атаю
эти протоколы и документы в том порядке, в каком они следовали друг за
другом в подлинном виде, вероятно, тлеющем теперь в архивной пыли. Я
только изменил собственные имена и фамилии и кое-где сделал грамматические
поправки.
   Телеграмма. 20-го октября 188... года. 5 часов пополудни. - Судебному
следователю N участка. "На углу N проспекта и N улицы, дом Иванова,
отравилась ревельская мещанка Эмма Герзау. Жизнь в опасности". Помощник
пристава N.
   Телеграмма. 21-го октября 188... года. 10 часов пополудни. - Судебному
следователю N участка. "Эмма Герзау скончалась. Отравилась медным
купоросом. Предсмертное показание мною снято и следы преступления
предохранены". Помощник пристава N.
   Протокол допроса. 20-го октября. 7 часов вечера. - "Зовут меня Эмма, по
отчеству Иванова, Герзау, 36 лет, незамужняя мещанка, под судом и
следствием не была, грамотная, имею рожденных вне брака детей: Екатерину -
15 лет, Петра - 14 лет, Николая - 12 и Варвару - 7. Отравилась сама
купоросом потому, что не в силах больше жить.
   К самоубийству побудило меня безвыходное положение, а главное - случай
пропажи серьги у квартирантки моей Сидоровой, в краже которой обвиняется
моя дочь Екатерина.
   Я убеждена, что не она украла ее. Записка, оставленная на столе,
написана мною собственноручно, ночью на сегодняшнее число". - По прочтении
этого показания, Эмма Герзау, подтвердив оное, от подписания его
отказалась, отзываясь, что не может, и присовокупила: "Не мучьте, ради
Христа". Помощник пристава, околоточный надзиратель, двое понятых.
   Предсмертная записка Герзау. - "Нет сил больше бороться. Жизнь надоела.
Причин тому много. Главным образом побуждает меня лишить себя жизни
история этих дней.
   Я верю, что не Катя серьгу украла, но одному богу известно, кто мог это
сделать. Тяжело, очень тяжело расстаться с детьми! Что-то будет с ними -
сохрани их, Господи!
   Письма отца их оставляю на столе. Эти дни я лишилась своей последней
нравственной опоры. Я не была достойна того, что со мной сделали. У меня
ничего не осталось для детей. Сил моих не достает. Благодарю добрую Амалию
Карловну за ее искреннее чувство ко мне. Она добрая душа, и я очень
виновата перед нею, ставя ее в такое положение.
   Госпожа Сидорова в своем праве, но все-таки поступила со мной жестоко.
Много оставляю долгов. При иных обстоятельствах поправила бы их, но теперь
нет больше сил жить..."
   Из письма господина NNN. - "Кавказ. 187... Милая Эммочка! Получил твои
оба письма разом. Поздравляю с дочкой. Очень жаль, что тебе так много
пришлось страдать.
   Много сокрушаюсь об этом и представь себе - не могу и утешить особенно.
По приезде сюда захворал общим расстройством организма. Теперь поправился,
но работы на постройке много. Поцелуй детей. Буду писать, а теперь
некогда... Твой..." и т. д.
   Через полгода, оттуда же. - "Вчера получил твое грустное письмо. Не
могу я не понимать твоих страданий и вместе с тобою бедных деток. Сердце
разрывалось при воспоминании о вас. Посылаю все, что могу - - 50 р[ублей]
с[еребром]. Дела свои запутанные все еще не могу устроить.
   Надо вооружиться терпением и энергией. Я хорошо понимаю твое тяжелое
положение, но бессилен еще настолько, что не могу даже совета подать:
действуй по своему усмотрению и благоразумию..."
   Через год затем - оттуда же. - "...Как ты поживаешь и как живут детки?
Посылаю 25 р. Жизнь веду отшельническую, замаливаю прежние грехи. Был я в
Москве и так летал, что не успел заехать в Питер и написать тебе об этом.
   Время ужасно быстро скачет. До свидания - скоро увидимся. Некогда
писать. Твой..." и т. д.
   Через полтора года затем - оттуда же. - "Милая Эммочка, два твоих
письма получил вчера. Не стану описывать впечатления, произведенного ими.
Они раскрыли мне картину вашей жизни несколько живее, чем это было
постоянно в моей душе. Бедные мученики - да хранит вас провидение!
   Как ни тяжела трудовая жизнь и лишения, но нравственные страдания еще
хуже - тяжелым гнетом лежат они на душе и не дают ей покоя. Но довольно об
этом - все это мы оба знаем. Новый год даст вам лучшее положение, мои
милые труженики. Если есть возможность - потерпи немного, месяца через
полтора обстановка будет яснее. Посылаю, что могу - 25 р.".
   Через два с половиною года затем. Юг России. - "Добрый, милый друг. Я
много виноват перед тобою и вообще против всех обязанностей человека. Если
бы это продолжалось небольшое время, то было бы простительно, но на самом
деле выходит, что я вовсе не такой порядочный человек, как думала ты и как
думал я сам. До людей, впрочем, тут вообще нет дела. Они никогда не
поймут, как надо. Все они, по большей части, глупы или злы, как собаки. Не
следует быть простаком и судить по себе о них. В этом состоит большая
ошибка, из-за которой много приходится страдать...
   Получив твою вторую телеграмму, с удовольствием отвечаю на нее, тем
более, что могу действительно выслать с этим письмом 25 р., другие же
постараюсь выслать на днях и вообще буду присылать непременно каждый
месяц. Пора за ум взяться. Может быть, я еще успею сколько-нибудь
загладить мои грехи перед вами... Много у меня долгов - вот я и верчусь,
как муха на свечке: и греться надо, и крылья не сжечь... Так-то, милая
Эмма, будем по-старому дружбу водить и переписываться не реже, как раз в
месяц, если это будет удобно. А чувства мои открыты для вас всех.
   Милый Колюшка! Я рад за твои успехи, - ты уже порядочно пишешь, и я
непременно буду высылать тебе деньги на школу. После первого числа
получишь. Целую тебя, а ты поцелуй маму за меня. Твой папа".
   Протокол осмотра. 21-го октября. - "...Тело Эммы Герзау лежит на
кровати в протянутом положении. Одето в белой холщовой рубахе и
полубатистовой кофте и покрыто простынею. Посреди комнаты письменный стол,
на нем рас печатанные лекарства, записка Герзау и пачка с письмами г-на
NNN. В соседней комнате много следов рвоты с зеленого цвета осадком
купороса. По наружному осмотру тела оказалось: покойной, по-видимому, 35
лет, телосложения слабого, сильно изнуренная. Волосы на голове распущены,
темно-русые, а глаза и рот закрыты, лицо бледно-исхудалое, грудь впалая с
выдающимися ребрами, знаков наружного насилия на теле нет". Помощник
пристава. Врач. Двое понятых.
   Акт дознания полиции. - "...Около двух лет назад покойная ездила на юг
России для свидания с г. NNN и затем, возвратись в Петербург, не имела с
ним больше переписки.
   Она терпела большую нужду. Добывала скудное насущное содержание
белошвейною работою. В последние годы содержала также меблированные
комнаты. В прошлом году покойная страдала женскою болезнью, от которой
пользовалась в Максимильяновской лечебнице, по скорбному листу Э 000.
Пользовавший ее врач запретил работу на машине, вследствие чего нужда
усилилась. 16-го октября квартировавшая у покойной дочь чиновника Сидорова
заявила полиции о пропаже у ней серьги, оцененной в 50 р., обвиняя в краже
15-летнюю дочь Эммы Герзау. Это последнее обстоятельство очень повлияло на
моральное состояние покойной, и она, в стесненных своих обстоятельствах,
решилась на самоубийство. Свидетелями по делу могут быть бывшие жильцы
квартиры Герзау. Дело о похищении бриллиантовой серьги у Сидоровой
передано мировому судье N участка". Помощник пристава.
   Протокол допроса свидетеля. - "Зовут меня Петр Иванович Высоколоб, 25
лет, дворянин, студент Технологического института. Я жил у Эммы Герзау
около десяти месяцев, платя за квартиру по 15 р. в месяц. Хозяйка все
время находилась в крайне стесненных материальных обстоятельствах.
   К этому присоединилось еще огорчение, причиненное тем, что старший сын
не выдержал вступительного экзамена в реальное училище, а она страстно
желала дать ему порядочное образование и во всем себе для этого отказывала.
   Незадолго до ее смерти старшая дочь ее была заподозрена в похищении
бриллиантов у жилицы Сидоровой. По заявлению Сидоровой явилась полиция, и
был составлен протокол, причем обнаружилось, что Эмма Герзау не вдова, за
каковую она себя выдавала, а незамужняя девушка. Оказалось также, что дети
ее - все незаконнорожденные, о чем они тотчас и узнали. Это все привело
Герзау в ужасное нравственное состояние, так что, уезжая вскоре затем к
отцу в деревню, я говорил детям, чтобы они берегли свою мать, ввиду крайне
расстроенного ее состояния..."
   Протокол допроса свидетельницы. - "Зовут меня Александра Петровна
Сидорова, 28 лет, дочь чиновника. Около двух лет жила я у Герзау, нанимая
отдельную комнату.
   Лично я ее почти совсем не знала, но мне было известно, что она
находилась в крайне стесненной материальной обстановке, с четырьмя детьми
на руках и без всяких средств.
   16-го октября у меня пропала бриллиантовая серьга. Заподозрив дочь
Герзау, я заявила об этом полиции. За два дня до самоотравления Герзау я
съехала у нее с квартиры. Разбирая чрез несколько дней на новой квартире
свои вещи, я отыскала между ними и серьгу, которую считала пропавшею".



   Пропавшая серьга

   Очерк появился в газете "Неделя" (1901. Э 33). Поэт А. Н. Апух тин
(1840 - 1893) на материале очерка создал поэму "Последняя ночь"
(опубликована "Вестником Европы" в Э 4 за 1889 г под названием "Из
бумаг прокурора")



   Составление, вступительная статья и примечания Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова

   Художник М. 3. Шлосберг

   Кони А. Ф.

   К64 Избранное/Сост., вступ. ст. и примеч. Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова. - М.: Сов. Россия, 1989. - 496 с.


   В однотомник замечательного русского и советского писателя, публициста,
юриста, судебного оратора Анатолия Федоровича Кони (1844 - 1927) вошли его
избранные статьи, публицистические выступления, описания наиболее
примечательных дел и процессов из его богатейшей юридической практики.
Особый интерес вызывают воспоминания о деле Веры Засулич, о литературном
Петербурге, о русских писателях, со многими из которых Кони связывала
многолетняя дружба, воспоминания современников о самом А. Ф. Кони. Со
страниц книги перед читателем встает обаятельный образ автора, истинного
российского интеллигентадемократа, на протяжении всей жизни превыше всего
ставившего правду и справедливость, что и помогло ему на склоне лет
сделать правильный выбор и уже при новом строе отдать свои знания и опыт
народу.

4702010101-251
   К --------------- 80-89 PI
   М-105(03)89

ISBN 5-268-00133-7




   Анатолий Федорович Кони
   ИЗБРАННОЕ

   Редактор Т. М. Мугуев
   Художественный редактор Б. Н. Юдкин
   Технические редакторы Г. О. Нефедова, Л. А. Фирсова
   Корректоры Т. А. Лебедева, Т. Б. Лысенко

ИБ Э 5304


   Сдано в набор 02.02.89. Подп. в печать 14.09.89. Формат 84Х108/32.
Бумага типографская Э 2.
   Гарнитура обыкновенная новая. Печать высокая. Усл. печ. л. 26,04. Усл.
кр.-отт. 26,04. Уч.- изд. л. 30,22. Тираж 750000 экз. (5-й завод
620001-750000 экз.) Зак. 2995 Цена 5 р. 40 к.
   Изд. инд. ЛХ-245.
   Ордена "Знак Почета" издательство "Советская Россия" Госкомиздата
РСФСР. 103012, Москва, проезд Сапунова, 13/15.
   Калининский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат детской
литературы им. 50-летия СССР Госкомиздата РСФСР. 170040, Калинин, проспект
50-летия Октября, 46.
   OCR Pirat



   Анатолий Федорович Кони
   Страничка из жизни Пушкина

--------------------
Анатолий Федорович Кони. Страничка из жизни Пушкина (Статьи и воспоминания о писателях) [7.06.01]
--------------------


СТАТЬИ И ВОСПОМИНАНИЯ О ПИСАТЕЛЯХ

   На вершине одной из крутых скал, окружающих Карлсбад, стоит крест,
срубленный и поставленный, по преданию, Петром Великим. Возле него надпись
из стихов князя Вяземского: "Великий Петр, твой каждый след - для сердца
русского есть памятник священный".
   Сюда вечный работник на троне ходил молиться и отдавать отчет богу в
своих мыслях, чувствах и действиях для осуществления "предназначения"
России. Он был счастлив в своей земной загробной жизни: потомство признало
величие его личности и благотворную глубину его дела; он нашел себе
восторженного певца и истолкователя в лице великого русского поэта. По
отношению к последнему можно сказать, что и его "каждый след для сердца
русского есть памятник священный". Вот почему является радостное чувство
при мысли, что есть возможность огласить один из таких следов - в виде
обнаруженного мною летом настоящего года неизвестного еще письма Пушкина,
которое, входя в серию его писем второй половины 1826 года, объединяет их
и освещает в них некоторые неясные места.
   Но прежде чем обратиться к этому письму, следует очертить, по отношению
к Пушкину, то время, когда оно написано.
   1826 год застал Пушкина на принудительном жительстве в селе
Михайловском, Опочецкого уезда, Псковской губернии, куда он был выслан из
Одессы. Пребывание в Михайловском было одним из звеньев в цепи его
насильственных скитаний. Было бы, однако, несправедливо, с точки зрения
результатов, сурово упрекать судьбу за это.
   Являясь мачехой по отношению к личной свободе поэта, она была тяжким
млатом, необходимым для развития его душевных свойств. Она выковала его
талант и, заставив поэта углубиться в самого себя, дала ему богатый
материал для поэтических образов и поставила его в живое, чуткое и
отзывчивое соприкосновение с народом.
   Первая ссылка Пушкина выразилась в его командировке в распоряжение
генерала Инзова и благодаря доброте и благородству последнего дала
возможность Пушкину познакомиться с Крымом и Кавказом, с Украиной и
Бессарабскими степями, создать "Кавказского пленника", "Бахчисарайский
фонтан", "Братьев-разбойников" и задумать "Евгения Онегина". Инзов не
верил, чтобы из Пушкина мог выйти добропорядочный чиновник, но допускал,
однако, что он "по крайней мере, может быть великим писателем".
   Но на смену Инзову явился Воронцов, нравственный склад и практический
государственный ум которого не мирился с резвостью и свободолюбием
пушкинской музы. Для Воронцова Пушкин был лишь "слабым подражателем далеко
не почтенного образца", т. е. Байрона. Разлад между ним и Пушкиным не
замедлил обнаружиться. "Воронцов думает, что я коллежский секретарь, -
писал Пушкин, - но я мыслю о себе выше". Посылка на саранчу, вызвавшая
едкую шутку Пушкина, и гоголевский почтмейстер, бессмертный и
любознательный почтмейстер, сделали свое дело.
   В то время, когда Александр I, этот, по выражению князя Вяземского
"сфинкс, неразгаданный до гроба", все более и более погружался в пучину
сомнений в себе и в людях, подпадая под влияние Аракчеева и мрачного
изувера Фотия, - перехваченное письмо поэта, заявившего, что он берет
уроки чистого атеизма, звучало как тяжкое обвинение. Чуя опасность, Пушкин
просился в отставку. Его, однако, не пустили, и он имел основание говорить:


   Но злобно мной играет счастье:
   Давно без крова я ношусь,
   Куда подует самовластье...
   Уснув, не знаю, где проснусь.


   29 июля 1824 года, дав накануне подписку о безотлагательном, нигде не
останавливаясь, следовании в Псков и чудными стихами простившись с морем,
он был выслан в родовое село свое Михаиловское. Здесь под тройным надзором
- предводителя дворянства Пещурова, настоятеля Успенского Святогорского
монастыря и своего отца - в забытой "глуши, во мраке заточенья", "в
обители пустынных вьюг и хлада" потекли для него тусклые и тяжелые дни,
особенно омраченные ссорами с отцом, взбалмошным и слезливым эгоистом.
"Поэта дом опальный" подчас до того становился для него невыносимым, что
он писал Жуковскому:
   "Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем", и думал о
самоубийстве, находя, что "глупо час от часу вязнуть в тине жизни". Но с
начала 1825 года в этом печальном существовании стали являться просветы,
приносившие с собою успокоение и жизнерадостную бодрость.
   В феврале Пушкина посетил И. И. Пущин - "мой первый друг бесценный", -
которому через 33 года после этого слезы мешали писать о их радостном
свидании; затем отозвалась княгиня Е. К. Воронцова, талисманом которой так
дорожил воспевший ее Пушкин, произошла вторичная встреча с Керн, сказалась
гостеприимная доброта тригорского дома и вступила в свои трогательные
права заботливость старой няни Арины Родионовны, недаром внушившей Пушкину
слова: "голубка дряхлая моя", "подруга дней моих суровых". Все это
повлияло на душевное настроение Пушкина. Его душе "настало пробужденье";
она стала жить и получила дар слез и любви. Именно в это время он, по
собственным словам, почувствовал, что "дух его вполне развился и он может
творить". Из-под пера его вылились: ряд глав "Евгения Онегина", сцены из
"Фауста", "Цыганы"
   и ряд удивительных лирических произведений, между которыми достаточно
назвать "19 октября", "Я помню чудное мгновенье", "Подражания Корану",
"Пророк" и "Андрей Шенье".
   Поэтому, когда 8 сентября 1826 года, доставленный в Москву по
высочайшему повелению, Пушкин предстал перед императором Николаем I, он
сознавал, как уже мною было однажды высказано, что от земной власти могли
зависеть многие существенные условия его личной жизни и даже объем
содержания тем для его творчества, но не его "предназначенье". Он
чувствовал, что его призвание - быть "пророком" своей родины, "глаголом
жечь сердца людей" и ударять по ним "с невиданною силой". Его ждало
загадочное и тревожившее его разрешение его судьбы, но он не забывал, что
ему, "избранному небом певцу", нельзя "молчать, потупя очи долу". Он взял
с собою, по словам Веневитинрва, для оставления государю стихи,
кончавшиеся словами: "Восстань, восстань, пророк России, - позорной ризой
облекись", и, верный своей ненависти ко лжи до забвения собственной
опасности, "мужаясь, презирая обман и стезею правды бодро следуя", на
роковой вопрос: "Принял ли бы он участие в мятеже 14 декабря 1825 года?" -
отвечал утвердительно, ссылаясь на свою дружбу с заговорщиками.
   Государь оценил прямодушие поэта, "почтил его вдохновение и освободил
его мысль". Пушкин получил свободу жить в Москве. Он не мог еще
предвидеть, как - согласно народной поговорке "жалует царь, да не жалует
псарь" - лукаво и оскорбительно для него извратит шеф жандармов Бенкендорф
обещание государя быть самому его цензором, извратит до такой степени, что
Пушкину придется в 1835 году всеуниженно просить цензурный комитет об
урегулировании своих отношений к цензуре и скрывать имя автора при
печатании "Капитанской дочки".
   Уже в ноябре 1826 года Бенкендорф стал между двумя царями - царем
русской земли и царем русской поэзии, - ограничивая добрые намерения
первого и стесняя великий талант второго. Но в сентябре этого еще не было,
и Пушкин после 8 сентября сразу окунулся в шумную, по случаю коронационных
торжеств, жизнь московского общества.
   "Москва приняла Пушкина, остановившегося у приятеля своего
Соболевского, с восторгом, - пишет в своих воспоминаниях Шевырев, - его
везде носили на руках, во всех обществах, на всех балах первое внимание
устремлялось на него, в мазурке и котильоне дамы выбирали поэта
беспрерывно".
   "Однозвучный жизни шум" не мог, однако, увлечь Пушкина и наполнить его
жизнь. Он жаждал делиться последними плодами своего торжества и проверять
его в кружках истинных ценителей и судей. Он трижды читал у князя
Вяземского и Веневитинова "Бориса Годунова", относительно которого ему был
впоследствии преподан, под влиянием записки Бенкендорфа, внушительный
совет свыше "переделать свою комедию, по нужном очищении, в историческую
повесть или роман, наподобие Вальтер Скотта". Слушатели чтений -
Веневитинов, Баратынский, Мицкевич, Хомяков, братья Киреевские, Шевырев,
князь Вяземский - не разделили, однако, такого взгляда, находя,
по-видимому, что подражать Вальтеру Скотту в том, что достойно Шекспира,
не следует. "О, какое удивительное было утро, оставившее следы на всю
жизнь! - восклицает Погодин, вспоминая через 40 лет об одном из таких
чтений, - Не помню, как мы разошлись, как докончили день, как улеглись
спать; да едва ли кто и спал в эту ночь: так были мы потрясен