министерством юстиции. Он
попробовал вплести жандармерию в министерство внутренних дел и притом по
пересыльной части. Отдельный корпус внутренней стражи всегда возбуждал
против себя нарекания и своим неуклюжим устройством и крайне низким
уровнем своих офицеров.
   Несмотря на предпринятые преобразования, министерство внутренних дел
очень тяготилось пересыльною частью тюремного дела, находившегося в его
ведении. По почину Шувалова была образована комиссия по тюремной реформе,
в которой он принял деятельное участие, совершенно заслоняя собою мягкого
и тяжкодумного председателя, члена Государственного совета Зубова. В этой
комиссии он предложил передать всю пересыльную часть в руки жандармского
корпуса и таким образом сделать последний необходимым звеном в
деятельности министерства внутренних дел.
   Наша обычная законодательная волокита затянула осуществление этого
намерения на несколько лет, а затем Шувалов сошел со сцены. Его мысль, но
только почти наоборот, осуществилась гораздо позже, когда вследствие
совокупного представления министров - Горемыкина и Муравьева - состоялась,
без всякого законодательного обсуждения, передача всего тюремного дела - в
его статике и дидактике - в ведение министра юстиции. Скудный бюджет
тюремного ведомства остался в основаниях своих прежним, личный состав
тоже, но генерал-прокурор и блюститель правосудия, сделавшийся
обер-тюремщиком и хозяйственным распорядителем по тюремной части, получил
прибавку содержания и мундир тюремного ведомства с присвоенными ему
золотыми жгутами и шашкой... Едва ли от этого тюремное дело улучшилось,
что доказал ряд неустройств и беспорядков, застигнутых событиями 1905 -
1906 годов.
   В 1871 году в Петербурге возникло под моим прокурорским наблюдением
дело о подделке акций Тамбовско-Саратовской железной дороги. Она
совершалась в Брюсселе и так искусно, даже слишком искусно, что эксперты
на суде признали поддельные акции более тонкими по исполнению, чем
настоящие. Этим делом занимался осужденный за организацию шайки
письмоносцев для похищения ценных вложений в пакеты и бежавший за границу
Феликс Ярошевич.
   Его снабжали необходимыми средствами библиотекарь Медико-хирургической
академии доктор Никитин и бывший уездный врач и акушер Колосов, а
посредником между ними и исполнителем различных поручений был сын Феликса
Ярошевича Александр (Олесь). Для окончательной организации дела за границу
ездил Колосов, предложивший тайной полиции свои услуги в качестве
человека, могущего, по его словам, "выследить эмиграцию", изловить
известного по политическому процессу 1870 года Нечаева и "выяснить
личность и положение Карла Маркса (?)". Первая серия привезенных им из
Брюсселя акций была передана Никитину и хранилась в обширной академической
библиотеке.
   Вся эта преступная операция, вероятно, прошла бы для участников
благополучно и с большой выгодой, но все дело рухнуло, потому что
осуществился знаменитый афоризм:
   "Cherchez la femme" [ищите женщину (фр.)]. Олесь был страстно влюблен в
дочь чиновника той же Медико-хирургической академии Ольгу Иванову,
которая, считаясь его невестой, восстановляла его против Колосова, с
которым в то же время состояла тайно от жениха в связи и ездила с ним за
границу под предлогом получения дорогих бриллиантовых серег, если ей
удастся при предлагаемой встрече с Нечаевым его "увлечь и заманить в
Россию". Она успела поссорить их обоих и довести до крайнего раздражения,
кончившегося кулачной расправой... и последовавшим показным примирением.
   Боясь мстительности Колосова и доверяя его рассказам о даваемых ему
поручениях по политическому розыску между эмигрантами, которых Колосов со
своей точки зрения разделял на шатких и мошенников, Ярошевич посвятил в
свои опасения Никитина, и с общего согласия их обоих и Ивановой было
решено уговорить Колосова вновь съездить в Брюссель вместе с Ярошевичем,
причем по дороге, гденибудь в удобной обстановке, Олесь должен был
"прописать ему", по выражению Никитина, "ижицу", т. е. отравить его
морфием и взять у него документы, удостоверяющие его личность. Но Колосов,
по-видимому, догадался о грозившей ему опасности и просил у начальника III
отделения защиты. Перехваченное затем письмо Никитина к Феликсу Ярошевичу,
в котором весьма подробно описывалось, что предполагается сделать с
Колосовым, присоединило к делу о подделке еще и обвинение в приготовлении
к убийству.
   Ни Никитин, ни Олесь ни в чем не сознавались, но когда Иванова
обратилась в прокурорский надзор с письмом на имя Ярошевича, в котором
упрекала его в подговоре дать ложное показание при допросе в его пользу, -
потрясенный этим коварным предательством своей невесты, Олесь решил
раскрыть всю правду.
   Когда по ходу этого дела пришлось произвести обыск в огромной
библиотеке Медико-хирургической академии с целью выемки спрятанных там
поддельных акций, для оцепления здания потребовалась многочисленная стража.
   Судебный следователь решил впервые воспользоваться законом 19 мая и
пригласить к содействию при обыске чинов корпуса жандармов. Обыск
продолжался всю ночь и дал блестящие результаты: акции были найдены. В эту
ночь у шефа жандармов графа Шувалова был бал, на котором присутствовал и
государь. Интересуясь ходом обыска, Шувалов неоднократно присылал
справиться о нем у начальника командированных жандармов ротмистра Ремера и
поспешил немедленно доложить государю о достигнутом успехе как видимом
доказательстве целесообразности и пользы нового закона, вероятно, приписав
этот успех участию жандармских чинов, из которых некоторые в
действительности лишь затрудняли следователя бестактными и неуместными
вопросами.
   Дня через два граф Пален сказал мне, что Шувалов желает лично от меня
узнать о том, как действовали его чины, и просит меня заехать к нему.
Шувалов встретил меня с утонченною любезностью в белом кабинете с
колоннами знаменитого "здания у Цепного моста", рассыпался в похвалах
успешной деятельности судебного ведомства и затем, неожиданно переменив
тон, спросил меня: "Ну, а что мои скоты?" Я понял, о ком шла речь, но
подобный вопрос со стороны человека, носившего жандармский мундир и
светски воспитанного, показался мне до такой степени неприличным, что я
его умышленно не уразумел и спросил Шувалова, о ком он говорит. Он понял
мой намек. Его тонкое лицо слегка покраснело, он на мгновение презрительно
прищурил глаза, оглянул меня с ног до головы, но затем тотчас овладел
собою и с недоброю усмешкою сказал: "Я так резко выразился о бывших при
обыске жандармских чинах: ведь они, вероятно, шагу ступить не умели?" -
"Промахи во всяком новом деле возможны, но указания следователя были ими
исполнены вполне усердно и по возможности толково". - "Очень приятно
слышать такую оценку", - сказал он и, вдруг переходя в надменный тон и
гордо закинув голову, прибавил: "А я со своей стороны должен объявить вам,
что государь император изволил быть доволен вашими действиями по этому
делу". И я в свою очередь понял, что хотел мне этим сказать "Петр IV": "Ты
задумал меня учить, как выражаться о моих подчиненных, - сквозило в его
словах, - так я тебе напомню, что я могу говорить с тобою именем
государя". Но я поднял перчатку, ответив, что мне будет очень приятно
услышать об этом от министра юстиции, моего непосредственного начальника,
которому, конечно, о высочайшем удовольствии уже сообщил он, граф Шувалов,
для объявления мне. Шувалов скользнул по мне мимолетным взглядом, и мы
простились молча.
   Через полгода я видел его выходящим из кабинета графа Палена. Закон 19
мая был в полном разгаре, и в Петербурге производилось под руководством
чрезвычайно исполнительного формалиста - товарища прокурора судебной
палаты - искусственно вздутое "утирателями слез" дознание о кружках между
учащимися, которым Шувалов, державшийся системы запугивания государя, был,
по-видимому, вполне удовлетворен. Остановившись в дверях кабинета с
провожавшим его Паленом, он, не стесняясь присутствием посторонних, сказал
ему, громко называя товарища прокурора: "Пожалуйста, устройте мне его. Мне
очень этого хочется. Не забудьте". И, горделиво подняв голову, он быстро
прошел мимо, бросив на меня высокомерный взгляд, как на совершенно
незнакомого ему человека. Через неделю его императивное желание было
исполнено служебным повышением упомянутого им лица.
   Прошло еще два года. Придворные недоброжелатели Шувалова сумели разными
коварными намеками возбудить против него ревнивую подозрительность
Александра II, и, как рассказывают, однажды за карточным столом государь
сказал вздумавшему будто бы конкурировать с ним "Петру IV": "А знаешь, я
тебя назначил послом в Лондон".
   Через неделю после опубликования этого назначения я провожал кого-то из
близких знакомых на Николаевскую дорогу и, проходя по платформе станции,
увидел у последнего вагона первого класса генерала в конногвардейской
фуражке, окруженного небольшой группой провожавших. Мне показалось, что
это Шувалов, но нет! сказал я себе: тот был выше ростом и говорил более
уверенным и низким голосом.
   Но когда я проходил второй раз мимо группы у вагона и стал вглядываться
в генерала, последний мне приветливо поклонился, и я узнал в нем
действительно Шувалова.
   Но этот был совсем другой человек. Он поразительно изменился, согнулся
и как-то весь поблек. Куда девались гордый подъем головы, надменное
выражение лица и презрительное прищуривание глаз! Он имел вид человека,
поколебавшегося в уважении к самому себе и пристыженного в глазах
общества. А между тем звание посла при СанДжемском кабинете было, по
широте и ясности задач, конечно, выше сомнительной прелести начальника III
отделения и верховного наушника при русском государе.
   Но таково уже свойство многих русских людей, хлебнувших власти: не
источник последней и не цели, ею преследуемые, заставляют их ценить свое
положение, а исключительно ее объем и внешние атрибуты.
   Мне вспоминается по этому поводу рассказ известного писателя Д. В.
Григоровича об одном ничтожном бюрократе, который решительно ничего не
делал по своему министерству, говоря лишь постоянно докладчикам:
"Пожалуйста, покороче", и занимаясь интригами против других министров,
причем он даже безобидного Набокова считал "вредным" и содействовал его
падению. Когда председатель Государственного совета великий князь Михаил
Николаевич объявил ему, что он назначен председателем одного из
департаментов Совета, этот министр пришел в совершенное отчаяние, чуть не
со слезами просил оставить его в прежней должности, так как будто бы
многие важные реформы им еще не закончены и т. д., а когда получил
указание на то, что решение уже состоялось, то, приехав домой и с тоской
объявив своим курьерам и швейцару: "Я больше не ваш министр", заперся и
заболел. "Все от того, - прибавлял Григорович, - что лишился возможности
раз в неделю быть в сфере зрения гатчинского ока и знать, что даже раз в
неделю в его собственной приемной так же внутренне трепещут просители и
подчиненные, как трепещет он пред тем, чтобы предстать перед монархом. Это
- особое психологическое состояние". По-видимому, в таком же
психологическом состоянии находился и граф Шувалов, когда я его видел на
железной дороге. Ускользнувшая из рук возможность "терзать пугливое
воображение" царя была ему слишком дорога, а как ею пользовались некоторые
из его преемников, я убедился в бытность мою вице-директором департамента
министерства юстиции. Для какой-то служебной справки департаменту
понадобилось подлинное производство дела о приготовлении к совершению
крушения императорского поезда в Балте. Оказалось, что раздутое прокурором
Пржецлавским приготовление сводилось к пропаже рельсовой накладки и
окончилось ничем. Но на телеграмме Пржецлавского, где это происшествие
рисовалось как успешно открытый злодейский замысел на жизнь монарха,
переданной в копии от шефа жандармов министру юстиции, значилась помета
первого из них: "Доложено государю императору такого-то числа". Меня
заинтересовало время доклада, а по сверке с календарем того года, когда
это произошло, оказалось, что это был первый день пасхи и что почтенный и
своеобразный охранитель верховной власти отравил своей ненужной и лукавой
поспешностью бедному монарху примирительные часы светлого христианского
праздника.
   Я встретился с Шуваловым еще раз в начале восьмидесятых годов на
рижском штронде. Он, по-видимому, сильно взял "лево руля!" и ядовито
осуждал нашу тогдашнюю политику в Прибалтийском крае, не удовлетворявшую
ни немцев, ни латышей и все более и более углублявшую существующую между
ними пропасть. Затем, лет через десять нам пришлось быть у моего
сослуживца по сенату графа Бобринского. Шувалов - так меняются времена -
доказывал после обеда знаменитому Пазухину нелепость учреждения земских
начальников и очень при этом горячился, попросив и выпив один целую
бутылку тяжелого бургундского вина. Но уже в конце восьмидесятых годов, 15
декабря, Валуев записывает в своем дневнике, что в заседании для
обсуждения изменений в уставе о всеобщей воинской повинности Шувалов
"обнаружил, до какой степени он измельчал умственно: говорил без
надобности долго, привязчиво к мелочам и притом бестолково". В те же
восьмидесятые годы мне пришлось сидеть под его председательством - в
качестве члена от министерства юстиции - в комиссии для разбора претензий,
заявленных известным одесским городским головою Новосельским к турецкому
правительству по поводу причиненных принадлежавшему ему пароходу аварий во
время бомбардирования турками в 1860 году Белграда. В заседаниях этой
комиссии, происходивших по вечерам, бывший временщик приходил под
очевидным влиянием послеобеденных возлияний, с трудом усваивал себе
возникавшие вопросы и охотно уступал мне председательство, нередко начинал
дремать в разгаре "обмена мнений". По-видимому, он искал забвения от
восставших пред ним видений давно прошедшего властительства над судьбами
русской внутренней политики и над душою напуганного покушением Каракозова
государя.



   "Петр IV"


   Очерк напечатан в историко-революционном журнале "Голос минувшего"
(1919.- Э 5(12).
   С. 85. государь... напуган... и... огорчен. - Отношение Кони к
Александру II было неоднозначным, в отличие от мнения о его сыне и внуке.
Он ценил "великие начинания" царя-"Освободителя", сменившие "тьму" "светом
преобразования", при нем для Кони оказался "зажжен, как маяк, огонь
настоящего правосудия", но царь приближал и реакционеров типа Шувалова,
искажавших положительные начала его реформ.
   С. 86. Жихарев С. С. "прославился" особой жестокостью как глава
прокурорского дознания по делу участников "хождения в народ" и "процессу
193-х".

   С. 86 - 87. Факт, имевший место в 1826 году, с образованием зловещего
III отделения.
   С. 89. Нечаев С. Г. (1847 - 1882) - революционер, теоретик и практик
казарменно-палаческих, заговорщических методов революционной борьбы;
вместе с тем мужественно держался и погиб в Петропавловской крепости.



   Составление, вступительная статья и примечания Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова

   Художник М. 3. Шлосберг

   Кони А. Ф.

   К64 Избранное/Сост., вступ. ст. и примеч. Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова. - М.: Сов. Россия, 1989. - 496 с.


   В однотомник замечательного русского и советского писателя, публициста,
юриста, судебного оратора Анатолия Федоровича Кони (1844 - 1927) вошли его
избранные статьи, публицистические выступления, описания наиболее
примечательных дел и процессов из его богатейшей юридической практики.
Особый интерес вызывают воспоминания о деле Веры Засулич, о литературном
Петербурге, о русских писателях, со многими из которых Кони связывала
многолетняя дружба, воспоминания современников о самом А. Ф. Кони. Со
страниц книги перед читателем встает обаятельный образ автора, истинного
российского интеллигентадемократа, на протяжении всей жизни превыше всего
ставившего правду и справедливость, что и помогло ему на склоне лет
сделать правильный выбор и уже при новом строе отдать свои знания и опыт
народу.

4702010101-251
   К --------------- 80-89 PI
   М-105(03)89

ISBN 5-268-00133-7




   Анатолий Федорович Кони
   ИЗБРАННОЕ

   Редактор Т. М. Мугуев
   Художественный редактор Б. Н. Юдкин
   Технические редакторы Г. О. Нефедова, Л. А. Фирсова
   Корректоры Т. А. Лебедева, Т. Б. Лысенко

ИБ Э 5304


   Сдано в набор 02.02.89. Подп. в печать 14.09.89. Формат 84Х108/32.
Бумага типографская Э 2.
   Гарнитура обыкновенная новая. Печать высокая. Усл. печ. л. 26,04. Усл.
кр.-отт. 26,04. Уч.- изд. л. 30,22. Тираж 750000 экз. (5-й завод
620001-750000 экз.) Зак. 2995 Цена 5 р. 40 к.
   Изд. инд. ЛХ-245.
   Ордена "Знак Почета" издательство "Советская Россия" Госкомиздата
РСФСР. 103012, Москва, проезд Сапунова, 13/15.
   Калининский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат детской
литературы им. 50-летия СССР Госкомиздата РСФСР. 170040, Калинин, проспект
50-летия Октября, 46.
   OCR Pirat



   Анатолий Федорович Кони
   К истории нашей борьбы с пьянством

--------------------
Анатолий Федорович Кони. К истории нашей борьбы с пьянством [8.06.04]
--------------------



   Последняя краткая сессия Государственной думы открылась речами, в одной
из которых очень удачно было указано, что к воспрещению казенной продажи
водки и спирта, вызванному войной, могут быть применены слова Пушкина о
"рабстве, павшем по манию Царя". Действительно, снятие ига этого второго
рабства в течение полугода принесло уже яркие и осязательные плоды.
Порядок и спокойствие в деревне, очевидное и быстрое уменьшение
преступности во всей стране, ослабление хулиганства и поразительный по
своим сравнительно с прошлыми годами размерам приток взносов в
сберегательные кассы - служат блестящими доказательствами благодетельности
этой меры. А между тем, сколько лет по отношению к вопросу о борьбе, с
народным пьянством наше законодательство и, в значительной мере, общество
и печать ходили "вокруг да около", намечая трудно осуществимые способы
борьбы, в действительность которых они сами не верили, стыдливо и
лицемерно умалчивая о главном источнике зла. Голоса немногих общественных
учреждений и отдельных лиц, радевших о нравственном и физическом здоровье
народа, терялись в согласном хоре официальных заявлений, из которых в
одном, авторитетно сделанном в Государственной думе, даже говорилось, что
водка составляет предмет первой необходимости для народа, в забвении того,
что она грозит обратиться в предмет его конечной гибели. К этому хору
присоединились голоса своекорыстных добровольцев из частных лиц, певших о
том, что "все обстоит благополучно", и повторявших избитые ссылки на то,
что "Руси" нет другого веселия, как "пити", и кощунственные указания на
брак в Кане Галилейской и даже на Тайную Вечерю.
   Надо заметить, что долгое время наше общество относилось к питейному
вопросу весьма равнодушно. Оно оставалось, за малыми исключениями,
посторонним зрителем смены картин и настроений в этом вопросе. Пред
глазами прошел откупщик, провинциальный питейный меценат, финансовый друг
отечества, безнаказанный фальсификатор народной отравы и легализированный
насильник во имя своих прав на это, прошел корректный и безупречный
чиновник акцизного ведомства. На его глазах "дешевка" заменила
приправленную дурманом "сивуху", а затем, когда продавцом водки сделалась
казна, открылись "винные лавки"
   с их атрибутами - чистотой, порядком и внутренним благочинием.
   Пьянствующий русский человек, по большей части кажущийся безобидным и
сознающий, в трезвом состоянии, что "ослабевать" грешно и стыдно, долгое
время был созерцаем преимущественно со стороны анекдотической, без
углубления в причины и последствия его печальной привычки.
   Но в последние годы, когда пробудилось общественное сознание и стало с
чувством тревожной критики относиться ко многим условиям и явлениям
вседневной русской жизни, благодушный взгляд на пьяного смени