ерлине, а в конце, до начала шестидесятых годов, еще нет вокзала
Варшавской железной дороги.
   За Египетским мостом начинается нынешний НовоПетергофский проспект с
Кавалерийским училищем, носившим название школы гвардейских подпрапорщиков
и кавалерийских юнкеров. В этом училище, когда оно помещалось на месте
нынешнего Мариинского дворца, учился Михаил Юрьевич Лермонтов, и,
благодаря основанному впоследствии музею его имени, о нем сохранилась
живая и осязательная память. Уже здесь в великом поэте крепла и
окончательно создалась та "таинственная повесть" его жизни, которая
определила его поэтический пессимизм и мизантропию, за что он с такой
сильной горечью упрекал бога в своем "Благодарю...".
   На правом берегу Фонтанки, начиная от Невы, - Летний сад, перед
которым, на Царицыном лугу, весною обыкновенно происходил блестящий
"майский" парад для всех гвардейских войск столицы и ее окрестностей,
оканчивавшийся прохождением перед царской ставкой рысью конвоя,
состоявшего из уроженцев Кавказа, в их красных костюмах, с острыми
меховыми шапками и откидными синими рукавами над желтыми кафтанами у
лезгин, кольчугами и круглыми шлемами у чеченцев и т. п. Вид стройно
движущейся пехоты и проходящая разными аллюрами конница, "сиянье шапок
этих медных", "лоскутья сих знамен победных", вызывают в зрителях сильное
и горделивое впечатление. Кто мог предвидеть пророческие слова Владимира
Соловьева, сказанные за десять лет до злополучной японской войны, что
"желтым детям на забаву даны клочки твоих знамен".
   В саду же стоит памятник Крылову, и вокруг него всегда резвятся дети.
На них, однако, довольно пессимистически глядел поэт Шумахер, посвятивший
памятнику следующие стихи: "Лукавый дедушка с гранитной высоты глядит, как
резвятся вокруг него ребята, и думает себе:
   "О, милые зверята, какие, выросши, вы будете скоты!"
   Монументальная решетка сада, составлявшая, по рассказам, предмет
удивления иностранцев, еще не испорчена безвкусной, совсем в другом стиле
часовней с горделивой надписью: "Не прикасайся к помазаннику моему", так
жестоко опровергнутой дальнейшими событиями, подобно находящейся над
фронтоном дворца императора Павла I надписи: "Дому твоему подобает святыня
господня в долготу дней".
   В духов день Летний сад представлял своеобразное зрелище. Согласно
укоренившемуся обычаю представители среднего торгового сословия приходили
сюда всей семьей с нарядно одетыми взрослыми дочерьми и гуляли по средней
аллее, а на боковых дорожках прогуливались молодые франты, жаждавшие
"цепей Гименея" и нередко сопряженного с этим денежного приданого. Они
приглядывались к проходившим барышням, а сновавшие между ними юркие
женщины, в косынках на голове и пестрых шалях, сообщали интересующимся
надлежащие сведения и предлагали свои услуги для знакомства с возможными
брачными последствиями. Это были свахи. Кажется, этот обычай прекратился
после громадного петербургского пожара в 1862 году. По этому же берегу, за
Летним садом, следовал Михайловский замок, обнесенный со всех сторон рвом
с подъемными мостами, впоследствии засыпанными.
   У Аничкова моста пред дворцом идет, выходя на Невский, открытая галерея
с колоннами, впоследствии обращенная в жилые помещения. Она служила
излюбленным местом для прогулок няней с детьми в дурную погоду.
   За Чернышевым мостом начинался Апраксин рынок, состоявший главным
образом из деревянных рядов со всевозможными видами торговли, примыкавший
к выходившему на Садовую длинному казенному зданию, вмещавшему в себе ряд
лавок, отличавшихся от магазинов Гостиного двора большей дешевизной цен и
развязностью приказчиков, настойчиво зазывавших к себе покупателей
восклицаниями: "Пожалуйте к нам! У нас покупали", "Товар самый английский"
и т. п.
   Вспыхнувший в 1862 году громадный пожар, захвативший и противоположный
берег Фонтанки, истребил Апраксин рынок как раз в духов день, когда
хозяева многих торговых помещений гуляли со своими расфранченными дочками.
   Возвращаемся назад, к галерее Аничкова дворца. Пройдя ее и миновав один
придворный дом, попадаем в узкий и пустынный Толмазов переулок. Он
пересекает Александрийскую площадь и выходит на Большую Садовую, в которой
сосредоточивается главная торговля Петербурга, не имеющая характера
оптовой. Магазины и ряды, здания с лавками следуют одни за другими
непрерывно, уступая место лишь Государственному банку и Пажескому корпусу.
На середине пути по Садовой лежит обширная Сенная площадь с легкими
навесами, бараками и ларями, не имеющими ничего общего с большим крытым
рынком, возникшим здесь впоследствии. Это центральное место сбыта пищевых
продуктов по сю сторону Невы. Перед рождеством и пасхой здесь, как
выражается народ, стоит "неотолченая труба"
   покупателей, рядами и горами высится всякая снедь, среди которой перед
рождеством преобладают в огромном количестве гуси и замороженные свиные
туши, распиленные пополам. Их вид подал Н. И. Пирогову, часто проезжавшему
мимо, мысль замораживать и распиливать так же трупы, для показания
расположения внутренних частей человеческого тела. Атлас рисунков с этих
препаратов долгое время составлял драгоценное приобретение каждого
медицинского учреждения, имевшего собственную библиотеку.
   Когда мы подходим к концу Сенной площади, нам пересекает дорогу идущая
со стороны Демидова переулка большая группа людей, одетых в серые куртки с
бубновыми тузами на спине. Это ссыльно-каторжные из пересыльной тюрьмы,
помещающейся в Демидовом переулке. Они идут, звеня цепями, в серых
войлочных шапках на полубритых головах, понурые и угрюмые, а сзади на
повозках едут следующие за ними жены, часто с детьми. Отряд войск окружает
эту группу. Прохожие останавливаются и подают калачи, булки и милостыню
"несчастным". Они следуют на двор Петербургско-Московской дороги, где их
рассадят по арестантским вагонам и отвезут в Московский пересыльный замок.
Там, если только он еще жив, их встретит сострадательное участие "святого
доктора" Гааза, но затем они двинутся по лежащей через Владимир дороге в
Сибирь, перенося и зной и холод, скудное питание и насильственное
сообщество в течение долгих месяцев пешей ходьбы, покуда не достигнут
Тобольска, где особый приказ распределит их в места назначения, и для них
потянется долгая жизнь страданий, принудительной работы и сожительства с
чуждыми, озлобленными и нередко порочными в разных отношениях людьми.
Передвижение по этапу, то есть от одной грязной, тесной и вонючей казармы
для ночевки до другой, обозначалось в народе словом "идти по Владимирке",
и лишь развитие железных дорог и пароходства, а впоследствии
приспособление для пересылки арестантов судов добровольного флота изменило
картину "Владимирки" и внесло некоторое улучшение в дело населения Сибири
пересыльными. Однако это совершалось весьма медленно, и еще в первое
десятилетие девятисотых годов благороднейший борец за свободу совести и
веротерпимости, вовсе еще не старый член Государственной думы Караулов мог
сказать отцу Вераксину, крикнувшему во время его речи - "Каторжник!": "Да,
почтенный отец, я шел, приговоренный за желание изменить существующий
строй без употребления насильственных средств, звеня цепями и с бритой
головой и кандалами на ногах по бесконечной "Владимирке" за то, что смел
желать и говорить о том, чтобы вы были собраны в этом собрании. То, что я
был каторжник, составляет мою гордость на всю мою жизнь. В этой могучей
волне, которая вынесла нас в эту залу, есть капля моей крови и моих слез".
Эти слова были приведены на его могильной плите, но, по требованию
святейшего синода, закрыты - заделаны металлической доской.
   На Большой Садовой, близ Кокушкина моста, помещалась в пятидесятых
годах редакция "Библиотеки для чтения". После беспринципного, но
талантливого Сенковского (Барона Брамбеуса) редакторство перешло к Алексею
Феофилактовичу Писемскому. Грузный, неуклюжий, с растрепанными черными
волосами и большими, навыкате умными глазами, с костромским выговором на
"о", Писемский был несомненно, одним из самых выдающихся русских писателей
как по своей наблюдательности, так и по самобытному характеру своего
творчества. Его "Тысяча душ" служила как бы продолжением "Мертвых душ" в
более современной бытовой обстановке и представляла ряд мастерски
очерченных характеров и общественных условий, почерпнутых из самой жизни
без идеализации и преувеличения. Оригинальный во всей своей повадке и
самостоятельный во взглядах, он пришелся не по вкусу тогдашней критике, на
травлю которой ответил "Взбаламученным морем", в котором, по своим словам,
изобразил если не всю современную ему Россию, то, во всяком случае, всю ее
ложь.
   Еще далее по Садовой, на углу Екатерингофского проспекта, против
Юсупова сада, жил до самой своей смерти Аполлон Николаевич Майков. В его
сухощавой фигуре и тонких чертах продолговатого лица было нечто,
напоминающее изображения древних подвижников, которых он с такой любовью
описывал в своих стихах. Глубокий знаток античного мира и властитель
гармонии стиха, он оставил нам замечательную поэму из римской жизни во
время первых проявлений христианства - "Смерть Люция", и горячо, хотя и
ненадолго, приветствовал эпоху великих реформ.
   Он жил замкнуто, но умел знакомить своих редких посетителей с лучшими
произведениями современных писателей, превосходно их читая и искренно ими
восхищаясь.
   Пройдя через пересекающий Садовую Вознесенский проспект, мы выходим к
Мариинскому дворцу и на Большую Морскую. Дворец еще принадлежит герцогине
Лейхтенбергской, Марии Николаевне, дочери Николая I, и последний каждый
день в определенные часы медленной и величавой походкой ходит на свидание
с любимой дочерью, давая разными своими встречами материал к рассказам
полудостойного свойства, которыми чрезвычайно любило услаждаться тогдашнее
петербургское общество во всех своих слоях, за отсутствием других
интересов. В этом человеке уживались узкость и односторонность
государственных взглядов с остроумной находчивостью, формальное бездушие и
смелая решимость, верность традициям с ненавистью к свободной мысли.
Деятельность его в каждой из этих областей давала обильный материал для
таких рассказов. Памятник, поставленный ему в конце пятидесятых годов на
Мариинской площади, с великолепной лошадью работы Клодта, своими
барельефами наглядно указывает на бесплодность его царствования, из
которого художник Рамазанов не мог извлечь ничего, кроме сцены на Сенной
площади во время холеры и издания "Свода законов", в котором в обилии
заключались статьи, служившие явным отрицанием настоящего смысла
аллегорических женских фигур Правосудия, Веры и т. д., утвержденных по
бокам постамента. Рассказывали, что вскоре после открытия памятника
какой-то "дерзновенный искусник" ухитрился прикрепить скачущему коню кусок
картона с надписью: "Не догонишь!" - очевидно, имея в виду скачущего по ту
сторону Исаакиевского собора Петра Великого. Этот собор постоянно был
окружен лесами и был освящен лишь в 1858 году, после чего леса снова стали
возвышаться то у одной, то у другой из его сторон.
   Направляясь по Морской к Поцелуеву мосту, мы встречаем, на месте
нынешней реформатской церкви, длинное деревянное здание, в котором одно
время помещался зверинец Зама, а затем, во второй половине пятидесятых
годов, подвизалась в пении и плясках знаменитая Юлия Пастрана - красиво
сложенная женщина, с приятным голосом и с лицом большой мохнатой обезьяны,
напоминавшей нечто среднее между гориллой и павианом. Затем здесь же был
открыт и долгое время существовал весьма богатый анатомический музей.
   За Поцелуевым мостом на площади стояли два театра - Большой, огромное
здание с прекрасной акустикой, которое было потом переделано в
Консерваторию, с акустикой незавидной, и "Театр-цирк", о внутренней жизни
которых мы поговорим далее.
   А теперь переходим по только что отстроенному Благовещенскому, ныне
Николаевскому, мосту, на котором еще нет часовни, на Васильевский остров.
Вскоре после его открытия он послужил местом для одной сцены несколько
тетрального характера, которые любил и умел делать Николай I, чтобы влиять
на воображение обывателей. Во время проезда его по набережной на мост
въезжали одинокие дроги с крашеным желтым гробом и укрепленной на нем
офицерской каской и саблей. Никто не провожал покойника, одиноко
простившегося с жизнью в военном госпитале и везомого на Смоленское
кладбище. Узнав об этом от солдата-возничего, Николай вышел из экипажа и
пошел провожать прах безвестного офицера, за которым вскоре, следуя
примеру царя, пошла тысячная толпа.
   Васильевский остров почти такой же, как и ныне. Там перемен мало,
только вокруг стоявшего на пустынной площади памятника Румянцеву разведен
сад. Тут же неподалеку, в Первой линии, три замечательных дома. В одном
жил долгое время баснописец Иван Андреевич Крылов, в двух комнатах большой
запущенной квартиры, среди весьма непоэтического беспорядка, в объятиях
той лени и неподвижности, которые много лет мешали ему перевесить криво
висевшую над его любимым местом и угрожавшую падением на голову картину.
Рядом дом, где жил знаменитый историк Николай Иванович Костомаров,
изобразитель в художественных образах нашей старой жизни и ее деятелей.
Еще далее по Кадетской линии, отделенный от здания Первого кадетского
корпуса, стоит двухэтажный каменный дом, дорогой по воспоминаниям для
всех, кому близко гражданское развитие родины. Здесь, в конце пятидесятых
годов, под председательством графа Ростовцева, заседали редакционные
комиссии, выработавшие план и осуществление освобождения крестьян, то есть
отмену того ига рабства, которым, по выражению Хомякова, была клеймена
Россия.
   В здании Академии художеств происходили осенние выставки картин. В
пятидесятых и начале шестидесятых годов на них толпится публика, чтобы
видеть знаменитую картину Иванова "Явление Христа народу" и "Княжну
Тараканову" Флавицкого. В нижнем этаже здания, окнами на Неву и "сих
громадных сфинксов", проживает вице-президент академии, престарелый граф
Федор Петрович Толстой - автор глубоко талантливых и тонких гравюр, и
между прочим "Душеньки" во вкусе Флаксмана. Двери его обиталища
гостеприимно открыты для представителей науки и искусства, среди которых
частым посетителем является желчный и даровитый поэт Н. Ф. Щербина.
Недалеко от академии, не доходя до Шестой линии, на набережной дом с
выдающимся балконом-фонарем, где живет очень популярный в Петербурге
старый адмирал Петр Иванович Рикорд. Он устраивал
Петропавловск-на-Камчатке и командовал затем эскадрой, предназначенной
защищать Кронштадт против англо-французского флота в 1854 и 1855 годах,
когда грозные по тому времени гранитные укрепления Кронштадта и подводные
мины держали винтовые неприятельские корабли на почтительном расстоянии от
наших деревянных трехдечных парусных кораблей. Рикорд, живший летом
обыкновенно в Полюстрове, на своей даче, ворота которой состояли из двух
громадных челюстей кита, вывезенных с Камчатки, был человек очень
оригинальный. Его величавая наружность, густая серебряная седина, привычка
постоянно вставлять в свою речь слова "выходит - вылазит" и интересные
рассказы из прошлого невольно привлекали к себе особое внимание
слушателей. Он любил вспоминать первые годы XIX века, когда ему пришлось
служить под начальством первого морского министра маркиза де Траверсе, в
память которого моряки долгое время называли ближайшую к Петербургу часть
Финского залива "Маркизовой лужей".
   Вспоминая о последнем, Рикорд охотно рассказывал характерный случай из
служебных нравов того времени.
   В Кронштадте умер моряк-вдовец, оставивший на попечение своего друга,
тоже моряка, двух сирот. Пенсии тогда не существовало, и, истощив свои
личные средства, моряк пришел на прием министра просить помощи сиротам, но
получил отказ за неимением свободных средств. На следующий прием он пришел
опять и выслушал резкое повторение того же. На следующий затем прием он
явился снова.
   Войдя в кабинет и увидев его в числе посетителей, вспыльчивый и
раздражительный Траверсе пошел, минуя всех, прямо к нему и закричал: "Ты
что же, смеяться надо мной приходишь, несмотря на то что тебе два раза уже
отказано?" - и когда моряк горячо повторил просьбу, Траверсе, потерявший
самообладание, со словами: "Вот тебе ответ!" - дал ему пощечину и, как это
бывает со вспыльчивыми людьми, сразу пришел в себя и остановился,
пристыженный, на месте. Получив удар, моряк первое мгновение схватился
было за свой кортик, но затем поднес руку к зардевшейся щеке и, бросив на
Траверсе печальный взгляд, сказал, показывая на щеку: "Хорошо, ваше
сиятельство, это мне, ну а сиротам-то что же?" Траверсе заплакал, схватил
его за руку, и... сироты получили пособие.
   Пред университетом были таможенные склады, окруженные узкой полосой
чахлого сада с решеткой, на месте нынешнего Гинекологического института.
Это так называемый Биржевый сквер, где весною, с приходом кораблей,
разными иностранцами открывалась торговля раковинами, черепахами, золотыми
рыбками, попугаями и обезьянами. Сюда в это время стекались покупщики и
молодежь, для которой еще не существовало Зоологического сада. Тут иногда
происходили забавные сцены и недоразумения. Рассказывают, что какой-то
простолюдин из украинцев, любовавшийся серым попугаем и узнавший от
продававшего итальянца, что такой стоит 100 рублей, на другой день принес
продавать большого петуха и потребовал у желавшего купить тоже 100 рублей,
отвечая на его удивление указанием на попугая. "Да ведь он может говорить,
- сказал тот, - так за то и такая цена". - "А мой не говорит, но дюже
думает", - ответил украинец.
   Нынешнего Биржевого моста не существовало, и на Петербургскую сторону,
имевшую совершенно провинциальный вид, можно было переходить исключительно
по Тучкову мосту. Большой проспект, с одной стороны, и запущенный
Александровский парк - с другой, вели на Каменноостровский проспект,
состоявший из редких построек, перемежавшихся с длинными заборами, за
которыми были обширные огороды. Единственное большое каменное здание на
этом берегу был Александровский лицей. Строгановский мост соединял
Петербургскую сторону и Аптекарский остров с Каменным островом, на котором
в июле каждого года, с половины пятидесятых годов, в день семейного
праздника царской фамилии давался блистательный фейерверк, причем
пускалось сразу громадное количество ракет.
   Возвращаемся к деревянному Дворцовому мосту, плавучему, как и все
другие на Неве, за исключением Благовещенского, и переходим к Зимнему
дворцу. Перед ним большая Дворцовая площадь и другая, менее обширная,
примыкающая к набережной Невы. На ней еще не было сада и производились
разводы, а во время Крымской войны смотр маршевым батальонам. При одном из
таких смотров произошел, по словам Герцена, характерный по тому времени
случай, долго служивший темой для разговоров. Проходя по фронту, Николай I
заметил у одного из солдат на груди два Георгиевских креста. На вопрос
его, когда и где они получены, георгиевских кавалер, из сданных в солдаты
семинаристов, вспомнив уроки риторики, ответил: "Под победоносными орлами
вашего величества". Николай, недовольный такими цветами красноречия,
нахмурился и пошел далее, но сопровождавший его генерал подскочил к
солдату и, поднося сжатые кулаки к его лицу, прошипел: "В гроб заколочу
Демосфена".
   Направо от Дворцовой площади начинается скудный бульвар, отделяющий
Адмиралтейство от длинной и обширной площади, где впоследствии возник
нынешний сад.
   На этой площади, до разведения сада, строились на масленицу и пасху
балаганы, карусели и зимою ледяные горы.
   Все это представляло чрезвычайно оживленный и оригинальный вид. Голоса
сбитенщиков и торговцев разными сластями, звуки шарманок, громогласные
нараспев шутки и прибаутки раешников (например: "А вот, изволите видеть,
сражение: турки валятся, как чурки, а наши здоровы, только безголовы") и
хохот толпы в ответ на выходки "дедов" с высоты каруселей слива