есмотря на некоторую свою испорченность, он живет в своеобразном
мире, где при разных подчас грубых и не вполне нравственных явлениях
существует известный, определенный, простой и строгий нравственный кодекс.
Влияние кодекса этого выразилось в словах Аграфены: "Я вашего закона
нарушать не хочу!" Подсудимый - человек самовлюбленный, гордый и властный;
прийти просто просить у Аграфены прощения и молить о старой любви -
значило бы прямо сказать, что он жену не любит потому, что женился
"сдуру", не спросясь броду; Аграфена стала бы смеяться. Надо было иметь
возможность сказать Аграфене, что она может нарушить закон, потому что
этого закона нет, потому что жена внесла бесчестье в дом и опозорила закон
сама. Не тоскующим и сделавшим ошибку, непоправимую на всю жизнь, должен
он был прийти к Аграфене, а человеком оскорбленным, презирающим жену, не
смогшую до свадьбы "себя соблюсти". В таких условиях Аграфена стала бы
его, быть может, жалеть, но он не был бы смешон в ее глазах. И притом -
это общечеловеческое свойство, печальное, но верное, - когда человек
беспричинно ненавидит другого, несправедлив к нему, то он силится найти в
нем хоть какую-нибудь, хотя вымышленную, вину, чтоб оправдаться в
посторонних глазах, чтобы даже в глазах самого ненавидимого быть как бы в
своем праве. Вот почему лгал Егор о жене Аграфене и в решительную минуту
при них обеих повторял эту ложь, в виде вопроса жене о том, кому продала
она свою честь, хотя теперь и утверждает, что жена была целомудренна.
   Зачем он вызвал Аграфену, идя на убийство? Вы ознакомились с Аграфеною
Суриною и, вероятно, согласитесь, что эта женщина способна вносить смуту и
раздор в душевный мир человека, ею увлеченного. От нее нечего ждать, что
она успокоит его, станет говорить как добрая, любящая женщина. Напротив,
она скорей всего в ответ на уверения в прочности вновь возникшей
привязанности станет дразнить, скажет: "Как же, поверь тебе, хотел ведь на
мне жениться - два года водил, да и женился на другой". Понятно, что в
человеке самолюбивом, молодом, страстном, желающем приобрести Аграфену,
должно было явиться желание доказать, что у него твердо намерение обладать
ею, что он готов даже уничтожить жену-разлучницу, да не на словах, которым
Аграфена не верит и над которыми смеется, но на деле. Притом она уже раз
испытала его неверность, она может выйти замуж, не век же находиться под
его гнетом; надо ее закрепить надолго, навсегда, поделившись с нею
страшною тайною. Тогда всегда будет возможность сказать: "Смотри,
Аграфена! Я скажу все, мне будет скверно, да и тебе, чай, не сладко
придется. Вместе погибать пойдем, ведь из-за тебя же Лукерьи душу
загубил..."
   Вот для чего надо было вызвать Аграфену, удалив, во что бы то ни стало,
плаксивую мать, которая дважды вызывалась идти его провожать. Затем могли
быть и практические соображения: зайдя за ней, он мог потом, в случае
обнаружения каких-нибудь следов убийства, сказать: я сидел в участке, а в
участок шел с Грушей, что же - разве при ней я совершил убийство? Спросите
ее! Она будет молчать, конечно, и тем дело кончится. Но в этом расчете он
ошибся.
   Он не сообразил, какое впечатление может произвести на Сурину то, что
ей придется видеть, он позабыл, что на молчание такой восприимчивой
женщины, как Сурина, положиться нельзя... Вот те соображения, которые я
считал нужным вам представить. Мне кажется, что все они сводятся к тому,
что обвинение против подсудимого имеет достаточные основания. Поэтому я
обвиняю его в том, что, возненавидев свою жену и вступив в связь с другою
женщиною, он завел жену ночью на речку Ждановку и там утопил.
   Кончая обвинение, я не могу не повторить, что такое дело, как
настоящее, для разрешения своего потребует больших усилий ума и совести.
Но я уверен, что вы не отступите перед трудностью задачи, как не отступила
перед ней обвинительная власть, хотя, быть может, разрешите ее иначе. Я
нахожу, что подсудимый Емельянов совершил дело ужасное, нахожу, что,
постановив жестокий и несправедливый приговор над своею бедною и ни в чем
не повинною женою, он со всею строгостью привел его в исполнение.
   Если вы, господа присяжные, вынесете из дела такое же убеждение, как и
я, если мои доводы подтвердят в вас это убеждение, то я думаю, что не
далее, как через несколько часов, подсудимый услышит из ваших уст
приговор, конечно, менее строгий, но, без сомнения, более справедливый,
чем тот, который он сам произнес над своею женою.



   По делу об утоплении крестьянки Емельяновой ее мужем


   Обвинительная речь А. Ф Кони вошла в его книгу "Судебные речи (1868 -
1888)" (Спб., 1888), посвященную учителю - профессору римского права
Никите Ивановичу Крылову. Издавались "Судебные речи" в 1890, 1897, 1905
гг. с неизменным посвящением. Включена в т. 3 Собрания сочинений.
   Автору был очень дорог этот сборник. "В своем четвертом издании
"Судебных речей" объемом в 1150 стр., - писал он знакомой, - в введении и
предисловии я обществу отдаю отчет в моей службе за 40 лет 30 сентября
1905 г будет сорокалетний юбилей" (Собр. соч. - Т. 3.
   С. 489). Это издание автор посвятил другому своему учителю - юристу,
историку Борису Николаевичу Чичерину.
   Дело об утоплении Емельяновой слушалось 12 декабря 1872 г. в
Петербургском окружном суде с участием присяжных заседателей. Обвинение
поддерживал А. Ф. Кони, защищал обвиняемого В. Д. Спасович, очень сильный
противник, один из ярких представителей плеяды выдающихся адвокатов
пореформенной поры. Он сказал Кони, профессионально оценивая результаты
следствия: "Вы, конечно, откажетесь от обвинения: дело не дает вам никаких
красок..." "Нет, - отвечал я ему, - пишет Кони, - краски есть: они на
палитре самой жизни и в роковом стечении на одной узкой тропинке
подсудимого, его жены и его любовницы" (Собр. соч.
   Т 4. - С. 130). Кони часто обращался к воспоминаниям о деле столичного
банщика Егора Емельянова. В статье "Приемы и задачи прокуратуры"
   (1911) он рассказал о методах своей работы. "Ознакомясь с делом, -
писал Кони, - я приступал прежде всего к мысленной постройке защиты,
выдвигая перед собою резко и определительно все возникающие и могущие
возникнуть по делу сомнения, и решал поддерживать обвинение лишь в тех
случаях, когда эти сомнения бывали путем напряженного раздумья разрушены и
на развалинах их возникало твердое убеждение в виновности.
   Когда эта работа была окончена, я посвящал вечер накануне заседания
исключительно мысли о предстоящем деле, стараясь представить себе, как
именно было совершено преступление и в какой обстановке. После того, как я
пришел к убеждению в виновности путем логических житейских и
психологических соображений, я начинал мыслить образами. Они иногда
возникали предо мною с такою силой, что я как бы присутствовал невидимым
свидетелем при самом совершении преступления" (Собр. соч. Т 4. С. 152)
   Эти поразительные по искренности и профессиональной точности строки
прежде всего применимы к делу мужа-убийцы. "Придя к твердому убеждению в
его виновности (в чем он и сам после суда сознался), - отмечает Кони, -
несмотря на то, что полиция нашла, что здесь было самоубийство, - я в ночь
перед заседанием, обдумывая свои доводы и ходя, по тогдашней своей
привычке, по трем комнатам своей квартиры, из которых лишь две крайние
были освещены, с такой ясностью видел, входя в среднюю комнату, лежащую в
воде ничком, с распущенными волосами, несчастную Лукерью Емельянову, что
мне, наконец, стало жутко" (там же ).
   Выступал на этом процессе Кони столь ярко, так убедительна была его
речь обвинителя, что учитель вынужденно согласился с победой ученика и
речь его назвал "романом, рассказанным прокурором", а присяжные вынесли
свое: "Да, виновен". Суд признал Емельянова виновным в "насильственном
лишении жизни своей жены, но без предумышления и по обстоятельствам дела
заслуживающим снисхождения". Его лишили всех прав состояния и отправили на
8 лет на каторгу.




   Составление, вступительная статья и примечания Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова

   Художник М. 3. Шлосберг

   Кони А. Ф.

   К64 Избранное/Сост., вступ. ст. и примеч. Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова. - М.: Сов. Россия, 1989. - 496 с.


   В однотомник замечательного русского и советского писателя, публициста,
юриста, судебного оратора Анатолия Федоровича Кони (1844 - 1927) вошли его
избранные статьи, публицистические выступления, описания наиболее
примечательных дел и процессов из его богатейшей юридической практики.
Особый интерес вызывают воспоминания о деле Веры Засулич, о литературном
Петербурге, о русских писателях, со многими из которых Кони связывала
многолетняя дружба, воспоминания современников о самом А. Ф. Кони. Со
страниц книги перед читателем встает обаятельный образ автора, истинного
российского интеллигентадемократа, на протяжении всей жизни превыше всего
ставившего правду и справедливость, что и помогло ему на склоне лет
сделать правильный выбор и уже при новом строе отдать свои знания и опыт
народу.

4702010101-251
   К --------------- 80-89 PI
   М-105(03)89

ISBN 5-268-00133-7




   Анатолий Федорович Кони
   ИЗБРАННОЕ

   Редактор Т. М. Мугуев
   Художественный редактор Б. Н. Юдкин
   Технические редакторы Г. О. Нефедова, Л. А. Фирсова
   Корректоры Т. А. Лебедева, Т. Б. Лысенко

ИБ Э 5304


   Сдано в набор 02.02.89. Подп. в печать 14.09.89. Формат 84Х108/32.
Бумага типографская Э 2.
   Гарнитура обыкновенная новая. Печать высокая. Усл. печ. л. 26,04. Усл.
кр.-отт. 26,04. Уч.- изд. л. 30,22. Тираж 750000 экз. (5-й завод
620001-750000 экз.) Зак. 2995 Цена 5 р. 40 к.
   Изд. инд. ЛХ-245.
   Ордена "Знак Почета" издательство "Советская Россия" Госкомиздата
РСФСР. 103012, Москва, проезд Сапунова, 13/15.
   Калининский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат детской
литературы им. 50-летия СССР Госкомиздата РСФСР. 170040, Калинин, проспект
50-летия Октября, 46.
   OCR Pirat



   Г.Крыжицкий.
   Обаяние ума

--------------------
Г.К.Крыжицкий. Обаяние ума (Воспоминания современников об А.Ф.Кони) [1.07.05]
--------------------


ВОСПОМИНАНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ ОБ А. Ф. КОНИ


1


   "Только в творчестве и есть радость - все остальное прах и суета", -
признавался в одном из писем к М. Г. Савиной Анатолий Федорович Кони. В
этом признании -нет преувеличения: он вносил творчество во все сферы своей
деятельности - и в самоотверженную работу юриста, и в бесчисленные
публичные выступления, и в писательский труд за столом, и в те устные
миниатюрные рассказы, которыми он так охотно делился в интимной обстанове
с близкими и друзьями. И даже сидя на каком-нибудь скучнейшем заседании и
для вида "слушая краем уха утомительные элоквенции гг. адвокатов", он
размышляет об искусстве, делает заметки о писателях, о театре, об актерах.
   Восхищаясь ораторским мастерством Кони, утверждали, что он стал бы
замечательным актером, если бы не предпочел профессию юриста. Многолетней
своей корреспондентке Савиной он писал, что чувствует себя полезным,
только "вступив на наиболее свойственное ему амплуа "резонеров"
   в Государственном совете".
   Это сказано с юмором, не покидавшим Анатолия Федоровича даже в самые
серьезные и трудные минуты жизни.
   Среди "диких невежд сената и седых злодеев Государственного совета",
как характеризовал Герцен высших государственных деятелей Российской
империи в связи с осуждением Чернышевского, Кони был чем-то вроде белой
вороны. В Государственном совете он занимал крайнюю левую позицию, дружил
со знаменитым исследователем Средней Азии - соседом по креслу в совете -
Семеновым-ТянШанским, всегда с иронией, а зачастую и с нескрываемым
отвращением отзываясь о многих своих "коллегах". С крайней неприязнью
относился он к сенатору Кесселю - представителю обвинения по делу Веры
Засулич. Реакционеры торжественно отмечали какой-то юбилей Кесселя. В этот
день Кони зашел к нам - мы жили на одной лестнице с Кесселем. На шутливый
вопрос, не заходил ли и он приветствовать юбиляра, Анатолий Федорович
сердито ответил:
   "Таких я не поздравляю".
   Ему несколько раз предлагали портфель министра юстиции в периоды, когда
правительство пыталось заигрывать с общественным мнением. Он отказывался,
требуя изъятия тюремного ведомства из ведения министерства юстиции.
   А шутя говорил, что предпочитает сохранять независимое положение и что
по той же причине он остался холостяком.
   - Представьте себе, - иронизировал он, - большая казенная квартира.
Анфилада комнат. Ну, жена... туалеты...
   выезды... наряды... Несколько детских. Гувернеры, бонны, гувернантки...
А что, если вы не угодили начальству и вас выкинули из теплого местечка?..
   Так и прожил он жизнь бобылем, один в большой квартире, всегда
аккуратно прибранной, несмотря на заваленность книгами, архивными
материалами, делами. Только в самые последние годы над глубоким стариком
"взяла шефство" дочь его бывшего сослуживца Е. Пономарева, скрасившая его
одинокую старость.
   Прямота, независимость и бескомпромиссная честность - вот что
характеризовало общественную деятельность Кони. Его называли идеологом
"справедливого права", его воодушевлял девиз: "Быть слугою, а не лакеем
правосудия". В своей кандидатской диссертации он ратовал за
неприкосновенность домашнего очага, возражал против незаконных
посягательств власти на неприкосновенность личности.
   С его судебной деятельностью связан любопытный случай, о котором Кони
рассказывал с неподражаемым, чисто горбуновским мастерством. На всем этом,
словно выхваченном из живой жизни, эпизоде лежит отпечаток "горбуновской"
манеры. Я записал его много лет тому назад под свежим впечатлением.
   ...Кони возвращался как-то поздно ночью из здания окружного суда домой,
на Фурштадтскую (ныне улица Петра Лаврова). На углу одного из переулков к
нему подходит какой-то довольно прилично одетый господин и предлагает
купить у него трость с золотым набалдашником.
   Это часа в два ночи! Опытный юрист, Анатолий Федорович сразу же
заподозрил недоброе: палка, очевидно, ворованная.
   Затягивая разговор с незнакомцем и якобы рассматривая и оценивая палку,
Кони решил дойти до ближайшего городового и там задержать мошенника. Но
только он собрался окликнуть городового, как собеседник, опередив Кони,
заявил блюстителю порядка, что вот этот "тип" (указующий жест на Кони)
собирался-де всучить ему ворованную вещь. Огорошенный Кони хотел было
возразить, но "господин" сунул городовому визитную карточку - и был таков.
   Кони снова попытался разъяснить недоразумение, но городовой, окинув
критическим взглядом невзрачный вид Кони в сильно поношенном пальто, не
стал даже и слушать.
   - Идем в участок, там разберут.
   Пришлось на время забыть тезисы блестящей диссертации о
неприкосновенности личности и отправиться под конвоем в часть. И вот один
из лучших вершителей российскогв правосудия сам оказался ввергнутым в
узилище и запертым вместе с задержанными проститутками, карманниками,
пьяницами.
   Кони мастерски описывал обстановку полицейского участка: облезлые
стены, часы с кирпичом вместо гири, железная решетка, сонные рожи
надзирателей, спертый воздух.
   Околоточный надзиратель и пристав опрашивали задержанных, проверяли
бумаги, снимали показания, писали протоколы. Попытки Кони обратить на себя
внимание властей предержащих привели только к тому, что начальство грубо
его одернуло, предложив "знать свое место", и внушительно заявило, что
ежели он не угомонится, то его препроводят и в холодную. Убедившись в
серьезной постановке дела в участке, Анатолий Федорович поневоле покорился
судьбе и решил использовать случай для изучения методов работы ночной
полиции. Наконец, уже под утро, совершенно сонный околоточный позвал его к
столу, взял новый листок бумаги и, пуская из ноздрей струи дыма, начал
допрос.
   - Фамилия?
   - Кони.
   - Чухна?
   - Нет, русский.
   - Врешь. Ну, да ладно. Там разберут. Звание? Чем занимаешься?
   - Прокурор Санкт-Петербургского окружного суда.
   Немая сцена... "Еффехт", как говорит один из персонажей Островского.
Злополучного пристава чуть на месте тут же не хватил "кондрашка". Он
умолял не губить жену, детишек... Словом, дальше все разыгралось почти
так, как в чеховском рассказе о чиновнике, чихнувшем на лысину своего
начальника. Кони успокоил полицейских, заявив, что был рад на деле
познакомиться с обстановкой и ведением дела в учреждениях,
подведомственных министерству внутренних дел.
   - Хотелось бы только побольше свежего воздуха и...
   вежливости, - добавил он, насмешливо улыбаясь.
   Рассказ этот, насколько я знаю, нигде не был напечатан, но я уверен,
что Анатолий Федорович не преминул при случае подцепить этим происшествием
представителей ненавистного ему полицейского ведомства.
   Кони учил отличать сознательное преступление закона от невольного
нарушения, "преступление от несчастья, навет от правдивого свидетельского
показания", иными словами - гнусный тайный донос от бесспорно
установленного факта совершения преступления, требовал уважения к
человеческому достоинству "объекта правосудия". [...]
   Как-то раз, уже в последние годы жизни, в своей квартире на
Надеждинской (ныне улица Маяковского), Анатолий Федорович познакомил меня
с некоторыми материалами своего архива. Он показывал фотографии
преступников и их жертв, но живые образы вставали не со снимков, а из его
описаний и рассказов.
   ...Вот два снимка. Заросший бородач и худощавый бритый человек. Разные
лица, не правда ли? Но Кони закрывает физиономии картоном с прорезом для
глаз и верхней части лица, и вы убеждаетесь, что перед вами один и тот же
человек.
   Поведал он мне тогда и о своих судебных ошибках. Одна из них оставила в
его жизни особенно тягостный след. Дело было так.
   Анатолий Федорович заметил, что во время его обвинительной речи
подсудимый все время улыбался. Возмущенный Кони обратился непосредственно
к присяжным, утверждая, что преступник, очевидно, потерял всякую совесть.
"Он смеется над судом, над вами, господа присяжные заседатели, надо мной,
над самим правосудием!"
   Прием прямого обращения к присяжным имел успех: к обвиняемому применили
строгую меру наказания. Но он и тут смеялся!
   - Анатолий Федорович! - воскликнул в кулуарах суда один из его коллег.
- Как вы могли так жестоко поступить?
   Ведь подсудимый и не думал смеяться: он плакал!
   Тяжело переживал эту свою ошибку Анатолий Федорович, судья-гуманист и
тонкий психолог, подвергавший личность преступника тщательному анализу,
глубоко выясняя причины, приведшие к совершению того или иного
противозаконного поступка. [...]
   Кони - жизнелюб и человеколюб, и недаром один из его лучших
литературных портретов посвящен "другу несчастных", знаменитому доктору Ф.
П. Гаазу, главному врачу московских тюрем, всю свою жизнь отдавшему
облегчению тяжелой доли каторжан, отправляемых по этапу в сибирские
рудники. Гааз требовал справедливости без жестокости, деятельного
сострадания к несчастью и призрения больных, а ведь в царских тюрьмах
томились старики, женщины, дети.
   Гааз, рассказывал Кони, создал мастерские для арестантов, школы для их
детей. Быть может (думается, что это было именно так), портрет Гааза
удался Кони потому, что этот "друг несчастных" был чем-то внутренне близок
самому автору - юристу, ученому, писателю.


2


   Обаяние ума - вот в чем заключалась сила Кони. В его пристально-остром
взгляде всегда светилась живая мысль, и вы совершенно забывали о его
некрасивом, резко характерном лице. Он походил на старого шкипера, не
хватало только трубки. Повредив ногу, он передвигался сначала при помощи
одной, а затем двух палок, пока, наконец, под старость ему не пришлось
пользоваться костылями. Но чувство юмора никогда не покидало его. Узнав,
что одна его нога навсегда останется короче другой, он философски заметил:
"Ну что ж, значит, я теперь со всеми буду на короткой ноге".
   Я никогда не видел Анатолия Федоро