ы..."
   В начале ноября Пушкин на очень краткое время покинул Москву и 9-го уже
сообщает из Михайловского князю Вяземскому о "поэтическом наслаждении
возвратиться вольным в покинутую тюрьму". Но 21 ноября он опять в Москве,
оттуда пишет Языкову по поводу сотрудничества его в "Московском вестнике".
Это вторичное пребывание его в Москве было, очевидно, очень
непродолжительным, так как в конце ноября он уже собирается из
Михайловского приехать в Москву к 1 декабря, но болезнь задерживает его во
Пскове, откуда ему удается выбраться лишь около половины декабря.
   В письме к князю Вяземскому от 9 ноября Пушкин, между прочим, говорит:
"Долго здесь не останусь. В Петербург не поеду; буду у вас к 1-му
[декабря]... она велела. Милый мой, Москва оставила во мне неприятное
впечатление, но все-таки лучше с вами видеться, чем переписываться". Ему
же пишет он из Пскова от 1 декабря:
   "Еду к вам и не доеду. Какой! Меня доезжают... во Пскове вместо того,
чтобы писать седьмую главу Онегина, я проигрывал в штос четвертную. Не
забавно!.."
   В конце ноября, из Пскова он посылает Соболевскому какое-то письмо на
имя Зубкова, говоря: "Перешли письмо Зу б ков у, без задержания малейшего.
Твои догадки гадки, виды мои гладки. На днях буду у вас, покамест сижу или
лежу в Пскове".
   Письмо к Зубкову, которому Пушкин придавал такое значение, ныне
найдено. Оно находилось в обладании выдающегося русского политического
мыслителя и ученого, Бориса Николаевича Чичерина, в феврале 1904 года
похищенного смертью у науки и русского общества, правосознанию которого он
служил всеми силами своей благородной и непреклонной души.
   Василий Петрович Зубков, родившийся 14 мая 1800 года, воспитывался дома
и обучался затем в основанной и руководимой генералом Н. Н. Муравьевым
"школе для колонновожатых". Это замечательное заведение, содержимое на
частные средства своего учредителя, с чрезвычайно разумною и
целесообразно-практическою программой, готовило молодых людей главным
образом к деятельности, ныне свойственной офицерам генерального штаба. Но
из него вышло несколько выдающихся деятелей не на одном военном поприще,
сохранивших о Муравьеве самые благодарные воспоминания. По словам одного
из них (А. Ф. Вельтмана), учение в школе шло "свободно, легко и весело",
увлекая "молодые чувства, полные стремлений к жизни, к деятельности, к
участию в общественной пользе". Здесь "наука воплощалась в опыт - мысль и
слово в дело, - а голова не была в разлуке с мышцами, требующими
движения". Тяжелое нездоровье заставило, однако, Зубкова оставить службу в
колонновожатых, которые считались состоящими в свите государя, и перейти в
коллегию иностранных дел, откуда в 1823 году он поступил на службу по
судебному ведомству советником Московской палаты гражданского суда.
   В 1825 году на него пало подозрение в участии в одном из тайных
обществ, подготовивших заговор, выразившийся в событиях 14 декабря.
Существуют записки Зубкова на французском языке, с рисунками пером и
карандашом, к сожалению, до сих пор не напечатанные. Они исполнены
исторического и бытового интереса. Приемы допроса декабристов, условия
содержания подследственных, личности членов следственной комиссии
охарактеризованы в них очень метко, переплетаясь с чертами из общественной
жизни того времени. Зубков подробно описывает в них свой арест в Москве 3
января 1826 г., вызванный, по его догадкам, его близостью к Пущину,
Калошину и в особенности к Кашкину, - и настроение разных слоев
московского общества, выразившееся, с одной стороны, в сочувствии к
арестованным и недопущении мысли, чтобы их могли везти в крепость, а с
другой стороны, резкими проявлениями малодушия и трусости, доходившими до
написания на портретах Орлова и Никиты Муравьева их бывшими подчиненными
слова "traitre" [предатель (фр.)] и выкинутием их из гостиной в подвал. Он
пробыл в Петропавловской крепости около шести недель и после тяжелых
нравственных страданий - у него была семья в Москве - был отпущен на
свободу как никем не оговоренный... В 1843 году он был уже обер-прокурором
общего собрания московских департаментов, в 1851 году - обер-прокурором
первого департамента, а в 1855 году сделан сенатором, но в том же году, по
болезни, уволен в отставку.
   Человек всесторонне образованный, продолжавший интересоваться наукою в
обширном смысле слова, до конца дней, приветливый и добрый, он вносил в
разрешение дел в сенате строгое, беспристрастное и нелицемерное стремление
к правосудию, умея пользоваться трудом и практическим знанием канцелярских
дельцов старого покроя, не давая им в то же время возможности
злоупотреблять своим положением. Под его влиянием в восьмом департаменте
сената создалась плодотворная школа для молодых юристов, между которыми
были такие замечательные цивилисты, как К. П. Победоносцев, и немало
будущих деятелей судебной реформы. По выходе в отставку Зубков переселился
в Москву, где и скончался в 1862 году. В молодые годы он вращался в
светском обществе Москвы и был близок с Пушкиным, князем В. ф. Одоевским и
князем Вяземским. О нем вспоминает в своих записках И. И. Пущин,
рассказывая, как князь Юсупов, увидя в 1824 году на балу у московского
генералгубернатора неизвестного "штатского", танцующего с дочерью хозяина,
спросил Зубкова о том, кто это такой? - и узнав, что это судья надворного
суда Пущин ("освятивший собою избранный сан", по выражению Пушкина),
воскликнул: "Как! Надворный судья и танцует с дочерью генерал-губернатора?
Это вещь небывалая, тут кроется чтонибудь необыкновенное"...
   Василий Петрович Зубков был женат на воспитаннице Екатерины
Владимировны Апраксиной, Анне Федоровне Пушкиной, очень дальней
родственнице поэта. Зубкова была, по воспоминаниям Елизаветы Петровны
Яньковой, изящна, как фарфоровая саксонская куколка. Ее сестра, Софья
Федоровна, тоже воспитанница Апраксиной, была настоящею красавицею.
Стройная, высокая ростом, с прекрасным греческим профилем и черными, "как
смоль", глазами, эта умная и милая в обращении девушка произвела сильное
впечатление на Пушкина во время его пребывания в Москве осенью 1826 года.
К ней относятся в письме его к князю Вяземскому слова: "она велела", и
можно не без основания предположить, что именно о ней говорит поэт в
стихотворении, написанном 1 ноября 1826 года в Москве и относимом
Анненковым то к Кюхельбекеру, то к Плещееву.


   Зачем безвременную скуку
   Зловещей думою питать
   И неизбежную разлуку
   В уныньи робком ожидать?
   И так уж близок день страданья!
   Один, в тиши пустых полей,
   Ты будешь звать воспоминанья
   Потерянных тобою дней!
   Тогда изгнаньем и могилой,
   Несчастный! будешь ты готов
   Купить хоть слово девы милой,
   Хоть легкий шум ее шагов.


   Пушкин останавливался, по предположению П. О. Морозова, в один из своих
приездов в Москву в 1826 году у Зубкова. У него же написал он свои
"Стансы", вызвавшие несправедливые нарекания "друзей", и чудесный его
ответ им в 1828 году: "Нет, я не льстец...", который он заключает полными
глубокого смысла словами:


   Нет, братья, льстец лукав.
   Он горе на царя накличет...
   Он из его державных прав -
   Одну лишь милость ограничит.


   Вот письмо Пушкина, написанное на листе плотной почтовой сероватой
бумаги большого формата, без водяных знаков, с золотым обрезом.


   "Дорогой Зубков, вы не получили письма от меня, и вот этому объяснение:
я сам хотел 1 декабря, т. е. сегодня, прилететь к Вам, как бомба, так что
выехал тому пять-шесть дней из моей проклятой деревни на перекладной,
ввиду отвратительных дорог. Псковские ямщики не нашли ничего лучшего, как
опрокинуть меня. У меня помят бок, болит грудь, и я не могу дышать.
Взбешенный - я играю и проигрываю. Но довольно: как только мне немного
станет лучше, буду продолжать мой путь почтой.
   Ваши два письма прелестны. Мой приезд был бы лучшим ответом на
размышления, возражения и т. д. Но так как я, вместо того, чтобы быть у
ног Софи, нахожусь на постоялом дворе во Пскове, то поболтаем, т. е.
станем рассуждать.
   Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т. е. познать счастье. Вы мне
говорите, что оно не может быть вечным: прекрасная новость! Не мое личное
счастье меня тревожит, - могу ли я не быть самым счастливым человеком с
нею, - я трепещу, лишь думая о судьбе, быть может ее ожидающей, - я
трепещу перед невозможностью сделать ее столь счастливою, как это мне
желательно. Моя жизнь, такая доселе кочующая, такая бурная, мой нрав -
неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и, вместе с тем, слабый -
вот что внушает мне тягостное раздумье.
   Следует ли мне связать судьбу столь нежного, столь прекрасного существа
с судьбою до такой степени печальною, с характером до такой степени
несчастным? - Боже мой, до чего она хороша! И как смешно было мое
поведение по отношению к ней. Дорогой друг, постарайтесь изгладить дурное
впечатление, которое оно могло на нее произвести.
   Скажите ей, что я разумнее, чем имею вид, и доказательство тому - что
тебе в голову придет. Мерзкий этот Панин:
   два года влюблен, а свататься собирается на Фоминой неделе, - а я вижу
ее раз в ложе, в другой на бале, а в третий сватаюсь! Если она полагает,
что Панин прав, она должна думать, что я сошел с ума, не правда ли?
Объясните же ей, что прав я, что увидев ее - нельзя колебаться, что, не
претендуя увлечь ее собою, я прекрасно сделал, прямо придя к развязке, -
что, полюбив ее, нет возможности полюбить ее сильнее [моего], как
невозможно впоследствии найти ее еще прекраснее, ибо прекраснее быть
невозможно... Ангел мой, уговори ее, настращай ее Паниным скверным и жени
меня!


А. П.

   В Москве я Вам кое-что расскажу. Я дорожу моей бирюзой, как она ни
гнусна. Поздравляю графа Самойлова".
   В объяснение последней приписки надо заметить, что поэт был суеверен.
Он верил в приметы и талисманы. В качестве последних у него было несколько
перстней. Гаевский указывает на четыре таких: один с сердоликом,
подаренный Пушкину графинею Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой,
принадлежавший впоследствии И. С. Тургеневу и пожертвованный госпожою
Виардо Пушкинскому музею Лицея; другой, подаренный вдовою Пушкина Далю, с
изумрудом, находящийся ныне у великого князя Константина Константиновича;
третий - с бледной, грушевидной бирюзою, подаренный поэту Нащокиным и
снятый секундантом Пушкина Данзасом уже с его похолодевшей руки, - и
четвертый с маленькою бирюзою.
   Быть может, в приписке к письму Пушкина Зубкову речь идет именно об
этом последнем перстне, так как, по удостоверению Анненкова, другой
перстень с бирюзою был заказан уже в тридцатых годах.
   Граф Николай Александрович Самойлов, которого поздравляет Пушкин в
приписке к письму, был последним в роде, который пресекся с его смертью в
июле 1842 года.
   В 1825 году он женился на графине Юлии Павловне фон дер Пален.
   Нужно ли говорить о прелести содержания и языка письма Пушкина Зубкову?
Благородные стороны пылкой натуры поэта и блеска его искрометного ума ярко
отразились в этом письме. Но оно имеет еще и особое значение для оценки
личности того, кого, в роковом извещении о его кончине, Краевский решил
назвать "солнцем русской поэзии", за что и получил выговор. Мы находим в
нем характеристику Пушкиным самого себя, сделанную в выпуклых, несмотря на
свою сжатость, чертах. Отзывы о самом себе, рассыпанные в его переписке,
некоторые места из "Воспоминания", "Коварности" и других стихотворений
связаны или с внешними событиями его жизни или отрывочны и неопределенны;
"Mon portrait" [Мой портрет (фр.)] и "Моя эпитафия", написанные в
отроческие годы поэта, содержат в себе лишь указания на его молодую
резвость и беззаботность и не раскрывают нам свойств его души. В письме же
к Зубкову - на пороге между молодостью и зрелым возрастом, уже изведав
жизнь и познав себя, - Пушкин дает совершенно определенный отзыв о своем
характере, указывая на противоречивые черты в нем и определяя его, как
несчастный.
   Но, кроме того, это письмо служит прекрасным ответом на тот "друзей
предательский привет", который, вместе с "неотразимыми обидами" "хладного
света", не раз вливал отраву в многострадальную жизнь Пушкина. В этом
отношении первое место, по праву, принадлежит запискам барона
(впоследствии графа) М. А. Корфа. Ссылаясь на свою дружбу (?) с Пушкиным,
на совместную жизнь в течение пяти лет и снисходя до признания в нем
поэтического дарования, барон Корф содрогается всеми фибрами своей
"умеренности и аккуратности" пред нравственным образом Пушкина. "Бешеный,
с необузданными африканскими страстями" Пушкин не имел, по его словам,
ничего любезного и привлекательного в своем обращении; в Лицее он
предавался распутствам всякого рода, проводя дни и ночи в непрерывной цепи
вакханалий и оргий. Хорош, однако, должен был быть Лицей, "святую
годовщину" которого вспоминал с умилением Пушкин, - Лицей, имевший во
главе такого замечательного человека и педагога, как Энгельгардт, и
выпустивший, на разнородное служение России, одновременно с Пушкиным,
князя Горчакова, а впоследствии Салтыкова-Щедрина, Рейтерна, Головкина,
братьев Грот и др., - хорош он был, если в нем возможно было учредить
непрерывную цепь оргий и вакханалий! Барон Корф ставит Пушкину в вину не
только то, что у автора "Безверия" и целого ряда проникнутых глубокою и
сознательною верою произведений - не было внутренней религии, но даже и
то, что он не имел и какой-то специальной и вероятно подчас не безвыгодной
внешней религии. На счет Пушкину дружескою рукою ставится и то, что его
сестра "в зрелом возрасте ушла и тайно обвенчалась", причем строки,
содержащие это известие, принадлежат не дворянину миргородского повета
Ивану Никифоровичу Довгочхуну в его прошении в суд, а выдающемуся по
своему служебному положению сановнику, который доходит до апогея в своей
"горькой правде" о Пушкине, заявляя, что последний "не имел даже
порядочного фрака"!
   Однако, несмотря на свою развращенность и на отсутствие порядочного
фрака, Пушкин был проникнут глубоким уважением к семейной жизни и к браку.
"Зависимость даизни семейственной делает человека более нравственным", -
писал он. Увлечения пылкой его натуры никогда не затемняли в нем семейного
идеала. "Храните верные сердца - для нег законных и стыдливых", - говорил
он в "Подражаниях Корану", и жадное желание семейного счастия звучит во
всей его переписке с половины двадцатых годов. И письмо к Зубкову служит
блестящим подтверждением желания Пушкина свить себе гнездо. Едва
почувствовав относительную свободу, окруженный общим вниманием и
ухаживанием, он не меняется на мелкую монету, не находит
самоудовлетворения в мимолетных и ни к чему не обязывающих успехах. Его,
употребляя оригинальное выражение одной из речей известного адвоката
Спасовича, "так и клонит к браку". Прими Софья Федоровна - вышедшая в 1827
году за Валериана Александровича Панина и имевшая от него трех сыновей и
дочь - предложение Пушкина, быть может, его творчество было бы поставлено
в лучшие условия и не было бы прервано так рано, так жестоко...
   Наконец, в этом письме, наряду с восторгом перед красотою Софьи
Федоровны, в сомненьях и тревогах Пушкина звучит голос свойственного ему
благородного альтруизма, заставлявший его "не почитать других нулями - а
единицами себя" и постоянно думать о человеческом достоинстве и возможных
страданиях тех, кто встречался ему на жизненном пути...



   Страничка из жизни Пушкина

   Впервые опубликовано в столичном "Журнале для всех" (1904.
   Ла 12) Статья появилась в разных редакциях, в настоящем сборнике
печатается по последнему прижизненному варианту. На жизненном пути.
   Ревель; Берлин, 1923, повторенному в т. 6 Собрания сочинений.
   С. 115. Приводятся строки из стихотворения П. А. Вяземского "Памятник
Петру I в Карлсбаде"; ниже приведены строки из его стихотворения о
"сфинксе" - Александре I.
   С. 116. я мыслю о себе выше". Посылка на саранчу... Стараниями генерала
М. С. Воронцова (1782 - 1856), всесильного наместника Ново РОССИИ, Пушкин
был выдворен из Одессы в его псковское имение. Анекдотический эпизод с
унизительной посылкой "коллежского секретаря" Пушкина "на саранчу" имел
продолжением ответные действия поэта - его насмешливый рапорт: "Саранча
летела, летела и села, все съела и опять улетела". Последним поводом к
высылке стало перехваченное письмо Пушкина к В. К. Кюхельбекеру (здесь, в
частности, поэт упоминал о получав мых им "уроках чистого афеизма").
"Любознательный почтмейстер" из "Ревизора" занимается перлюстрацией писем.
   С. 117. в тине жизни. - Пушкин тяжело переживал резкое ухудшение
отношений с отцом, по слабости души или из верноподданнического страха
перед начальством согласившимся в Михайловском заточении сына осуществлять
домашний полицейский надзор за ним, что сделало их отношения на какое-то
время невыносимыми.

   однажды высказано... - В интересной статье "Нравственный облик Пушкина"
(1899, вошла в книгу Кони "Очерки и воспоминания"
   (Спб., 1906) и в т. 4 "На жизненном пути") подчеркивались и "любовь к
правде" Пушкина, и раннее его мужание как поэта и гражданина, и прямота и
смелость в объяснениях с "высшим" начальством (Милорадовнч, Бенкендорф и
сам Николай I).
   С. 118. Москва приняла Пушкина. - См. "Рассказы о Пушкине"
   С. И. Шевырева. Шевырев С П. (1806 - 1864) - поэт, критик, историк
литературы.
   Соболевский С. А. (1803 - 1870) - литератор, друг Пушкина.
   С. 119. Чичерин Б. Я. (1828 - 1904) - известный историк, юрист,
публицист, ученый пореформенной поры, с Кони его связывали дружеские
отношения, близость идейных воззрений.
   Вельтман А. Ф. (1800 - 1870) - писатель, родственник Кони по матери.
   С. 120. Записки В. П. Зубкова изданы в 1906 г.
   замечательные цивилисты... - знатоки гражданского права. Признавая К.
П. Победоносцева (1827 - 1907) как ученого, своего педагога в
университете, Кони резко отрицательно оценивал его зловещую роль как
деятеля общественного, особенно руководителя синода в пору реакции,
"серого кардинала" двух последних царствований (обоим цесаревичам по
иронии судьбы преподавал законоведение).
   С. 121. Зачем безвременную скуку... - Стихи посвящены другой женщине и
уже позднее переадресованы С. Ф. Пушкиной.
   С. 123. Гаевский В. П. - историк литературы, его статья "Перстень
Пушкина" напечатана в "Вестнике Европы" (1888. - Э 2).
   получил выговор. - Некролог принадлежит не А. А. Краевскому, а близкому
знакомому Кони, замечательному человеку - прозаику, критику, композитору
В. Ф. Одоевскому (1803 - 1869), которому посвящена большая, тепло
написанная статья-воспоминание (см.: Собр. соч. - Т. 6).
   С. 124. Корф М. А. - лицейский товарищ Пушкина, вышедший в сановники; в
увидевших свет в 1887 г. воспоминаниях дал искаженный портрет поэта,
которого он воспринимал в мещански-бытовом плане.
   Довгочхун Иван Никифоровпч - персонаж повести Н. В. Гоголя.



   Составление, вступительная статья и примечания Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова

   Художник М. 3. Шлосберг

   Кони А. Ф.

   К64 Избранное/Сост., вступ. ст. и примеч. Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова. - М.: Сов. Россия, 1989. - 496 с.


   В однотомник замечательного русского и советского писателя, публициста,
юриста, судебного оратора Анатолия Федоровича Кони (1844 - 1927) вошли его
избранные статьи, публицистические выступления, описания наиболее
примечательных дел и процессов из его богатейшей юридической практики.
Особый интерес вызывают воспоминания о деле Веры Засулич, о литературном
Петербурге, о русских писателях, со многими из которых Кони связывала
многолетняя дружба, воспоминания современников о самом А. Ф. Кони. Со
страниц книги перед читателем встает обаятельный образ автора, истинного
российского интеллигентадемократа, на протяжении всей жизни превыше всего
ставившего правду и справедливость, что и помогло ему на склоне лет
сделать правильный выбор и уже при новом строе отдать свои знания и опыт
народу.

4702010101-251