядывавшая почти во всех
его речах и почти не оставлявшая места для ярких картин, остающихся в
памяти еще долго после того, как красивая логическая постройка выводов и
заключений уже позабыта.
   И совсем другим дышала речь Плевако. В ней, как и в речах Спасовича,
всегда над житейской обстановкой дела, с его уликами и доказательствами,
возвышались, как маяк, общие начала, то освещая путь, то помогая его
отыскивать.
   Стремление указать внутренний смысл того или иного явления или
житейского положения заставляло Плевако брать краски из существующих
поэтических образов или картин или рисовать их самому с тонким
художественным чутьем и, одушевляясь ими, доходить до своеобразного
лиризма, производившего не только сильное, но иногда неотразимое
впечатление. В его речах не было места юмору или иронии, но часто, в
особенности, где дело шло об общественном явлении, слышался с трудом
сдерживаемый гнев или страстный призыв к негодованию. Вот одно из таких
мест в речи по делу игуменьи Митрофании: "Путник, идущий мимо высоких стен
Владычного монастыря, вверенного нравственному руководительству этой
женщины, набожно крестится на золотые кресты храмов и думает, что идет
мимо дома Божьего, а в этом доме утренний звон подымает настоятельницу и
ее слуг не на молитву, а на темные дела!
   Вместо храма - биржа, вместо молящегося люда - аферисты и скупщики
поддельных документов, вместо молитвы - упражнение в составлении
вексельных текстов, вместо подвигов добра - приготовление к лживым
показаниям - вот что скрывалось за стенами. Выше, выше стройте стены
вверенных вам общин, чтобы миру было не видно дел, которые вы творите под
покровом рясы и обители!" Некоторые из его речей блистают не фейерверком
остроумия, а трещат и пылают, как разгоревшийся костер. "Подсудимая скажет
вам, - кончается та же речь: - да, я о многом не знала, что оно
противозаконно. Я женщина. Верим, что многое, что написано в книгах
закона, вам неведомо. Но ведь в этом же законе есть и такие правила,
которые давным-давно приняты человечеством как основы нравственного и
правового порядка. С вершины дымящегося Синая сказано человечеству: "Не
укради..." Вы не могли не знать этого, а что вы творите? Вы обираете до
нищеты прибегнувших к вашей помощи. С вершины Синая сказано: "Не
лжесвидетельствуй", - а вы посылаете вверивших вам свое спасение инокинь
говорить неправду и губите их совесть и доброе имя. Оттуда же запрещено
всуе призывать имя Господне, а вы, призывая Его благословение на ваши
подлоги и обманы, дерзаете хотеть и обмануть правосудие и свалить с себя
вину на неповинных. Нет, этого вам не удастся: наше правосудие молодо и
сильно, и чутка судейская совесть!"
   Из этих свойств двух выдающихся московских ораторов вытекало и
отношение их к изучению дела. Урусов изучал дело во всех подробностях,
систематически разлагая его обстоятельства на отдельные группы по их
значению и важности. Он любил составлять для себя особые таблицы, на
которых в концентрических кругах бывали изображены улики и доказательства.
Тому, кто видел такие таблицы пред заседанием, было ясно, при слушании
речи Урусова, как он переходит в своем анализе и опровержениях постепенно
от периферии к центру обвинения, как он накладывает на свое полотно
сначала фон, потом легкие контуры и затем постепенно усиливает краски.
Наоборот, напрасно было бы искать такой систематичности в речах Плевако. В
построении их никогда не чувствовалось предварительной подготовки и
соразмерности частей. Видно было, что живой материал дела,
развертывавшийся перед ним в судебном заседании, влиял на его
впечатлительность и заставлял лепить речь дрожащими от волнения руками
скульптора, которому хочется сразу передать свою мысль, пренебрегая
отделкою частей, и по нескольку раз возвращаться к тому, что ему кажется
самым важным в его произведении. Не раз приходилось замечать, что и в
ознакомление с делами он вносил ту же неравномерность и, отдавшись
овладевшей им идее защиты, недостаточно внимательно изучал, а иногда и
вовсе не изучал подробностей. Его речи по большей части носили на себе
след неподдельного вдохновения. Оно овладевало им, вероятно, иногда
совершенно неожиданно и для него самого.
   В эти минуты он был похож на тех русских сектантов мистических
вероучений, которые во время своих радений вдруг приходят в экстаз и
объясняют это тем, что на них "дух накатил". Так "накатывало" и на
Плевако. Мне вспоминается защита им в сенате бывшего председателя одного
из крупных судов, обвиняемого в преступном попустительстве растраты его
непосредственным подчиненным денег, отпущенных на ремонт здания.
Несчастный подсудимый, попавший с блестящего судебного пути на скамью
подсудимых, убитый и опозоренный, постаревший за два года на двадцать лет,
сидел перед сенаторами и сословными представителями, низко опустив свое
исхудалое, пожелтевшее лицо. Во время перекрестного допроса обнаружилось,
что защитник почти совсем не изучил дела, а, ограничившись одним
обвинительным актом, путал свидетелей и сбивался сам. Но вот начались
судебные прения. Обвинитель - товарищ обер-прокурора - сказал сильную,
обстоятельную речь и закончил ее приглашением судей вспомнить, как высоко
стоял подсудимый на ступенях общественной лестницы и как низко он пал, и,
применяя к нему заслуженную кару, не забыть, что "кому много дано, с того
много и спросится".
   Фактическая сторона речи Плевако была, как и следовало ожидать по
перекрестному допросу, довольно слаба, но зато картина родной, благодушной
распущенности, благодаря которой легкомысленная доверчивость так часто
переходит в преступное пособничество, была превосходна. Заключая свою
защиту, Плевако "нашел себя" и, вспомнив слова обвинителя, сказал голосом,
идущим из души и в душу: "Вам говорят, что он высоко стоял и низко упал и
во имя этого требуют строгой кары, потому что с него должно "спроситься".
Но, господа, вот он пред вами, обстоявший так высоко!
   Посмотрите на него, подумайте о его разбившейся жизни - разве с него
уже не достаточно спрошено. Припомните, что ему пришлось перестрадать в
неизбежном ожидании этой скамьи и во время пребывания на ней. Высоко
стоял... низко упал... ведь это только начало и конец, а что было пережито
между ними! Господа, будьте милосердны и справедливы и, вспоминая о высоте
положения и о том, как низко он упал, подумайте о дуге падения!" В
известном стихотворении Пушкина говорится о поэте: "Но лишь божественный
глагол до слуха чуткого коснется - душа поэта встрепенется, как
пробудившийся орел". Но "божественный глагол" говорит сердцу чуткого
человека не одними словами красоты и любви: он будит в нем и чувство
прощения и милости. Такой голос, очевидно, прозвучал для Плевако и
заставил его проснуться и встрепенуться. Надо было слышать его в эти
минуты, видеть его жест, описавший дугу, чтобы, по выражению его
преобразившегося от внутреннего восторга лица, понять, что на него
"накатило"...
   Различно было и отношение каждого из них к великим благам судебной
реформы. Для Урусова - западноевропейца в душе - Судебные уставы были
сколком и проявлением одной из сторон дорогой его мечтам и еще не
испытанной нами западной политической жизни, а суд присяжных являлся
учреждением, пред которым, за неимением лучшего, можно было проявить свой
ораторский талант и блеск своего общего образования. Для Плевако -
Судебные уставы были священными вратами, чрез которые в общественную жизнь
входила пробужденна