глядя на нее, плакали и говорили, что в настоящее время в России
это лучшая актриса. На спектакле же и она поддалась общему настроению,
"враждебному"
   моей "Чайке", и как будто оробела, спала с голоса. Наша пресса
относится к ней холодно, не по заслугам, и мне ее жаль. Позвольте
поблагодарить Вас за письмо от всей души.
   Верьте, что чувства, побуждавшие Вас написать мне его, я ценю дороже,
чем могу выразить это на словах, а участие, которое Вы в конце Вашего
письма называете "ненужным", я никогда, никогда не забуду, что бы ни
произошло. Искренно Вас уважающий и преданный А. Чехов".
   С того времени мы изредка писали друг другу. Он, между прочим, просил
меня выслать в таганрогскую городскую библиотеку, которой он состоял
попечителем, мою фотографическую карточку с автографом, ссылаясь на то,
что в библиотеке имеются мои сочинения, и прибавляя, конечно, из
любезности: "Вас очень любят в родном моем городе и уважают уже давно". Мы
снова свиделись в апреле 1901 года в Ялте, которую он, в сущности, не
любил за ее, как он писал, "коробкообразные гостиницы с чахоточными", за
"наглые хари татарских проводников" и за нестерпимый "парфюмерный запах",
распространяемый приезжими гуляющими дамами. Принадлежавший ему дом,
выстроенный на одной из окраин, имел какой-то неприятный вид, а записки на
стенах передней и кабинета с просьбой "не курить" указывали, что с
хозяином что-то не ладно. И действительно, застегнутое на все пуговицы
пальто Антона Павловича, его задумчивый по временам вид и выразительное
молчание или встречный вопрос из другой области в ответ на желание узнать
о его здоровье показывали, что он чувствует, как жизненные силы постепенно
покидают его.
   Это сказывалось особенно в его взгляде, тревожно-вопросительном при
встрече с новым лицом, хотя он держал себя бодро и отзывчиво по отношению
ко всему окружающему.
   Но безнадежность, часто сквозившая в его умных глазах, и неожиданные
задумчивые паузы в разговоре давали понять, что он предчувствует свой
неотразимо близкий конец, как врач, и, быть может, оставаясь сам с собою,
слушает звучащую в душе одну из мрачных раскольничьих песен:
   "Смерть, а смерть, это ты?" - "Это я, это я!" - "А откуда ты пришла?" -
"Где была, где была!" - "А пришла ты не за мной?" - "За тобой, за тобой!"
- "А уйдем мы далеко?" - "Далеко, далеко!" Часто на морской набережной или
на террасе дома Прохаски, куда он не раз заходил ко мне и где мы сиживали,
он - греясь на солнце, а я поджариваясь, - я, смотря на него, невольно
вспоминал слова Некрасова:
   "Завтра встану и выбегу жадно - встречу первому солнца лучу, - снова
все улыбнется отрадно и мучительно жить захочу, - а недуг, подрывающий
силы, будет так же и завтра томить и о близости темной могилы так же
внятно душе говорить". Иногда к нам присоединялся Миролюбов, и в беседе
время летело незаметно. Чехова очень интересовали мои личные воспоминания
и психологические наблюдения из области свидетельских показаний. Однажды,
по поводу лжи в их показаниях, я привел несколько интересных житейских
примеров "мечтательной лжи", в которой человек постепенно переходит от
мысли о том, что могло бы быть, к убеждению, что оно должно было быть, а
от этого к уверенности, что оно было, - причем на мое замечание, что я
подмечал этот психологический процесс в детях, он сказал, что то же бывает
с некоторыми очень впечатлительными женщинами. С большим вниманием слушал
он также рассказы о виденных мною житейских драмах и иронии судьбы,
которая в них часто проявлялась.
   Вскоре после моего отъезда из Ялты, с подаренным мне прекрасным его
портретом, где он одет в обычное теплое , пальто, несмотря на надпись:
"7-го мая, в ясный теплый день в Ялте", я получил от него письмо, в
котором он говорил: "Сегодня я получил от поэта И. А. Бунина книгу стихов
с просьбой послать ее на Пушкинскую премию. Будьте добры, научите меня,
как это сделать, по какому адресу послать. Сам я когда-то получил премию,
но книжек своих не посылал. Простите, пожалуйста, что беспокою Вас такими
пустяками. Я нездоров и решил, что выздоровею не скоро".
   Следующее письмо я получил уже от 12 июня из Аксенова, Уфимской
губернии. В нем он писал: "В самом деле, многоуважаемый Анатолий
Федорович, Ваша фотография, которую я только что получил, очень похожа,
это одна из удачнейших. Сердечное Вам спасибо и за фотографию, и за
поздравление с женитьбой, и вообще за то, что вспомнили и прислали мне
письмо. Здесь, на кумысе, скука ужасающая, газеты все старые, вроде
прошлогодних, публика неинтересная, кругом башкиры, и если бы не природа,
не рыбная ловля и не письма, то я, вероятно, бежал бы отсюда. В последнее
время в Ялте я сильно покашливал и, вероятно, лихорадил. В Москве доктор
Щуровский - очень хороший врач - нашел у меня значительное ухудшение;
прежде у меня было притупление только в верхушках легких, теперь же оно
спереди ниже ключицы, а сзади захватывает верхнюю половину лопатки. Это
немножко смутило меня, я поскорее женился и поехал на кумыс. Теперь мне
хорошо, прибавился на 8 фунтов, только не знаю от чего, от кумыса или от
женитьбы. Кашель почти прекратился. Ольга шлет Вам привет и сердечно
благодарит. В будущем году, пожалуйста, посмотрите ее в "Чайке" (которая
пойдет в Петербурге), там она очень хороша, как мне кажется".
   Улучшение здоровья Антона Павловича было, однако, непродолжительным, и
по мере роста его славы, как выдающегося и любимого писателя, уменьшались
его силы и подступала смерть. Она пришла к нему в далеком Баденвейлере, во
время страстных порывов вернуться в Россию, куда его постоянно тянуло.
Судьба с обычной жестокостью относительно выдающихся русских людей не дала
ему увидеть родину, за которую и с которой он столько болел душой, и
равнодушно приютила в недрах чужой земли его горячее русское сердце.
   Вспоминая характерные свойства личности Чехова и впечатления от
большинства его произведений, я нахожу, что он был во многом сходен с
покойным Эртелем, столь поучительным и своеобразным в своих письмах и
столь несправедливо у нас забытым. В обширной переписке Чехова, в личных о
нем воспоминаниях сказывается его духовная самостоятельность. Уже смолоду
в нем чувствуется сознание своего человеческого достоинства, не склонного
рабствовать перед чужим умственным авторитетом или принижаться, с
боязливыми оговорками и оглядками по сторонам, перед авторитетом
материальной силы. Он следовал завету Пушкина "идти дорогою свободной,
куда влечет свободный ум". Еще юношей семнадцати лет он писал своему
брату: "Ничтожество свое сознавай знаешь где? Перед богом, пожалуй, пред
умом, красотой, природой, но не перед людьми". И всю жизнь он был
поклонником духовной свободы, свободы, как он говорил Плещееву, от
давления ходячих идей, навязанных лозунгов, суждений по шаблону, одним
словом, от того, что столь ошибочно называется общественным мнением,
которое редко бывает проявлением общественной совести, но зачастую
является выражением общественной страсти, слепой в увлечении и жестокой
при разочаровании. Недаром для него Капитолийский холм и Тарпейская скала
находятся в очень близком друг от друга расстоянии. Он знал, какую цену
имеют иногда громко провозглашаемые принципы, вовсе не применяемые на
практике, и по горькому опыту говорил: "Фарисейство и произвол царят не в
одних только купеческих домах и кутузках, я вижу их в науке, в литературе,
среди молодежи". Поэтому он сознавался, что относится с отвращением к
"умственным эпидемиям". Тщательно охраняя свою душевную свободу от
"всепокоряющего" чувства любви, он пессимистически начертал в своей
записной книжке: "Любовь. Это или остаток чего-то вырождающегося, бывшего
когда-то громадным, - или же это часть того, что в будущем разовьется в
нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше,
чем ждешь". Не сквозит в его произведениях и страха смерти, чем он
существенно отличается от Тургенева, в целом ряде произведений которого
звучит ужас перед неотвратимостью и жестокостью смерти, и от Л. Н.
Толстого, постоянное возвращение которого к мысли о смерти и к заботе о
том, что будет после нее, указывает на обширное место, занимаемое мыслью о
ней в его душе. И тургеневское и толстовское отношение к смерти имело бы,
конечно, не менее оснований гнездиться в душе Чехова: во всю вторую
половину своей недолгой жизни он - неизлечимо больной - был приговорен к
смерти и знал об этом, как врач, лишь стараясь утешать близких и друзей,
скрывая от них возможность скорого исполнения этого приговора. В нем не
было угрюмой отчужденности от людей или сосредоточения внимания
исключительно на себе - напротив, он, как видно из его писем, отзывчиво и
чутко относился к людям, хотя и не пускал к себе в душу безразлично
всякого мимо идущего. Не раз проявляя искреннюю деятельную доброту, он
сердечно заботился о помоЩи разным несчастливцам, голодающим, чахоточным -
содействовал учреждениям, которые работали в их пользу, и помогал
отдельным лицам, попавшим в Ялту по болезни и впавшим в нужду, и делал все
это так, что "левая рука не ведала, что совершала правая".
   Стоит затем припомнить его отношение к детям, полное нежного чувства,
глубокой мысли и заботливости о смягчении суровых впечатлений жизни, не
ускользающих от внимания детей и оставляющих в их душе неизгладимые рубцы.
   Характерно и не раз встречающееся у него, очевидно вынесенное из
житейской вдумчивости, отношение к "жертвам общественного темперамента",
чуждое слащавой чувствительности, но проникнутое глубоким состраданием,
при котором банальное удивление: "Как могут они (женщины)?!" - замолкает
перед гневным удивлением: "Как могут они (мужчины)?!"
   И к природе он умел относиться с тонким пониманием ее красоты и
примиряющего значения. Достаточно указать на описание растительности и в
особенности цветов на Сахалине и на многие места в его сочинениях, которые
можно назвать "очными ставками с природой".
   К творчеству Чехова вполне применимы образные слова о том, что жизнь
сеет семена, а творчество, при посредстве воображения, выращивает плод. В
литературе встречаются нередко две противоположности: почти
фотографические, взятые с живых определенных лиц образы вплетаются в
совершенно неправдоподобное, вымученное и нарочито сочиненное содержание,
- или, наоборот, полное житейской правды содержание замыкает в себе
совершенно отвлеченных, безжизненных и автоматически мертвых действующих
лиц. У Чехова обилие сюжетов, почерпнутых из жизни в самых разнообразных
ее проявлениях, как о том свидетельствует его записная книжка, соединялось
с тонкой наблюдательностью, умеющею из подмеченных черт отдельных лиц
создавать полные жизни целостные образы, причем глубокая вдумчивость и
чувство меры идут у него рука об руку, не переходя, по выражению Л. Н.
Толстого, "в пересоленную карикатуру на человеческую душу".
   Наряду с его творчеством не меньшего внимания заслуживает его язык -
ясный и простой, меткий и скупой там, где всякий излишек слов повредил бы
силе впечатления и где необходима та "elimination du superflu" [устранение
излишеств (фр.)], которая так блестяще достигнута братьями Гонкур, Доде и
Мопассаном.
   Если припомнить, до какой степени искажается в наше время в разговорном
и литературном отношении русский язык; как вторгаются в него, без всякой
нужды, иностранные слова и обороты, в забвении его законов и источников, -
как втискиваются в него сочиненные словечки, лишенные смысла и
оскорбляющие ухо, как вообще на этот язык, который должен считаться
народной святыней, смотрят многие, вопреки заветам Пушкина и Тургенева,
как на нечто, с чем можно не церемониться, - то нельзя не признать большой
заслуги Чехова в его внимательном и почтительном отношении к русскому
языку. Его возмущали и столь часто встречаемая у нас небрежность переводов
с чужих языков, самовольные прибавки к подлинному тексту там, где не
хватает умения передать его в точности, и самодовольный
покровительственный тон предисловий "от переводчика".
   В своей "Скучной истории" он зло, но справедливо указывает на
недостаток большинства современных ему литературных произведений, в
которых или все умно и благородно, но не талантливо, или талантливо и
благородно, но не умно, или, наконец, умно и талантливо, но не благородно.
Если прибавить к этому еще ряд произведений, которые изображают собою
пересохший ручей мысли в пустыне вымученных слов, то нельзя не
почувствовать, каким светом, ароматом и теплом веет от произведений
Чехова. Его сравнивали нередко с Мопассаном, как по выбору сюжетов, так и
по способу изложения, сразу захватывающего зрителя. В этом, конечно, много
верного. Но преобладающая черта их творчества разная. У Мопассана
господствующая нота - ирония над человеческой глупостью, жадностью и
низменностью натуры. У Чехова - печаль по поводу этих и других
отличительных свойств русского человека. Тургенев нарисовал "лишних"
людей, ненужных для общества и несчастных в своем личном существовании;
через несколько лет, когда начала заниматься заря общественной жизни, он
же изобразил нам бесполезных людей, непригодных для опередившего их
времени ("догорай, бесполезная жизнь!" Лаврецкого). Чехов застал уже
хмурых или, вернее, унылых и тусклых людей, современниками которых мы
долгое время были, - способных многого желать, но не умеющих ничего
хотеть, не имеющих "вчерашнего дня"
   и проводящих настоящий день в бесплодных жалобах и жадном ожидании
завтрашнего дня без ясного представления о том, что же предпринять, чтобы
он - этот желанный день - наступил, и что надо делать, когда он наступит.
   Он прозорливо сознавал, как тонок у нас слой истинно культурных людей,
пролегающий между шумливыми критиками без всякой способности к созиданию и
упорными "охранителями" без критического отношения к своим действиям и их
неизбежным последствиям. Недаром он находил, что в нас "достаточно
фосфору, но совсем нет железа"
   (как виден в этом врач!), что "нам необходим темперамент, а не
кисляйство", и его возмущала "куцая, бескрылая жизнь общества, в
представителях которого так много житейской беспомощности". И это были не
теоретические положения, а практические выводы, приобретенные на тернистом
житейском пути от веселого "Чехонте", которому приходилось по пяти раз
стучаться в маленькие редакции за получением заработанных трехрублевок, до
выдающегося глубокого "Чехова", которому на первых шагах, по нашему
обычному недоброжелательству ко всякому таланту, никто не подвязывал
творческих крыльев, пока он сам их не вырастил и не развернул во всю
ширь...



   Воспоминания о Чехове

   Очерк опубликован в однотомнике Чехова, выпускавшемся Пушкинским Домом
к 20-летию со дня смерти писателя: Чехов А. П. Затерянные произведения.
Неизданные письма. Воспоминания. Библиография. - Л., 1925. Включен в т. 5
"На жизненном пути" и в т. 7 Собрания сочинений.
   С. 222. тревожила его на закате дней. - "Он сознавал, - вспоминает о
Чехове современник, - что неудачная война может дать толчок к коренным
реформам, но ему не хотелось и поражений" (Приазовская речь. - 1910.-Э 48).
   С. 223. "в мрачных пропастях земли"... - Пушкин - "19 октября 1827
года".
   Кеннан Джордж (1845 - 1924) - американский публицист-филантроп, проехал
каторжную и ссылочную Сибирь в 1885 - 1887 гг. Его книга "Сибирь и ссылка"
(Лондон, 1891) русской цензурой запрещалась до 1906 г. и доставлялась в
страну нелегально. Кеннан был в добрых отношениях со многими русскими
революционерами.
   С. 224. товарищей по заточению. - Подвергшаяся порке народоволка
Надежда Сигида приняла яд, то же сделали и ее товарищи по каторжной
тюрьме. События вызвали волну протестов в России и за рубежом.
   Якубович П. Ф. (1860 - 1911) - поэт, прозаик, критик, в юности активный
участник "Народной воли", оставил замечательные воспоминания "В мире
отверженных. Записки бывшего каторжанина" (1896 - 1899, в 2т.).
   книга о Сахалине выбранными главами напечатана в московской "Русской
мысли" в 1893 г., отдельным изданием появилась в 1895 г.
   С. 227. меня посетил Чехов... - В письме от 18 января 1891 г. Чехов
сообщал родным о посещении им Кони и разговоре о Сахалине, о намерении
съездить к Нарышкиной.
   о такой отмене. - Александр III подписал закон об отмене телесных
наказаний для ссыльных женщин в марте 1893 г.
   следующее письмо - от 26 января того же 1891 года.
   С. 229. По договору в Портсмуте (США), подписанному Витте осенью 1905
г., южная часть Сахалина отошла к Японии.
   С. 230. высших женских курсов... - Имеются в виду популярные в кругах
учащейся женской молодежи Бестужевские курсы (1878 - 1918), сыгравшие
заметную роль в российском просвещении, в деле получения женщинами высшего
образования.
   С. 239. иные пути для драмы. - Провал "Чайки" произошел 17 октября 1896
г. Кони уже тогда считал пьесу "великолепным произведением", которое не
поняли сыгравшие ее актеры (и сам Чехов особенно резко отозвался об
исполнительской игре). Кони отправил Чехову письмо, в котором благодарил
автора "за глубокое наслаждение", полученное от пьесы, отметил, что
"Чайка" - вещь "эпическая", "произведение, выходящее из ряду по своему
замыслу, по новизне мыслей, по вдумчивой наблюдательности над житейскими
положениями. Это сама жизнь на сцене с ее трагическими союзами,
нравственным бездушием и молчаливыми страданиями, - жизнь обыденная, всем
доступная и почти никем не понимаемая в ее внутренней, жестокой иронии,
жизнь, до того доступная и близкая нам, что подчас забываешь, что сидишь в
театре, и способен сам принять участие в происходящей пред тобою беседе...
я люблю Вас за те минуты душевных движений, которые мне доставили и
доставляют Ваши сочинения, - и хочу издалека и наудачу сказать Вам слово
сочувствия, быть может, Вам вовсе и ненужное".
   Чехов в письме к знакомому подчеркнул, что письмо Кони было среди тех,
что доставили ему как автору "немало хороших минут"
   (7 ноября 1896 г.).
   С. 233. Некрасов - "Я сегодня был грустно настроен..."
   С. 234. за поздравление с женитьбой.., - Чехов женился на актрисе О. Л.
Книппер 25 мая 1901 г.
   В Московском художественном театре "Чайку" ждал заслуженный триумф.
Книппер дебютировала в пьесе 17 декабря 1898 г.
   его горячее русское сердце... - Чехов прожил в Германии менее месяца и
умер 2(15) июля 1904 г.
   С. 235. Пушкин - "Поэту".
   "Ничтожество свое сознавай..." - из письма к брату Михаилу
Капитолийский холм и Тарпейская скала - синонимы величия и падения,
заимствованные из истории Древнего Рима.


   Составление, вступительная статья и примечания Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова

   Художник М. 3. Шлосберг

   Кони А. Ф.

   К64 Избранное/Сост., вступ. ст. и примеч. Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова. - М.: Сов. Россия, 1989. - 496 с.


   В однотомник замечательного русского и советского писателя, публициста,
юриста, судебного оратора Анатолия Федоровича Кони (1844 - 1927) вошли его
избранные статьи, публицистические выступления, описания наиболее
примечательных дел и процессов из его богатейшей юридической практики.
Особый интерес вызывают воспоминания о деле Веры Засулич, о литературном
Петербурге, о русских писателях, со многими из которых Кони связывала
многолетняя дружба, воспоминания современников о самом А. Ф. Кони. Со
страниц книги перед читателем встает обаятельный образ автора, истинного
российского интеллигентадемократа, на протяжении всей жизни превыше всего
ставившего правду и справедливость, что и помогло ему на склоне лет
сделать правильный выбор и уже при новом строе отдать свои знания и опыт
народу.

4702010101-251
   К --------------- 80-89 PI
   М-105(03)89

ISBN 5-268-00133-7




   Анатолий Федорович Кони
   ИЗБРАННОЕ

   Редактор Т. М. Мугуев
   Художественный редактор Б. Н. Юдкин
   Технические редакторы Г. О. Нефедова, Л. А. Фирсова
   Корректоры Т. А. Лебедева, Т. Б. Лысенко

ИБ Э 5304


   Сдано в набор 02.02.89. Подп. в печать 14.09.89. Формат 8