збужден мною, но
встретил категорическое несочувствие членов Комитета, согласившихся с
Танеевым, что задача попечительства ограничивается исключительно
устройством мертворожденных и бесполезных домов трудолюбия, вместо
работных домов с принудительным трудом, и немногочисленных Ольгинских
приютов. Я остался при мнении, которое потребовал внести в журнал,
вернувшийся от императрицы с надписью: "Вполне разделяю мнение сенатора
Кони", и общественные работы были начаты энергически под руководством
Галкина-Врасского. И потом неоднократно она умела прислушаться к
правдивому голосу вопреки уверений угодливых советников или молчаливых
попустителей напрасной траты народных денег, ежегодно ассигнуемых в
распоряжение попечительства. Так, несмотря на предварительную обработку ее
согласия, она в заседании Комитета согласилась со мной вопреки молчанию
всех присутствующих, и в том числе Витте и Сипягина, о совершенной
недопустимости уплаты графине Платер-Зиберг огромной суммы за ее фабрику
плетеных изделий в Иллуксте под ложным предлогом, что это тоже дом
трудолюбия. Так, в дру гом заседании, где обсуждалась просьба "сестры
Варвары", поддержанная великой княгиней Елизаветой Федоровной и Танеевым,
устроившим даже предварительное совещание, о выдаче ей значительной суммы
на устройство кирпичного завода для обучения в трехдневный срок высылаемых
из Петербурга бродяг и хулиганов (так называемых Спиридонов-Поворотов),
Александра Федоровна, несмотря на молчаливое согласие всех, примкнула к
моему отрицательному мнению и положила предел этой скверной затее.
   Наконец, она искренно возмутилась, когда после доклада о наградах,
полученных разными домами трудолюбия в Петербурге от Комитета
Всероссийской промышленной выставки, ей пришлось выслушать положенный мною
отчет ревизионной комиссии этого же Комитета, из которого оказалось, что
награды выданы за предметы, купленные со стороны или сделанные
посторонними мастерами. Указание мое на повторение путешествия Екатерины
Великой по Днепру с декоративными селениями вызвало с ее стороны
требование, чтобы правлениям этих домов был сделан выговор, и о том было
напечатано в "Правительственном вестнике". Наконец, она сделала крупное
пожертвование для учреждения премии за лучшие сочинения и исследования по
вопросам трудовой помощи. В каком трудном положении ей приходилось быть,
показывает сделанная мною запись о заседании по ходатайству Виленского
еврейского общества об учреждении дома трудолюбия, прилагаемая мною к этой
тетради (см. в главе VII воспоминаний о крушении) [Эта запись в тексте
статьи отсутствует (см. т. 1. Собр. соч.
   А. Ф. Кони).].
   Нельзя сказать, чтобы внешнее впечатление, производимое ею, было
благоприятно. Несмотря на ее чудные волосы, тяжелой короной лежавшие на ее
голове, и большие темносиние глаза под длинными ресницами, в ее наружности
было что-то холодное и даже отталкивающее. Горделивая поза сменялась
неловким подгибанием ног, похожим на книксен при приветствии или прощанье.
Лицо при разговоре или усталости покрывалось красными пятнами, руки были
мясисты и красны.
   Но если мои личные воспоминания о ней, относящиеся к периоду с 1898 до
1904 года, в общем и благоприятны, то я не могу того же сказать о ее
деятельности в делах общегосударственных. Уже в конце 90-х годов я слышал
от Е. А. Нарышкиной рассказы о ее различных fails et jestes [проделках,
поступках (фр.)], направленных к укреплению в муже идеи, что он как
самодержавец имеет право на все, ничем и никем не стесняемый. Это
настроение, по-видимому, усилилось с рождением наследника престола, и
когда она пришла, бестактно залитая брильянтами, в тронную залу на
объявление нашей куцой конституции, кислое выражение ее по обычаю
опущенных углов рта на бледном лице не обещало ничего хорошего, и
действительно, затем началось постепенное воздействие на личные
назначения, дошедшее до следования указаниям Распутина. Слепо доверявшаяся
деланным телеграммам, заказанным "Союзом русского народа" и таким
проходимцем, как Протопопов, и видя в них непреложное доказательство
народной любви, она презрительно и высокомерно относилась к просвещенной
части русского общества, к Государственной думе и даже к членам своей
фамилии, пытавшимся указать ей на надвигавшуюся опасность, не
останавливаясь даже перед мстительными жалобами, как, например, против
княгини Васильчиковой, высланной затем из Петербурга. Я не имею основания
думать, чтобы суеверная, полурелигиозная и полуполовая экзальтация,
вызвавшая у нее почти обоготворение Распутина, имела характер связи. Быть
может, негодяй влиял на ее материнское чувство к сыну разными
предсказаниями и гипнотическим воздействием, которое попадало на
бессознательную почву нервной возбудимости. Едва ли даже "старец" имел
через нее то влияние на назначения, которое ему приписывалось, так как
именно после его убийства ее роковое влияние на дела возросло с особой
силой. Деловое влияние Распутина в значительной степени создавалось
раболепством и хамскими происками лиц, получавших назначения, причем он
являлся лишь ловким исполнителем и отголоском их вожделений. Поэтому в
этой сфере вредное влияние императрицы, быть может, было менее, чем его
рисовали. Но ей нельзя простить тех властолюбия и горделивой веры в свою
непогрешимость, которые она обнаружила, подчиняя себе мысль, волю и
необходимую предусмотрительность своего супруга. Она не любила русский
народ, признавая в нем хорошим, как мне говорила Нарышкина, лишь
монашество и отшельничество; она презирала его и ставила ниже известных ей
европейских народов, что особенно резко выразилось в ее разговоре с Е. В.
Максимовым по поводу женщин-работниц. Еще более нельзя ей простить и даже
понять введение дочерей в круг влияния Распутина, послужившее лет семь
назад поводом к выходу в отставку фрейлины Тютчевой. Опубликованные в
последнее время письма несчастных девушек к наглому и развратному "старцу"
и их имена на иконе, оказавшейся на шее его трупа, показывают, в какую
бездну внутреннего самообмана, ханжества и кликушества и внешнего позора
огласки и двусмысленных комментариев повергла своих дочерей "Даршматская
принцесса", ставшая русской царицей и почему-то воображавшая, что ее
обожает презираемый ею русский народ...


1917. VI. 27
   Павловск.


   Николай II

   Впервые опубликовано в т. 2 Собрания сочинений по рукописи, хранящейся
в Пушкинском Доме (ф. 134).
   С. 104. "Вестник Европы" (1866 - 1918) - авторитетный в
либеральнодемократических кругах литературный и историко-политический
журнал, основанный и бессменно руководимый до 1908 г. историком
профессором М. М. Стасюлевичем - другом Кони. В журнале публиковали свои
произведения многие писатели, публицисты, историки, социологи, в том числе
Тургенев, Гончаров, Салтыков-Щедрин, Ключевский, Кавелин; Кони большею
частью тоже печатался здесь (см. его большой очерк-воспоминание "Вестник
Европы" - Собр. соч. - Т. 7)
   С. 105. Николай II носил звание и форму полковника.
   С. 108 - 109. Принцесса Алиса Гессен-Дармштадтская поело принятия
православия стала именоваться Александрой Федоровной.
   С. 109. Ровинский Д. А. (1824 - 1895) - юрист, сенатор, видный
искусствовед и исследователь народного творчества и быта, друг Кони. Ему
посвящена большая статья-воспоминание "Дмитрий Александрович Ровин ский"
(см.: Собр. соч. - Т 5).
   С. 111. Герье - профессор, врач.
   С. 112. Танеев А С - многолетний главноуправляющий царской канцелярией.
   С. 112. Галкин-Врасский М. Я. - начальник главного тюремного управления.


   Составление, вступительная статья и примечания Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова

   Художник М. 3. Шлосберг

   Кони А. Ф.

   К64 Избранное/Сост., вступ. ст. и примеч. Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова. - М.: Сов. Россия, 1989. - 496 с.


   В однотомник замечательного русского и советского писателя, публициста,
юриста, судебного оратора Анатолия Федоровича Кони (1844 - 1927) вошли его
избранные статьи, публицистические выступления, описания наиболее
примечательных дел и процессов из его богатейшей юридической практики.
Особый интерес вызывают воспоминания о деле Веры Засулич, о литературном
Петербурге, о русских писателях, со многими из которых Кони связывала
многолетняя дружба, воспоминания современников о самом А. Ф. Кони. Со
страниц книги перед читателем встает обаятельный образ автора, истинного
российского интеллигентадемократа, на протяжении всей жизни превыше всего
ставившего правду и справедливость, что и помогло ему на склоне лет
сделать правильный выбор и уже при новом строе отдать свои знания и опыт
народу.

4702010101-251
   К --------------- 80-89 PI
   М-105(03)89

ISBN 5-268-00133-7




   Анатолий Федорович Кони
   ИЗБРАННОЕ

   Редактор Т. М. Мугуев
   Художественный редактор Б. Н. Юдкин
   Технические редакторы Г. О. Нефедова, Л. А. Фирсова
   Корректоры Т. А. Лебедева, Т. Б. Лысенко

ИБ Э 5304


   Сдано в набор 02.02.89. Подп. в печать 14.09.89. Формат 84Х108/32.
Бумага типографская Э 2.
   Гарнитура обыкновенная новая. Печать высокая. Усл. печ. л. 26,04. Усл.
кр.-отт. 26,04. Уч.- изд. л. 30,22. Тираж 750000 экз. (5-й завод
620001-750000 экз.) Зак. 2995 Цена 5 р. 40 к.
   Изд. инд. ЛХ-245.
   Ордена "Знак Почета" издательство "Советская Россия" Госкомиздата
РСФСР. 103012, Москва, проезд Сапунова, 13/15.
   Калининский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат детской
литературы им. 50-летия СССР Госкомиздата РСФСР. 170040, Калинин, проспект
50-летия Октября, 46.
   OCR Pirat



   Анатолий Федорович Кони
   Дело Овсянникова

--------------------
Анатолий Федорович Кони. Дело Овсянникова (Из записок и воспоминаний судебного деятеля) [8.06.04]
--------------------


ИЗ ЗАПИСОК И ВОСПОМИНАНИЙ СУДЕБНОГО ДЕЯТЕЛЯ

   Не знаете ли вы чего-нибудь о причинах пожара этой огромной паровой
мельницы на Измайловском проспекте против станции Варшавской дороги?" -
спросил меня министр юстиции граф Пален, прибавив, что, проезжая накануне
вечером мимо, он был поражен грандиозностью картины этого пожара.
"Вероятно, я получу в свое время полицейское извещение, если есть признаки
поджога", - отвечал я и, приехав в прокурорскую камеру (я был в это время,
т. е. в 1874 году, прокурором Петербургского окружного суда),
действительно нашел коротенькое сообщение полиции о том, что признаков
поджога, вызвавшего пожар мельницы коммерции советника Овсянникова, не
оказывается. Меня смутила краткость этого заявления, его ненужность по
закону и его поспешная категоричность в связи с рассказом графа Палена. Я
поручил моему покойному товарищу, энергичному А. А. Маркову, поехать на
место и произвести личное дознание.
   Поздно вечером он привез мне целую тетрадь осмотров и расспросов на
месте, из которых было до очевидности ясно, что здесь имел место поджог.
Собранные на другой день сведения о договорных отношениях, существовавших
между известным В. А. Кокоревым и С. Т. Овсянниковым по аренде мельницы,
указывали и на то, что именно Овсянникову мог быть выгоден пожар мельницы
и что есть основания сказать:
   "is fecit cui prodest"[сделал тот, кому выгодно (лат.)]. Я предложил
судебному следователю по особо важным делам, Книриму, начать следствие и
немедленно произвести обыск у Овсянникова, а наблюдение за следствием
принял лично на себя Овсянников, не привыкший иметь дело с новым судом и
бывший в былые годы в наилучших отношениях с местной полицией, причем за
ним числилось до 15 уголовных дел, по которым он старым судом был только
"оставляем в подозрении", не ожидал обыска и не припрятал поэтому многих
немаловажных документов. Среди них, между прочим, оказался именной список
некоторым чинам главного и местного интендантских управлений с показанием
мзды, ежемесячно платимой им, влиятельным поставщиком муки, военному
ведомству. Я отослал эту бумагу военному министру Д. А. Милютину.
   Высокий старик, с густыми насупленными бровями и жестким взором серых
проницательных глаз, бодрый и крепкий, несмотря на свои 74 года,
Овсянников был поражен нашествием чинов судебного ведомства. Он был очень
невежлив, презрительно пожимал плечами, возражал против осмотра каждого из
отдельных помещений, говоря: "Ну, тут чего еще искать?!" - и под
предлогом, что в комнатах холодно, надел какое-то фантастическое пальто
военного образца на генеральской красной подкладке. Но "der lange
Friedrich" [длинный Фридрих (нем.)], как звали у нас Книрима, невозмутимо
делал свое дело... Я подошел, между прочим, к оригинальным старинным часам
в длинном деревянном футляре, вроде узкого шкапа. "Вот, изволите видеть, -
сказал Овсянников, желая, вероятно, показать, что и он может быть любезен
и владеть собою, - вот это большая редкость, это часы прошлого века.
   Таких, чай, немного". Подошел и Книрим. "А где ключ?" - спросил он.
"Эй, малый! - крикнул Овсянников. - Подать ключ!" Книрим подозвал понятых,
отпер дверь футляра и стал исследовать его внутренность. Овсянников не
вытерпел, грозно сдвинул брови и, энергически плюнув, отошел от часов.
   Вечером в тот же день в камере следователя по особо важным делам был
произведен допрос Овсянникова. Он отвечал неохотно, то мрачно, то
насмешливо поглядывая на следователя и очень недоброжелательно относясь в
своих показаниях к Кокореву. В конце допроса я отвел Книрима в сторону и
сказал ему, что нахожу необходимым мерою пресечения избрать лишение
свободы, так как иначе Овсянников, при своих средствах и связях, исказит
весь свидетельский материал. "И я нахожу нужным то же", - отвечал Книрим.
"Надо, однако, дать старику, ради здоровья, некоторые удобства, и если вы
ничего не имеете против Коломенской части, где есть большие и светлые
одиночные камеры, куда можно, с разрешения смотрителя, поставить свою
мебель, то я распоряжусь об этом немедленно". - "Прекрасно, - сказал
Книрим, - а я напишу краткое постановление". - "Господин Овсянников, -
сказал я, усаживаясь сбоку стола, на котором писал Книрим, - не желаете ли
вы послать кого-нибудь из служителей к себе домой, чтобы прибыло лицо,
пользующееся вашим доверием, для передачи ему тех из ваших распоряжений,
которые не могут быть отложены". - "Это еще зачем?" - спросил сурово
Овсянников. "Вы будете взяты под стражу и домой не вернетесь". - "Что? -
почти закричал он. - Под стражу!
   Я? Овсянников? - и он вскочил с своего места. - Да вы шутить, что ли,
изволите? Меня под стражу?! Степана Тарасовича Овсянникова?
Первостатейного именитого купца под стражу? Нет, господа, руки коротки!
Овсянникова!! Двенадцать миллионов капиталу! Под стражу! Нет, братцы,
этого вам не видать!" - "Я вам повторяю свое предложение, а затем как
хотите, только вы отсюда поедете не домой", - сказал я. "Да что же это
такое! - опять воскликнул он, ударяя кулаком по столу. - Да что я, во сне
это слышу?
   Да и какое право вы имеете? Таких прав нет! Я буду жаловаться! Вы у
меня еще ответите!" Его прервал Книрим, который прочел краткое
постановление о взятии под стражу и предложил ему подписать. Тут он
смирился и послал на извозчике одного из сторожей за старшим сыном.
Допрос, между тем, продолжался вследствие выраженного им желания дать еще
некоторые разъяснения. С прибывшим сыном он обошелся очень сурово, и когда
тот, по моему приглашению, хотел сесть, он так взглянул на него, что тот
заколебался и сел лишь, когда отец крикнул ему: "Ну, садись, садись! Я не
воспрещаю".
   На свой арест Овсянников принес жалобы в окружной суд и затем в
судебную палату. Жалобы эти были написаны хотя и кратко, но искусно,
умелою рукою. Оказалось, что их писал известный талантливый цивилист
Боровиковский, незадолго перед тем перешедший в адвокатуру из товарищей
прокурора Петербургского окружного суда. За этот свой небольшой письменный
труд, так как по жалобам такого рода поверенные не допускались к личным
объяснениям, Боровиковский получил от Овсянникова 5 тысяч рублей. Известие
об этом произвело некоторое волнение в петербургском обществе, очень чутко
относившемся ко всему, что касалось дела Овсянникова. В огромном городе за
небольшую работу многие были склонны видеть указание на то, что "король
Калашниковской биржи" не остановится ни перед какими жертвами для того,
чтобы попытаться еще раз остаться в совершенно безвредном для него
"подозрении". Некоторые применяли к поверенному обвиняемого стихи
Некрасова:
   "Получив гонорар неумеренный, восклицал мой присяжный поверенный: перед
вами стоит гражданин - чище снега Альпийских вершин". Это доходило до
Боровиковского и действовало на его впечатлительную натуру удручающим
образом, так что он пришел, наконец, ко мне - своему старому сослуживцу и
бывшему начальнику - и заявил, что жалобы написаны им потому, что его
убедили в невиновности Овсянникова, сделавшегося жертвой общественного
предубеждения, но что он готов возвратить деньги для избежания дальнейших
упреков. Я сказал ему, что Овсянников может не взять денег обратно, не
желая пользоваться его безвозмездными услугами, и что, кроме того,
огласкою возвращения этих денег назад Боровиковский бросит лишний груз на
чашу обвинения во вред доверившемуся ему клиенту, так как это возвращение
будет, без сомнения, истолковано как признание им, Боровиковским,
виновности последнего.
   Поэтому лучше дождаться решения присяжных и затем, подчинившись ему,
пожертвовать такие деньги на какоелибо доброе дело, если приговор
состоится против Овсянникова. Взволнованный Боровиковский не без труда
согласился последовать этому совету. В день произнесения обвинительного
приговора об Овсянникове он прислал в мое распоряжение, для употребления с
благотворительною целью, 5 тысяч рублей, каковые я немедленно препроводил
ректору Петербургского университета П. Г. Редкину для обращения, по его
усмотрению, в пользу нуждающихся студентов.
   У Овсянникова нашлись и другие заступники. Одним из них была напечатана
заметка, в которой горячо доказывалось, что человек, жертвовавший большие
суммы на церкви и казенные благотворительные учреждения, не мог совершить
корыстного преступления, причем приводился и самый список таких
пожертвований в довольно крупных суммах. Указание на такие жертвы нельзя
было, однако, назвать удачным. Овсянников, как он сам выразился на суде,
шел "с материнской колыбели" к широкому хлебному рынку, опираясь на
крупные и выгодные интендантские подряды, и, наконец, сделался одним из
самых могущественных обладателей этого рынка, окруженным лицемерным
поклонением менее крупных поставщиков, среди которых он привык играть
властительную роль, повелительно ставя свои условия. Но с начала 70-х
годов многолетний подряд на поставку муки петербургскому военному округу
стал неразрывно связываться с обязанностью перемалывать хлеб на паровой
мельнице, которой Овсянников был не собственником, а только арендатором,
чувствующим себя в косвенной зависимости от собственника мельницы
Кокорева, имевшего возможность отказать в продолжении аренды, т. е.
   лишить его долгосрочного контракта с казною и тем поколебать
влиятельное положение честолюбивого и не знающего "препятствий своему
нраву" старика, на восьмом десятке его жизни. Поэтому не корысть, а более
сложные побуждения могли заставить его желать пожара мельницы перед
истечением срока контракта - пожара, который обессилил бы его недруга
Кокорева и заставил бы военное ведомство отказаться от ненавистного
условия о временном перемоле хлеба на паровой мельнице. При том - щедрые
пожертвования при надлежащей и услужливой огласке не менее щедро
оплачивались различного рода почетными наградами и публичным
возвеличиванием "маститого благотворителя". Не говоря уже об имевшихся в
деле сведениях о суровом и черством отношении Овсянникова к тяжелому
положению простых и незаметных людей, находившихся от него в трудовой
зависимости, мне пришлось случайно убедиться в том, как мало трогало его
горькое положение даже и таких людей, к которым он относился, по-видимому,
доброжелательно.
   Н