тех первых христиан, которые умели
смотреть бестрепетно в глаза мучительной смерти и кротостью победили мир.
Я не обратил внимания, что музыка у соседей затихла, но когда Толстой стал
уходить и я вышел его проводить на лестницу, то мы увидели, что на ней в
ожидании столпились гости "парфюмерии Росс" - декольтированные барышни и
молодые люди во фраках. Толстой нахмурился, надвинул на самые глаза шапку
и почти бегом побежал вниз. Оказалось, что служанка, увидев радостную
почтительность, с которою я принял неизвестного мужика, усомнилась в его
подлинности, стала из-за дверей вглядываться в его фигуру и вдруг была
поражена сходством пришедшего с большим фотографическим портретом,
подаренным мне Репиным.
   Она догадалась, в чем дело, торжественно провозгласила об этом в кухне,
и - "пошла писать губерния"...
   В этот же его приезд в Петербург одна моя знакомая девушка ехала с
даваемого ею урока на службу по "конке".
   В вагон вошел одетый по-простонародному старик, на которого она не
обратила никакого внимания, и сел против нее.
   Она читала дорогою купленную ею книжку о докторе Гаазе.
   "А вы знаете автора этой книги?" - вдруг спросил ее старик, рассмотрев
обложку. И на ее утвердительный ответ он просил ее передать мне поклон.
Только тут, вглядевшись в него, она поняла, с кем имеет дело. "Мне
захотелось, - рассказывала она, - броситься тут же в вагоне перед ним на
колени, и я невольно воскликнула: "Вы, вы - Лев Николаевич?!" - так что
все обратили на нас внимание. Толстой утвердительно наклонил голову, подал
ей руку и поспешно вышел из вагона.
   Неотложные занятия, частое нездоровье и нередкие тревоги личной жизни
лишали меня, несмотря на горячее желание, возможности посещать Толстого
так часто, как бы я хотел. А один раз в последние годы, когда я совсем
собрался ехать в Ясную Поляну, пришло письмо от графини Софьи Андреевны о
том, что домашний пожар должен вызвать отсрочку этой поездки. Поэтому лишь
в 1904 году, на пасхе, я снова посетил и, быть может, уже в последний раз
Ясную Поляну.
   Я нашел на этот раз Льва Николаевича физически сильно состарившимся,
осунувшимся и похудевшим. Было очевидно, что предшествующие годы болезни
оставили на нем глубокий след, но след, конечно, физический, а не
духовный. В последнем отношении я заметил в нем только одну особенность
против прежнего. Он стал еще мягче и снисходительнее к другим и строже к
самому себе. Рисуя иногда двумя-тремя глубокохудожественными фактическими
штрихами чью-либо личность, он тщательно воздерживался от неблагоприятных
выводов и однажды, когда слово осуждения вырвалось у него невольно,
внезапно нахмурился, покраснел и с видимым неудовольствием сказал: "Нет!
   Нет, не нужно злословить, не будем осуждать!" Он весь был против
пагубной войны, на которую высокомерная "волокита" нашей дипломатии и наша
самонадеянная неподготовленность и презрение к урокам истории толкнули
Японию с давно ею затаенным оскорблением своего национального чувства. Но
его русское сердце сжималось с тоскою и тревогой по поводу результатов
предстоящей бойни. При мне пришло известие о гибели Макарова, чрезвычайно
его расстроившее. Он интересовался всеми телеграммами, ездил за ними сам в
Тулу верхом и постоянно возвращался в разговорах к случившемуся. Дурная
погода и весенний разлив мешали нам предпринимать прогулки, и он проводил
большую часть дня дома, где все, кроме него, вставали довольно поздно. Мы
же сходились утром вдвоем за чаем в восемь часов и подолгу беседовали
вечером в его маленьком кабинете, куда он зазывал меня перед сном и где
опять повторялись старые задушевные разговоры, как семнадцать лет назад,
только на этот раз уже я сиживал около его постели.
   По вечерам он иногда читал вслух с удивительной простотой и в то же
время выразительностью. Так, мне помнится особенно ярко чтение им рассказа
Куприна "В казарме".
   Он признавал большой талант за этим писателем.
   В эти памятные для меня дни он дал мне прочесть в рукописи три своих
произведения: "Божеское и человеческое", "После бала" и "Хаджи-Мурат" и
неоконченный трактат о Шекспире. С последним трудно было согласиться, хотя
и там были яркие и глубокие мысли. Драма, по мнению Толстого, должна быть
непременно религиозной.
   Такою и была древняя драма, ибо человеческие страсти, страдания и самая
судьба составляли содержание античной религии. Потом драма утратила этот
характер, и когда ее пожелали возобновить, то взяли лишь античную форму
без ее содержания. Немцы, под влиянием Гете, отвращаясь от этого
псевдоклассицизма, обратились к Шекспиру и положили начало особому
шекспировскому культу. Но у Шекспира, по мнению Толстого, прежде всего
бросается в глаза отсутствие искренности, грубое и низменное содержание,
облеченное в неудачную форму. Обилие грубости в устах действующих лиц,
один и тот же язык, которым говорят все, и полное отсутствие резко
очерченных характеров ставят даже знаменитых Лира и Отелло ниже их
иностранных первообразов. Я возражал Толстому как умел, будучи безусловным
поклонником Шекспира и находя в его творениях не только удивительное
изображение именно характеров, но разрешение многих важнейших проблем
человеческого духа.
   Но Толстой, приводя исключительные примеры, стоял на своем с внешней
мягкостью, но с внутренним упорством, носившим на себе даже оттенок
некоторого раздражения.
   Я думаю, что литературный кружок, в который он вошел после Севастополя,
чрезмерно старался - в лице Дружинина, Тургенева и Анненкова - начинить
молодого офицера фетишизмом по отношению к великому драматургу и
свойственная натуре Толстого реакция приняла грубокую и неискоренимую
форму. Но зато три остальные вещи заставили меня провести чудные минуты и
- откровенно говоря - не раз вызывали умиление перед величием таланта
автора и его способностью "заражать" читателя своим настроением. Трудно
передать всю глубину и всю прелесть простоты этих произведений. Мне
невольно приходит на память Ганс Мемлинг в Брюгге с его миниатюрами из
жития святой Урсулы, где все так жизненно, правдиво и просто, недосягаемо
просто! В нарисованных Толстым в "Божеском и человеческом" образах -
южного генералгубернатора, матери приговоренного Анатолия Светлогуба, ее
сына, раскольника, ищущего истинную веру, и террориста Меженецкого нет ни
одной лишней черты. L'elimination du superflu [Исключение излишнего
(фр.)], составляющее необходимое условие всякого художественного
произведения, доведено до совершенства, и впечатление получается огромное.
Глубокой верой звучит этот рассказ с лаконическим описанием казни, где за
физическим ужасом, за болью и прекращением ее следует восторг нового
рождения и возвращения к тому, от кого человек исшел и к кому шел, умирая,
- в связи с приводимым Толстым текстом от Иоанна... От рассказа "После
бала" веет таким молодым целомудренным чувством, что этой вещи нельзя
читать без невольного волнения.
   Нужно быть не только великим художником, но и нравственно высоким
человеком, чтобы так уметь сохранить в себе до глубокой старости, несмотря
на "охлажденны лета", и затем изобразить тот почти неуловимый строй
наивных восторгов, чистого восхищения и таинственно-радостного отношения
ко всему и всем, который называется первою любовью. Эта любовь, возникшая
внезапно в сердце молодого студента, налетевшая на него, как шквал, и
заставившая его с одинаково умиленным чувством относиться и к красавице
девушке и к танцующему с нею на бале мазурку отцу ее, воинскому
начальнику, - не выдерживает столкновения с ужасающей действительностью,
когда утром после бала не могущий заснуть от взволнованного очарования
студент видит, совершенно неожиданно, этого отца управляющим прогнанием
сквозь строй татарина-дезертира и бьющим по лицу нанесшего слабый удар
молодого солдата со словами:
   "Я тебя научу мазать; будешь?" Этот роковой диссонанс действует сильнее
всякой длинной и сложной драмы. Наконец, "Хаджи-Мурат" по разнообразию
картин и положений, по глубине и яркости изображений и по этическому
своему характеру может, по моему мнению, стать наравне с "Войной и миром"
в своих несравненных переходах от рубки леса к балу у наместника Кавказа,
от семейной сцены в отдаленной русской деревне к кабинету императора
Николая Павловича и к сакле горного аула, где мать ХаджиМурата поет
народную песню о том, как она залечила тяжелую рану, нанесенную ей в грудь
кинжалом, приложив к ней своего маленького сына. Особенно сильно было в
этом рассказе изображение Николая Павловича с его наружностью, взглядом,
отношением к женщинам, к полякам, в действиях которых он старается найти
оправдание себе в принимаемых против них суровых мерах, и с его мыслями о
том, "что была без меня Россия..." Говорю: было, потому что Толстой считал
главу о Николае Павловиче неоконченной и даже хотел вовсе ее уничтожить,
опасаясь, что внес в описание нелюбимого им монарха слишком много
субъективности в ущерб спокойному беспристрастию. Можно опасаться, что он
осуществит свой скептический взгляд, столь пагубный со времен Гоголя для
русской литературы.
   Смена родных, приезд знакомых и разных иностранцев мешали мне
насладиться Львом Николаевичем "всласть".
   Но тем не менее и на этот раз я увез из Ясной Поляны несколько
художественных образов, мелькнувших в рассказах Толстого, и теплое
воспоминание о наших беседах.
   Последние часто касались вопросов веры. В обсуждение их Лев Николаевич
вносил особую задушевность. Видно было что в том возрасте, в котором
большинство склонных к мышлению людей обращается по отношению к
интересовав шим их когда-то нравственным и религиозным вопросам в то, что
Бисмарк называл "eine beurlaubte Leiche" ["уволенный в отпуск труп"
(нем.)], Толстой живет полной жизнью. Его тревожат и волнуют эти вопросы,
и он является "взыскующим града", пытливо вдумываясь в их наиболее
приемлемое душою объяснение. Так, однажды вечером он сказал мне, что его
интересует вопрос о том, возможно ли и мыслимо ли за гробом индивидуальное
существование души или же она сольется со всем остальным миром и
существование ее будет, так сказать, космическое.
   Я рассказал ему об одном своем приятеле, который твердо и горячо
убежден, что душа сохранит или, вернее, выразит свою земную
индивидуальность, воплотившись в какуюнибудь неведомую, но, конечно, более
совершенную форму, причем для нее, как это бывает в сновидениях, не будет
двух ограничительных в нашем земном бытии условий:
   времени и пространства. Утром на другой день Толстой сказал мне при
первой нашей встрече, что много думал ночью о нашем разговоре и согласен
со взглядом моего приятеля. "Да! - прибавил он. - За гробом будет
индивидуальное существование, а не нирвана и не слияние с мировой душой".
   "Меня интересует, - сказал он в другой раз, - как представляете вы себе
наши отношения к Хозяину и считаете ли, что должно существовать возмездие
в будущей жизни?"
   Я высказал ему свой взгляд на веру в бога как на непреложное убеждение
в существовании вечного и неизбежного свидетеля всех наших мыслей,
поступков и побуждений, благодаря чему человек никогда и ни при каких
обстоятельствах не бывает один. Это сознание вместе с мыслью о смерти и
следующей за нею жизни, в которой наступит ответственность, должно
руководить земною жизнью человека и связывать его с Хозяином. Не быть в
этом отношении "рабом ленивым и лукавым" - нравственная задача человека.
Ответственность и возмездие, конечно, не могут быть понимаемы в
материальном смысле или в образах, созданных необходимостью подействовать
на воображение.
   Как "царство божие внутрь нас есть", так и ад и рай внутрь нас... Мне
думается, что наша душа, освобожденная от бренного футляра - тела, получит
возможность великого по своему объему и глубине созерцания и увидит земную
жизнь свою сразу во всем ее течении, как реку на ландкарте, со всеми ее
извивами и разветвлениями. Пред лицом вечной правды и добра познает она
свои умышленные за блуждения и сознательно причиненное зло, но увидит
также и добрую струю, оплодотворившую прибрежную почву. И в этом будет ее
радость, и в этом будет мзда, потому что сознание зла, которого нельзя уже
исправить и заменить добром, есть тяжкое возмездие. "Как я рад, - сказал
Толстой, - что вы так смотрите и что мы так сходимся во взгляде на будущую
жизнь. Я всегда так рад, когда встречаю людей, на верящих в смерть как в
уничтожение. Мне нравится и это изображение реки. Да, реки! Именно река!"
   И между нами долго еще продолжалась одна из тех бесед, после которых
жить становится легче и бодрее.
   И в это мое посещение я мог снова убедиться в той благородной
терпимости и деликатности, с которыми Лев Николаевич относится к чужим
убеждениям и чувствам, даже когда они идут вразрез с его взглядом, но если
только они искренни и не вредоносны сами по себе. Известен его взгляд на
Христа и на многие коренные догматы, вытекающие из пророчеств и из
творений евангелистов. Строго разграничивая этическое содержание евангелия
от исторического и учение Иисуса Христа от его жизни и личности и ставя
его на первое место в ряду великих нравственных мыслителей, как
завещавшего миру вековечный и непревзойденный закон кротости и
человеколюбия, Толстой не может не встречать горячих и упорных возражений
со стороны тех, кто считает, что невозможно выбирать из евангелия лишь
часть - этическое учение - и, восторженно воспринимая ее, одновременно
отвергать все остальное и тем вырывать из сердца таинственные и
пленительные образы, делающие из этого учения предмет не только
сочувствия, но и веры. Мне пришлось испытать, как мягко в обмене мнений об
этом относится Лев Николаевич к тому, что он считает "заблуждением", и как
тщательно избегает он того, что может оскорбить или уязвить религиозное
чувство своего "совопросника". Мне казалось, что, даже считая свою точку
зрения непоколебимою, он разделяет прекрасные слова Герцена о том, что
есть целая пропасть между теоретическим отрицанием и практическим
отречением - и что сердце плачет и не может расстаться, когда холодный
рассудок уже постановил свой приговор...
   С таким отношением к собеседнику идет как бы вразрез страстный и
беспощадный подчас способ выражений, употребляемый, особенно в последние
годы, Львом Николаевичем в своих произведениях, касающихся вопросов
политики или религии. Но это объясняется тем, что, имея перед собою
безличного, собирательного читателя, настроение и степень восприимчивости
которого неизвестны, и притом не споря с ним, а лишь излагая свое мнение,
он не имеет повода стесняться выбором выражений, заботясь лишь о том, чтоб
возможно сильней и глубже высказать свою мысль. Притом он постоянно думает
о смерти (это сквозит, а иногда и прямо выражено во многих письмах его ко
мне), а частые тяжелые болезни заставляют его считать ее близкою. А между
тем душа его не стареет, живет, горит любовью, волнуется справедливым
гневом на то, что Христос имеет множество слуг и мало последователей, -
жаждет и ищет правды и отвергает всякую условность и житейские
компромиссы. Мера того, что накопляется в ней, что надо высказать, гораздо
больше меры "судьбой отсчитанных дней", - приходится торопиться и
страстным словом закрепить то, что еще хочется и можно успеть сказать
перед уходом... Есть очень выразительная испанская поговорка:
   "Кричать устами своей раны (per la bocca de su herida)"
   Так иногда устами своей раны кричит этот изведавший жизнь старец...
   При мне пришло известие о кончине графини Александры Андреевны Толстой,
приходившейся, несмотря на близкое равенство возраста, теткою Льву
Николаевичу. Я был лично знаком с этой оригинальной и симпатичной по
своему душевному складу женщиной. Грузная, с тройным подбородком и умными
темными глазами, она производила впечатление родовитой и самостоятельной,
несмотря на свое высокое придворное положение (она была воспитательницей
великой княгини Марии Александровны, герцогини Эдинбургской) и связанную с
этим зависимость, личности, в которой лоск европейского воспитания не стер
милых свойств коренной русской природы...
   Одинаково хорошо и сильно владея родным и французским языком, она умела
выражать на нем результаты своих дум и выводы своей тонкой
наблюдательности. Еще не будучи с нею знаком, я с великим удовольствием
прочел ее горячие, трогательные и красноречивые строки в ответ на брошюру
некоего господина Лафертэ "L'empereur Alexandre II. Detailes inedits sur
sa vie intime et sa mort" ["Император Александр П. Неизданные материалы о
его интимной жизни и смерти" (фр.)], в которой услужливый писака, рисуя в
восторженных выражениях особу, сообщившую ему интимные подробности,
позволил себе пренебрежительное отношение к памяти той, которую она
заместила, не заменив. "М. Laferte, - писал "un russe du grand monde"
(таков был псевдоним графини Толстой), - en cherchant a faire sortir la
princesse du role de silence et d'obscurite qui incombe a sa position
actuelle et qui lui aurait valu la faveur de l'oubli - et faisant ainsi
Tapologie d'une existense en dehors des voies regulieres, n'a-t-il jamais
pense qu'il pourrait evoquer une ombre sainte qui vit et rayonne encore
dans les coeurs, entouree d'une aureole de purete et de vertu lumineuse,
devant laquelle la princesse devrait se prosterner, en implorant son
pardon, le front courbe dans la poussiere" (Quelques mots sur la brochure
de M. Laferte. Paris 1892) ["Г. Лафертэ, - (писал) "представитель русского
большого света", - пытался избавить княгиню от той безмолвной и незаметной
роли, на которую ее облекало нынешнее положение и которое могло бы ей
принести спасительное забвение, - и тем самым всячески восхвалял и защищал
существование, не освященное законом, но разве ему никогда при этом не
приходило в голову, что таким образом он вызвал бы святую тень, которая
еще сияет и живет в наших сердцах, окруженная ореолом чистоты и
незапятнанного целомудрия, перед которой княгиня должна была пасть ниц,
моля о прощении" (Несколько слов о брошюре г. Лафертэ. - Париж, 1892)
(фр.)].
   Беседа с графиней Александрой Андреевной Толстой, всегда перевитая ее
живыми воспоминаниями из доступной немногим области, была интересна и во
многом поучительна.
   Здесь не место приводить что-либо из этих воспоминаний, но для
характеристики их можно указать, например, на рассказ ее о том, что
будущий германский император, тогда еще только прусский король Вильгельм,
был в обыденной жизни довольно скучен, так что Бисмарк, приходивший пить
чай к гостившим в Баден-Бадене двум великим княгиням, сказал однажды ей,
Толстой: "Croyez vous, comtesse, qu'il est facile de gouverner avec un
vieux comme sa?!" ["Вы думаете, графиня, что при старике такого рода легко
управлять?!" (фр.)] Я не могу судить о том, как принял в глубине души Лев
Николаевич известие о ее кончине... Он был слишком удручен общим горем -
войною, и, кроме того, при его взгляде на смерть и на будущую жизнь,
разделяемом и мною, можно скорбеть, если к тому есть повод, лишь об
оставшихся, а не об ушедших. "Кончена жизнь!" - говорят вокруг Ивана
Ильича... "Нет, смерть кончена!" - хочет он воскликнуть и умирает.
   В начале 1903 года графиня А. А. Толстая пожертвовала Академии наук
свои записки об отношении своих к Льву Николаевичу с тем, чтобы они были
напечатаны с благотворительною целью. Избранная Академией комиссия,
рассмотрев эти записки, ценные по биографическим данным и письмам, в них
приводимым, возложила на меня редактирование издания и все по этому
предмету распоряжения. Объективный тон, теплота чувства, искусный подбор и
освещение подробностей производят в этих воспоминаниях графини А. А.
Толстой о далеких годах ее и Льва Николаевича молодости прекрасное
впечатление. Но оно, для меня, по крайней мере, не остается таким до
конца. Дело в том, что дружеские нежные отношения ее и Льва Николаевича, в
описании которых чувствуются следы некоторой с их стороны amitie amoureuse
[влюбленной дружбы (фр.)], встретили с течением вр