емени на своем пути
строго ортодоксальные и не допускающие никаких колебаний убеждения
графини. Лев Николаевич со свойственной ему страстностью в искании правды
стал делиться своими "открытиями" с теткой и рассказывать ей словесно и
письменно о том, как церковность "спадает ветхой чешуей" с души его и как
беспощадно к себе и к своим недавним верованиям он совлекает с себя
"ветхого Адама". Между ними разгорелась полемика, в которой малопомалу они
стали говорить на различных языках и в которую постепенно проникло
взаимное раздражение, подготовлявшееся долгим разладом во взглядах... Это
раздражение с особенной яркостью сказалось в последних страницах записок
княгини Толстой. Характеризуя в них друга своей молодости, она, конечно,
совершенно искренно и с душевной болью находит, что "не успев уяснить себе
свои собственные мысли, он отверг святые, неоспоримые истины", впал в
мнимо-христианское учительство и дошел до ужасного:
   возненавидел церковь, плодом чего явился "бешеный пароксизм
невообразимых взглядов на религию и на церковь, с издевательством надо
всем, что нам дорого и свято". Признавая, что Лев Николаевич "хуже всякого
сектанта" и что после того, как злой дух, древний змий, вложил в его душу
отрицание, за стулом его, как писателя, "стал сам Люцифер - воплощение
гордости", - графиня постановляет суровый окончательный приговор о Льве
Николаевиче.
   Незадолго перед этим в газетах появилось известное постановление о
признании Толстого св. синодом не принадлежащим к церкви, и ему еще при
жизни стала грозить возможность быть лишенным христианского погребения.
   Этим была вызвана целая бомбардировка его ожесточенными и укорительными
письмами с проклятиями и угрозами.
   Около того же времени в многолюдном собрании Философского общества при
Петербургском университете был сделан доклад, в котором с внешним блеском
талантливости и внутреннею односторонностью высказывалась мысль, что в
своей частной жизни и произведениях Толстой является нигилистом и резким
отрицателем, идеалы которого можно, пожалуй, найти в миросозерацании
старика Ерошки в "Казаках" или лакея Смердякова в "Братьях Карамазовых".
Обычная непоследовательность русской жизни сказалась и тут, и,
одновременно с объявлением об отлучении Толстого от церкви, на его
известном портрете, сделанном Репиным и привлекавшем к себе общее внимание
на передвижной выставке в С.-Петербурге, появилась надпись о приобретении
его для Музея императора Александра III.
   Я призадумался над исполнением поручения академии, находя крайне
несвоевременным печатание обличительных записок такого рода. Академии наук
не следовало содействовать той нетерпимости, предметом которой становился
Толстой. Такое содействие, не согласное с ее авторитетом вообще, являлось
бы уже совершенно неуместным по отношению к ее члену-корреспонденту и
почетному академику. Это было бы вместе с тем лишено оправдания и с точки
зрения исторической, так как оба корреспондента еще находились в живых и
история для них еще не наступила... Соображения мои были разделены
покойным А. Н. Веселовским и А. А. Шахматовым, и графиня Александра
Андреевна выразила после объяснения с последним желание, чтобы печатание
ее записок было на некоторое время отложено.
   И в это наше свидание в Ясной Поляне я видел, как по-прежнему
останавливали на себе вдумчивое внимание Льва Николаевича житейские
картины, таившие в себе внутренний смысл или нравственное поучение, и как
постарому же блистал непроизвольным юмором его рассказ, когда он бывал в
духе. Так, например, он высказал ряд глубоких мыслей о той жадной и
близорукой погоне за суетным житейским счастьем, которое так часто, со
справедливой безжалостностью, прерывается внезапно налетевшею смертью. Это
было вызвано рассказом моим об одном петербургском сановнике, человеке в
душе не дурном и вовсе не злом, но который, снедаемый честолюбием, всю
жизнь хитрил, лицедействовал, ломал свое сердце и совесть, напускал на
себя желательную и угодную, по его мнению, суровость, стараясь выставить
себя "опорою" в сфере своей деятельности, имевшей дело с живым и
чувствующим материалом. Человек бедный и семейный, он долгое время не мог
собраться со средствами, чтобы "построить"
   себе дорогой, вышитый золотом мундир, и откладывал для этого особые
сбережения. Наконец, мундир был готов, и его оставалось надеть на
придворный бал или торжественный выход, чтобы, в горделивом сознании
своего официального величия, проследовать между второстепенными
сановниками и городскими дамами. Но ни бала, ни выхода в скором времени не
предстояло, а между тем наступало лето, и он собственноручно, с величайшей
осторожностью, уложил свой восьмисотрублевый мундир в ящик, посыпав его,
оберегая от моли, нафталином. Осенью, 26 ноября, ко дню Георгиевского
праздника, он вынул мундир - предмет стольких вожделений, - и, о ужас! Все
драгоценное золотое шитье оказалось черным от нафталина. Через полчаса его
служебно-акробатические упражнения прекратились навсегда. За бортом гроба,
на высоком катафалке, виднелось восковое бритое лицо покойника, с длинным
заострившимся носом и недоумевающею складкой тонких губ. Казалось, что
ирония судьбы способна пойти еще дальше и, пожалуй, могла бы надоумить
прислугу положить его в гроб именно в мундире с почерневшим шитьем. "Этот
образ, - сказал мне Толстой, - говорит гораздо больше, чем длинные
рассуждения, и этой мыслью следовало бы когда-нибудь воспользоваться".
   Как память о моем пребывании в Ясной Поляне в 1904 году у меня остался
снятый графиней Софьей Андреевной портрет Льва Николаевича и мой, на
котором чрезвычайно удалась прекрасная в своем патриархальном величии
фигура Льва Николаевича. Отголоском этого посещения явилось письмо ко мне
Софьи Андреевны Толстой от 26 июня 1904 года. В нем она, между прочим,
писала:
   "Лев Николаевич под гнетом военных и семейных событий (обе дочери его
разрешились мертвыми младенцами, и младший сын ушел на войну) как будто
еще более похудел, согнулся и стал тих и часто грустен. Но все та же идет
умственная работа и все тот же правильный ход жизни.
   Очень мы оба радуемся вашему обещанию приехать к нам в сентябре.
Пожалуйста, будьте здоровы и не раздумайте исполнить ваше намерение.
Что-то будет в сентябре? Как мрачно стало жить на свете и как холодно!.."


IV


   Выше я говорил о нашей переписке с Львом Николаевичем. Почти все его
письма ко мне имеют деловой характер и часто представляют собою образчики
содержательного лаконизма. Переписка у него огромная, и ему, без сомнения,
некогда влагать свои мысли в форму условного пустословия, которое
обыкновенно занимает немалое место в письмах.
   Пересматривая те тридцать шесть писем, которые у меня сохранились (к
сожалению, некоторые письма конца восьмидесятых годов выпрошены у меня
неотступными собирателями автографов), я вижу, что господствующая в них
тема есть постоянное и горячее заступничество за разных "униженных и
оскорбленных", "труждающихся и обременных", во имя справедливости и
человечности. Большая часть тех, о ком хлопочет Толстой, прося помощи,
совета, разъяснения или указания, суть жертвы той своеобразной
веротерпимости, которая господствовала у нас до 17 апреля 1905 года и не
имела ничего общего со свободой совести. В силу такой веротерпимости -
наше законодательство, начальственные усмотрения и затем, как неотвратимое
несчастье, судебные приговоры ограждали господствующую церковь рядом
стеснительных, суровых и подчас жестоких мер и предписаний, направленных
против "несогласно мыслящих" и к принудительному удержанию на лоне
господствующей церкви тех, кто ей чужд сердцем и совестью.
   Высочайше утвержденный журнал комитета министров прозвучал 17 апреля
1905 года над русской землей как благовест признания святейших
потребностей и прав человеческого духа, дотоле безжалостно и бездушно
попираемых.
   Но в те годы, к которым относится большая часть писем Льва Николаевича,
людей, имевших смелость, повинуясь голосу совести, не желать укладывать
свое религиозное чувство в установленные и окаменелые рамки, ждали всякого
рода стеснения, обидные прозвища, домогательства носителей меча духовного
и воздействия меча светского.
   И люди эти не были представителями изуверного сектантства, заблуждения
которых идут вразрез с требованиями общежития и нравственности: это были
по большей части люди глубоко верующие, преданные заветам отцов и дедов и
выгодно отличавшиеся от окружающего населения своею трезвостью, любовью к
труду, домоводством и нередко строгою семейною жизнью, ныне столь
расшатанною... Их страдальческая судьба, испытываемые ими гонения и
разрушение их семейного быта, в виде отнятия детей и насильственной отдачи
их в монастыри, возмущали и волновали Льва Николаевича. Он писал письма к
власть имущим, хлопотал о составлении прошений и обращался со словами
трогательного заступничества к тем, кому предстояло сказать свое слово по
этого рода делам. В числе последних бывал и я.
   "Вы, может быть, слышали про возмутительное дело, совершенное над женою
киязя Хилкова, у которой отняли детей и отдали матери ее мужа, - писал он
мне в 1894 году. - Она хочет подать прошение, его ей написал ее свояк, и
мне оно не нравится. Сам я не только не сумею написать лучше, но считаю и
бесполезным и нехорошим учтиво просить о том, чтобы люди не ели других
людей. Но вы именно тот человек, который, глубоко чувствуя всю
возмутительность неправды, может и умеет в принятых формах уличать ее".
Так в 1897 году он просит принять несколько молокан, у которых отняты
дети, и помочь им советом. То же повторяется и в 1899 году, относительно
таких же молокан, причем он извещает меня, что написал одному из них
прошение как умел. "Передадут вам это письмо, - пишет он в 1900 году, -
сектант А. К. (полуслепой) и его провожатый.
   В сущности, он мало располагает к себе, но не жалко ли, что его гонят
за веру. Вероятно, вы почувствуете то же, что и я, и, если можете,
избавите его гонителей от греха"
   Таких писем больше всего. Почти во всех содержатся трогательные
извинения за причиняемое беспокойство и просьба не отвечать, если некогда
или нельзя помочь. "Если вам почему-либо нельзя ничего сделать для этого
хорошего молодого человека, - пишет он в 1894 году, - то, пожалуйста, не
стесняйтесь этим и не трудитесь мне отвечать.
   Я знаю, что вы и без моей просьбы помогли бы ему, и думаю, что вы и для
меня пожелаете сделать что можно, поэтому вперед знаю, что не сделаете, то
только потому, что нельзя". "Та, о заступничестве за которую я вас прошу,
- пишет он в 1898 году, - молоденькое и наивное, как ребенок, существо,
так же похожее на заговорщика и так же опасное для государства, как похож
я на завоевателя и опасен для спокойствия Европы. Вот я и снова к вам с
просьбой. Но что же делать? Noblese (des sentiments) oblige [Благородство
(чувств) обязывает (фр.)], a кроме того, мне не к кому обратиться в
Петербурге".
   Даже тяжкая болезнь не умаляет его забот о других. Так, в ноябре 1901
года в письме из Кореиза в Крыму он говорит:
   "...пишу вам не своей рукой потому, что все хвораю и после своей
обычной работы так устаю, что даже и диктовать трудно. Но дело, о котором
пишу вам, так важно, что не могу откладывать. Моя знакомая и сотрудница во
время голодного года, самое безобидное существо, находится в тех тяжелых
условиях, которые описаны в прилагаемой выписке письма, которое переписано
слово в слово. Пожалуйста, remuez ciel et terre [употребите все средства
(фр.)], чтобы облегчить участь этой хорошей и несчастной женщины. Вам
привычно это делать и исполнять мои просьбы. Сделайте это еще раз, милый
Анатолий Федорович".
   В письмах рассыпаны известия о себе и о своих трудах, приглашения
приехать в Ясную Поляну, милые сетования на то, что мне не удается этого
сделать, и ряд добрых пожеланий. "Я жив и здоров, - пишет он в сентябре
1905 года. - Все одно и то же говорю людям, которые не обращают на мои
речи никакого внимания, но я все продолжаю, думая, что я должен это
делать". "Очень сожалею о том, что ваша речь в академии о русском языке
вызвала неосновательные возражения. То, что вы сказали, было очень
естественно и вполне целесообразно. Надо выучиться не обращать на это
внимание, впрочем, вы это знаете лучше меня" (1900 г.).
   "Мне жалко вас за ваше нездоровье. Дай бог вам переносить его как можно
лучше, то есть не переставая служить людям, что вы и делаете. Это самое
лучшее и верное лекарство против всех болезней" (1904 г.). "...Желаю вам
духовного спокойствия, а телесное здоровье в сравнении с этим благом, как
щекотка при здоровом теле" (1906 г.). "...Вчера утром, получив ваше
письмо, я не вспомнил сразу по почерку на конверте, чей именно это почерк,
решил, однако, что это от человека, которого я люблю, и отложил, как я
обыкновенно это делаю, письмо это под конец; когда же распечатал и узнал,
что письмо от вас, порадовался своей догадливости", - значится в одном из
его последних писем ко мне.


V


   Таковы мои воспоминания о Л. Н. Толстом. В них не выражено главного,
трудно поддающегося описанию: его влияние на душу собеседника, того
внутреннего огня его, к которому можно приложить слова Пушкина: "Твоим
огнем душа палима, отвергла мрак земных сует". Тот, кто узнал его ближе,
не может не молить судьбу продлить его жизнь. Она дорога для всех, кому
дорого искание правды в жизни и кому свойственно то, что Пушкин называл
"роптаньем вечным души", а Некрасов - "святым беспокойством" ... Можно
далеко не во всем с ним соглашаться и находить многое, им проповедуемое,
практически недостижимым. Можно, в некоторых случаях, не иметь сил или
уменья подняться до него, но важно, но успокоительно знать, что он ест ь,
что он существует как живой выразитель волную- щих ум и сердце дум, как
нравственный судья движений человеческой мысли и совести, относительно
которого почти наверное у каждого, вошедшего с ним в общение, в минуты
колебаний, когда грозят кругом облепить житейские грязь и ложь, настойчиво
и спасительно встает в душе вопрос:
   "А что скажет на это Лев Николаевич? А как он к этому отнесется?"
   Со многих сторон восставали и восстают на него. Ревнители неподвижности
сложившихся сторон человеческих отношений упрекают его за смелость мысли и
за разрушительное влияние его слова, ставя ему в строку каждое лыко
некоторых из его неудачных или ограниченных последователей. Ему вменяют в
вину провозглашение им, без оглядки и колебаний, того, что он считает
истиной и по отношению к чему лишь осуществляет мнение, высказанное им в
письме к Страхову: "Истину... нельзя урезывать по действительности. Уж
пускай действительность устраивается, как она знает и умеет по истине". Но
не сказал ли некто, что "истину, хотя и печальную, надобно видеть и
показывать и учиться у нее, чтобы не дожить до истины более горькой, уже
не только учащей, но и наказующей за невнимание к ней?" А ведь этот некто
- был знаменитый московский митрополит Филарет...
   Некоторые из людей противоположного лагеря относятся к Толстому
свысока, провозглашая его носителем "мещанских идеалов", ввиду того что во
главу угла всех дел человеческих он ставит нравственные требования, столь
стеснительные для многих, которые в изменении политических форм, без
всякого параллельного улучшения и углубления морали, видят панацею от всех
зол. Вращаясь в своем узком кругозоре, они забывают при этом, что даже
наиболее радикальная политико-экономическая мера, рекомендуемая ими, -
национализация земли - в сущности, указана и разъяснена у нас Толстым, но
с одной чрезвычайно важною прибавкою, а именно: без насилия...
   Путешественники описывают Сахару как знойную пустыню, в которой
замирает всякая жизнь. Когда смеркается, к молчанию смерти присоединяется
и тьма. И тогда идет на водопой лев и наполняет своим рыканьем пустыню.
Ему отвечают жалобный вой зверей, крики ночных птиц и далекое эхо - и
пустыня оживает. Так бывало и с этим Львом.
   Он мог иногда заблуждаться в своем гневном искании истины, но он
заставлял работать мысль, нарушал самодовольство молчания, будил
окружающих от сна и не давал им утонуть в застое болотного спокойствия...



   Лев Николаевич Толстой

   Воспоминания о великом писателе появились в 1908 г. в популярном
столичном еженедельнике "Нива", книга 8 (литературное приложение)
   Неоднократно переиздавались при жизни автора с изменениями и
дополнениями. Печатается по т. 6 Собрания сочинений.
   С. 173. его кончины. - Толстой тяжело болел в 1902 г
   звездное небо... - Кант Иммануил (1724 - 1804) - великий немецкий
философ. В знаменитой работе "Критика чистого разума" сформулировал в
лапидарно-афористической формуле поразившую читателей и последователей, в
том числе и русских, соотнесенность между областью
рационально-чувственного познания и нравственной сферою: "звездное небо
над нами, моральный закон в нас". Отец Кони воспитал обоих сыновей "по
Канту", в доме постоянно слышались ссылки на германского мыслителя. В
своей работе "Общие черты судебной этики" (М., 1902)
   Кони отмечал близкое ему в Канте, чем он с юношеских лет
руководствовался сам: "Осуществление безусловных требований нравственного
долга"
   выражается прежде всего в уважении к человеческому достоинству и в
любви к человеку как к носителю нравственного закона, сознание которого
вместе с видом звездного неба наполняло душу великого мыслителя восторгом
и верою в бессмертие души..."
   С. 174. Пушкин, "Второе послание к цензору" (неточно).
   С. 175. из очерка "Севастополь в мае" (1855).
   С. 176. Стахович А. А. - знакомый Толстого.
   С. 177. "Мертвые души", глава 6-я.
   Лабулэ Эдуард - французский писатель, упомянутая книга переиздавалась в
России в 60 - 90-х гг.
   Позднышев - персонаж "Крейцеровой сонаты.".
   С. 178. из стихотворения Пушкина "Герой".
   С. 178 - 179. О том, какое впечатление произвел Толстой на Кони,
свидетельствует отправленное в первый же день пребывания в Ясной Поляне
письмо Кони к знакомому (6 июня 1887 г.): "Трудно передать Вам то высокое,
гармоническое и благородное впечатление, которое производит личность графа
Толстого. Все рассказы об эксцентричности его образа жизни, одежды,
привычек и взглядов лишены всякого основания. Он принял меня с
незаслуженной добротою и вниманием - мы проводим все время вместе, и я
поселен в его кабинете, так что имею возможность вглядеться в его жизнь,
полную труда, глубоких и плодотворных дел и трогательной простоты. Это
прежде всего добрый человек, никому не навязывающий своих взглядов,
радующийся, когда окружающим хорошо и весело, сменяющий физическую работу
умственной (большой труд "О жизни и смерти"), приветливый и простой, но не
фамильярный с крестьянами, всегда добрый, легко поддающийся смеху, вовсе
не слащаво благодушный, а называющий зло - злом, а гадость - гадостью, -
человек, образованный разносторонне, простой в потребностях и аристократ
во вкусах... При этом чудесная, львиная голова, - из-под густых бровей два
чудесных, сияющих добротою, серых глаза - и легкая походка крепких ног,
несущих стан, несогбенный ни бременем лет, ни тяжким раздумьем смущенной
совести. Вокруг хлопочет умная, красивая жена - веселятся и суетятся 9
человек детей (всех было 12!)... Все ходят какие-то свободные, бодрые и
как будто осуществляют то, что сказал мне Л. Н.: "Человек обязан быть
счастлив, как обязан быть чистоплотен; как он замечает, что он грязен -
ему надо помыться, как чувствует, что несчастен - ему надо почиститься
нравственно... и счастье придет само собою..." (ИРЛИ, ф. 134, цит. по:
Собр. соч.- Т. 6.- С. 636).
   С. 179. об одном из дел... - вне сомнения, о процессе Веры Засулич.
   С. 184. "...великое явление русской жизни" - Белинский о Пушкине.
   С. 185. ...проклятие смоковницы... - Евангелие от Матфея, 21, 19.
   С. 190. из романа Ж.-Ж. Руссо "Эмиль".
   крупный сановник, слывший... либералом... - В ранней редакции Кони
указал имя - князь Д. А. Оболе