едели через две после арестования Овсянникова моя старая служанка,
которой было категорически запрещено ходатайствовать за кого-либо или
докладывать мне о какихлибо просителях по делам ("чтобы никакого эхо не
было", как она объясняла себе мое требование), после больших предисловий о
том, что бог меня наградит и что много на свете несчастных людей, стала
меня просить все-таки выслушать на дому одну бедную девушку, которая очень
нуждается в моем совете, не зная, как ей быть от "мужского обмана", но в
суд ко мне идти не решается, так как она "девушка порядочная и скромная и
никогда по таким местам не ходила". Нечего делать, надо было уступить, и
ко мне явилась миловидная, но болезненного вида девушка, лет 20, немного
цыганского типа, с черными глазами и худенькими руками, одетая очень
бедно. На ней был длинный темный платок, расходившиеся концы которого
спереди она стыдливо и постоянно оправляла и сближала. Она печально
потупляла голову, голос ее по временам дрожал, а глаза наполнялись
слезами, которые она как-то трогательно и конфузливо собирала пальцами и
стряхивала на пол. "Мы живем с маменькой "честно-благородно"
   и занимаемся по швейной части. Нам, зная нашу бедность, помогал и часто
заезжал к нам купец Тарасов, холостой, был очень добр и ласков, облегчал в
нужде мамашу и меня:
   я его почитала как отца родного, и он обещал меня не оставить своей
помощью. А потом вдруг перестал ездить - совсем нас позабыл, и по адресу
Тарасова оказалось совсем другое лицо. Теперь же мы очень бедствуем:
приходится жить штучной работой для рынка, а много ли так наработаешь?! Да
и здоровье мое стало слабое, и в люди показаться стыдно, а о маменьке и
говорить нечего. Мы узнали, что купец этот - Степан Тарасович Овсянников -
находится в заточении. Так это нам прискорбно, что и сказать нельзя, а
пойти к нему или написать не смеем: сказывают, начальство не допустит. Бог
даст, соберемся с силами и работу постоянную найдем, так и поправимся, а
теперь очень трудно. Опять же и лекарства для маменьки... просто хоть руки
на себя наложить! Я уж и то хотела в Неву броситься, да маменьку жаль: она
этого не переживет... А как сообщить о моем положении Степану Тарасовичу -
не знаем: как бы его не прогневить в несчастии. Может у вас есть кто
знакомый из начальства... Окажите божескую милость: научите, что
делать?!." Ее слезы и неподдельное участие к судьбе "благодетеля" очень
тронули меня, и я, предложив ей написать Овсянникову письмо с объяснением
своего грустного материального положения, обещал это письмо не только
передать ему, но и попросить его ответа. Она ушла несколько успокоенная, а
на следующий день прислала письмо на имя "батюшки Степана Тарасыча",
написанное довольно связно и начинавшееся так: "Осведомилась я, что вы,
благодетель наш, попали в руки злодеев" и т. д. В некоторых местах буквы
расплывались от пролитых над письмом слез. Оно кончалось словами: "День и
ночь молюсь за вас и целую, припадаючи, ручки". Один из "злодеев" - в моем
лице - передал письмо товарищу прокурора Вильямсону, заведовавшему
арестантскими помещениями, с просьбой вручить его Овсянникову и спросить,
не будет ли какоголибо ответа. Дня через два Вильямсон рассказал мне, что
когда, приехав в Коломенскую часть, он заявил Овсянникову, что прокурор
передал ему письмо на его имя с просьбой дать ответ, Овсянников
чрезвычайно оживился, встрепенулся и быстро спросил: "Какое? какое письмо?
от самого прокурора?" По-видимому, он вообразил себе, что старые судебные
порядки снова для него оживают, хотя и в новых обличиях. Он почти вырвал у
Вильямсона письмо из рук и, пытливо на него поглядывая, отошел к окну и
стал читать.
   Затем насупился и начал большими тяжелыми шагами ходить по комнате. "Вы
знаете эту девушку?" - спросил Вильямсон. Овсянников посмотрел на
вопрошающего и затем недовольным голосом сказал: "Коли пишет, значит,
знавал!" - "Что же может сказать прокурор писавшей?" - Овсянников молча
подошел к топившемуся камину, разорвал письмо на четыре части, бросил его
в огонь и, когда оно запылало, почти крикнул: "Мне теперь не до того! Вот
мой ответ: пущай горит!"
   По следствию и на суде обнаружилось, что фактическим поджигателем был
приказчик Левтеев, исполнивший при содействии сторожа Рудометова, заведомо
для хозяина, неоднократно выраженное последним желание, чтобы мельница
сгорела. Когда я предполагал быть обвинителем по этому громкому и трудному
делу, я жалел, что не могу рассказать присяжным про несчастную девушку и
про слова обвиняемого в камере Коломенской части. Это "пущай горит" лучше
всяких сложных соображений нарисовало бы перед присяжными движущие мотивы
того, в чем обвинялся Овсянников. Уж если про жертву своей старческой
забавы человек, располагавший миллионами, мог сказать "пущай горит", то
насколько понятнее и возможнее было сказано то же самое для того, чтобы
отделаться от ненавистной мельницы и в то же время насолить врагу. Но
вследствие назначения меня вице-директором департамента министерства
юстиции мне не пришлось быть обвинителем. Меня заменил талантливый и
тонкий судебный оратор В. И. Жуковский, внесший в свою речь свойственный
ему глубокий и неотразимый сарказм, так соответствовавший его наружности,
в которой было что-то мефистофельское. Гражданскими истцами в судебном
заседании явились - Кокорев от своего собственного лица и Спасович от лица
страховых обществ. Первый сказал скрипучим голосом чрезвычайно
обстоятельную и умную речь с убедительным разбором мотивов деяния
Овсянникова, а второй со своим угловатым жестом и как бы непокорным
словом, всегда заключавшим в себе глубокий смысл, превзошел, как принято
говорить, самого себя в разборе и сопоставлении улик и в оценке
экспертизы, произведенной над обширною моделью мельницы, принесенной в
залу суда. Особенное впечатление произвела нарисованная им картина
"извивающегося, как дракон", из одного отделения мельницы в другое огня,
сразу показавшегося в трех местах, причем его изгибы незаметны со стороны.
   Не менее удачна была характеристика подрядного дела с казной,
исполненного риска. Казна сбивает цены, подрядчики отчаянно, рискуя
сделаться несамостоятельными, конкурируют между собою, и "с самого низу от
последнего канцеляриста протягиваются руки, которые чувствуют пустоту и
которые надо занять". Поэтому лишь податливый, привычный и знающий
подрядчик сумеет установить и наладить "известную среднюю
недобросовестность", причем "чиновники допускают товар не совсем еще
негодный, а подрядчик старается, чтоб товар не был уже совсем плох". С
особенной силой ответил Спасович на упрек защитника Овсянникова, что он
строит все свои выводы на одних косвенных уликах, на чертах и черточках:
"Н-да! черты и черточки! - воскликнул он. - Но ведь из них складываются
очертания, а из очертаний буквы, а из букв слоги, а из слогов возникает
слово, и это слово:
   поджог!"
   Признанный виновным Овсянников был сослан в Сибирь на поселение, но
оттуда постоянно ходатайствовал о помиловании и взывал к
высокопоставленным влиятельным лицам о поддержке своих ходатайств. Через
несколько лет ему было разрешено вернуться в Европейскую Россию, но не в
столицы, и он прожил последние годы своей жизни в Царском Селе. Но и в
Сибири он умел создать себе исключительное среди ссыльных положение. На
эту мысль наводит статья товарища прокурора одного из прикамских окружных
судов господина И. М. "Миллионер в ссылке", помещенная в декабрьской
книжке "Недели" за 1897 год. В ней подробно описывается ряд отступлений от
устава о ссыльных в пользу Овсянникова, с которыми тщетно боролся товарищ
прокурора и почин которых принадлежал приказчику или какому-то
родственнику ссылаемого, тратившему, по слухам, большие суммы для
доставления ему всевозможных облегчений и удобств. Нет основания
предполагать, чтобы родственники Овсянникова, участливо заботясь о нем в
пути, могли оставить его на произвол судьбы и в месте ссылки.
   Это дело было настоящим торжеством нового суда. Немецкая сатирическая
печать даже не хотела верить, чтобы двенадцатикратный (zwolffache)
миллионер Овсянников мог быть арестован, а если бы это и случилось, то
выражала уверенность, что на днях станет известным, что одиннадцатикратный
(elffache) миллионер Овсянников выпущен на свободу.
   Мне вспоминается, как была поражена привезенная из Москвы для
следственных действий знаменитая игуменья Митрофания, когда при ней
привели в обширную камеру Книрима не менее, хотя и в другом роде,
знаменитого Овсянникова. Взглянув друг на друга и озираясь на свое еще
недавнее прошлое, они могли воскликнуть: "Пан умер! великий Пан умер!"...


   Дело Овсянникова

   Очерк впервые опубликован в либерально-демократическом историческом
журнале "Русская старина" (1907. - Э 10), под рубрикой "Из прокурорской
службы" - в числе других материалов цикла "Из записок и воспоминаний
судебного деятеля". Вошел в т. 1 "На жизненном пути" (все издания) и в т.
1 Собрания сочинений в 8 томах (М., 1968).
   Дело столичного хлеботорговца Степана Тарасовича Овсянникова,
потомственного почетного гражданина, коммерции советника, первогильдийного
купца, слушалось в Петербурге в конце 1875 года и нашло широкое отражение
в прессе, заинтересованно обсуждалось столичной общественностью разных
лагерей. Личность подсудимого была незаурядною; в его так называемом
"формулярном списке", оглашенном на процессе, значилось и награждение
очень ценными в купеческой среде медалями "За полезное" и "За усердие", но
вместе с тем фигурировали и неоднократные судимости; кроме того, он пустил
в ход все методы, дабы "прикрыть дело", употребив взятки, подкуп, угрозы,
шантаж должностных лиц, свидетелей, экспертов. В сущности, - это все
понимали, - нечистый на руку, свободный от нравственных и гражданских
обязанностей делец бросал вызов новому суду, и Кони недаром назвал итоги
процесса "торжеством" этого суда. Хотя на "государственном" уровне хищников,
армейских интендантов, воровавших вкупе с подсудимым, привлечь не удалось.
"Проверенная" (т. е. гнилая, стяжательская) система хлебных поставок армии
в канун войны с Османской империей осталась неприкосновенной.
   С. 15. граф Пален К. И. (1830 - 1912) - товарищ министра и министр
юстиции (1867 - 1878), креатура шефа жандармов и начальника III отделения
П. А. Шувалова.
   С. 15. Кокорев В. А. - крупный предприниматель, публицист.
   С. 16. Милютин Д. А. (1816 - 1912) - военный министр (1861 - 1881).
   С. 17. цивилист - юрист, занимающийся гражданскими делами.
Бороровиковский А. Л. (1844 - 1905) - известный юрист, адвокат, поэт,
придерживавшийся прогрессивных взглядов.
   С. 20. часть - полицейское городское учреждение, имевшее арестные
помещения для предварительного содержания под стражей.
   С. 20. Спасович В. Д. (1829 - 1907) - профессор, выдающийся адвокат,
ученый, публицист. Многолетний знакомый Кони, почитавшего его своим
учителем.



   Составление, вступительная статья и примечания Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова

   Художник М. 3. Шлосберг

   Кони А. Ф.

   К64 Избранное/Сост., вступ. ст. и примеч. Г. М. Миронова и Л. Г.
Миронова. - М.: Сов. Россия, 1989. - 496 с.


   В однотомник замечательного русского и советского писателя, публициста,
юриста, судебного оратора Анатолия Федоровича Кони (1844 - 1927) вошли его
избранные статьи, публицистические выступления, описания наиболее
примечательных дел и процессов из его богатейшей юридической практики.
Особый интерес вызывают воспоминания о деле Веры Засулич, о литературном
Петербурге, о русских писателях, со многими из которых Кони связывала
многолетняя дружба, воспоминания современников о самом А. Ф. Кони. Со
страниц книги перед читателем встает обаятельный образ автора, истинного
российского интеллигентадемократа, на протяжении всей жизни превыше всего
ставившего правду и справедливость, что и помогло ему на склоне лет
сделать правильный выбор и уже при новом строе отдать свои знания и опыт
народу.

4702010101-251
   К --------------- 80-89 PI
   М-105(03)89

ISBN 5-268-00133-7




   Анатолий Федорович Кони
   ИЗБРАННОЕ

   Редактор Т. М. Мугуев
   Художественный редактор Б. Н. Юдкин
   Технические редакторы Г. О. Нефедова, Л. А. Фирсова
   Корректоры Т. А. Лебедева, Т. Б. Лысенко

ИБ Э 5304


   Сдано в набор 02.02.89. Подп. в печать 14.09.89. Формат 84Х108/32.
Бумага типографская Э 2.
   Гарнитура обыкновенная новая. Печать высокая. Усл. печ. л. 26,04. Усл.
кр.-отт. 26,04. Уч.- изд. л. 30,22. Тираж 750000 экз. (5-й завод
620001-750000 экз.) Зак. 2995 Цена 5 р. 40 к.
   Изд. инд. ЛХ-245.
   Ордена "Знак Почета" издательство "Советская Россия" Госкомиздата
РСФСР. 103012, Москва, проезд Сапунова, 13/15.
   Калининский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат детской
литературы им. 50-летия СССР Госкомиздата РСФСР. 170040, Калинин, проспект
50-летия Октября, 46.
   OCR Pirat



   Анатолий Федорович Кони
   "Петр IV"

--------------------
Анатолий Федорович Кони. "Петр IV" (Статьи о государственых деятелях) [1.07.07]
--------------------


СТАТЬИ О ГОСУДАРСТВЕННЫХ ДЕЯТЕЛЯХ

   Покушение Каракозова на жизнь императора Александра II 4 апреля 1866 г.
послужило поворотным пунктом для перехода нашей внутренней политики с пути
преобразований на путь постепенно возраставшего недоверия к обществу,
подозрительного отношения к молодому поколению и сомнения в
целесообразности уже осуществленных реформ. Государь был не только
напуган, но и глубоко огорчен совершенной неожиданностью покушения.
Окружавшие, по-видимому, не постарались его успокоить указанием на
многочисленные и неподдельные проявления любви и преданности ему
населения. Наоборот, таким его настроением воспользовались те, кому были
не по душе "великие реформы" и кто, примирившись, скрепя сердце, с отменой
крепостных порядков, мечтал о возвращении в той или другой форме
возможности проявления крепостных навыков, сходясь в этом отношении со
своим будущим глашатаем, издателем "Гражданина" князем Мещерским,
проповедовавшим необходимость "поставить точку" к преобразованиям. Под их
влиянием сошел со сцены активной государственой деятельности министр
народного просвещения Головин, замещенный графом Д. А. Толстым с его
"классицизмом" как оздоровляющей и отвлекающей от "злобы дня" системой
гимнастических упражнений для ума. Ушел и министр юстиции Замятнин,
повинный в проведении зловредных начал, заключавшихся в только что
введенных в действие Судебных уставах. Все "направление"
   внутренней политики и ее дальнейшее направление попали в руки нового
шефа жандармов, графа Петра Андреевича Шувалова.
   Перейдя из Казани в Петербург в 1871 году, я застал Шувалова в полном
разгаре могущества и влияния на государя, дававших себя чувствовать всем
ведомствам. Лишь светски образованный и, конечно, далеко не
государственный человек в настоящем смысле слова, он был, однако, не
только умен, но, по отзывам близко его знавших, очень хитер. Он понял, что
существование "Третьего отделения собственной его величества канцелярии"
представляется в значительной степени эфемерным. Несмотря на всю свою
грозную и мрачную силу, это учреждение не имело прочных корней и, как
показал впоследствии граф Лорис-Меликов, могло быть уничтожено одним
почерком пера. Поэтому Шувалов задался мыслью привить свое ведомство к
прочным учреждениям, без существования которых немыслимо никакое общество
в современных условиях цивилизации. Наиболее подходящим в этом отношении,
конечно, оказался суд в своей задаче исследования преступлений и
осуществления карательного закона. И вот результатом давления Шувалова на
одного из своих ставленников - министра юстиции графа Палена - оказался
закон 19 мая 1871 года, в силу которого по политическим преступлениям, а
также и по общим, в особо важных случаях, чины жандармского корпуса были
поставлены в подчинение прокурорского надзора.
   Последствия этого закона были самые пагубные. Он не улучшил знаний и
понимания жандармов, в большинстве случаев крайне невежественных в
юридической области, и в то же время в значительной мере развратил
прокуратуру, чины которой из наблюдателей за законностью действий нередко
делались фактически активными производителями дознаний и на успешном
производстве их строили свою карьеру, считая очень часто свои прямые
обязанности публичных обвинителей делом второстепенным. В записке,
представленной мною в 1878 году наследнику престола, будущему Александру
III, подробно изложены мотивы и характер действий этих господ, нашедшие
себе яркое выражение в так называемом Жихаревском деле. Поспешность
возбуждения политических дознаний и невежество в их производстве остались,
в сущности, теми же, лишь под легким прикрытием якобы законных форм, а
прежнее русское добродушие, иногда встречавшееся у старых местных
представителей жандармерии, сменилось чиновничьим бездушием и черствостью
новоявленных "спасителей отечества".
   В старые годы, в моей провинциальной службе мне приходилось встречать
жандармских штаб-офицеров, невольно возбуждавших к себе доброе чувство.
Они напоминали своею деятельностью известный ответ графу Бенкендорфу
императора Николая, подавшего ему на просьбу об "инструкции" платок со
словами: "Вот тебе инструкция: чем больше слез утрешь, тем лучше". Таков
был в Харькове бесконечно добрый и оригинальный, с лицом, напоминавшим
образ полишинеля, генерал Ковалинский, пользовавшийся всеобщим и
непререкаемым уважением всего местного населения. Таков был в Казани
полковник Ларионов, гроб которого местные жители - и в том числе
многочисленные студенты - несли на руках от города до кладбища. Вероятно,
последнего из представителей этого типа я встретил в 1895 году в лице
генерала Янковского в Тифлисе во время производства мною ревизии судебных
учреждений. Представляясь мне, он объяснил, что был учеником моего отца в
дворянском полку, и процитировал неизвестное мне переводное четверостишие
последнего:


   Ты плакал, друг, на свет родясь,
   А окружавшие смеялись!
   Живи же так, чтоб умер ты смеясь,
   А окружавшие в слезах остались.

   По общим отзывам и по тем следам его деятельности, с которыми мне
приходилось встречаться, он и в своей служебной жизни руководился этим
четверостишием. Таких типов что-то не встречалось в прокуратуре, которая
после пышного расцвета талантов в начале семидесятых годов стала быстро
увядать, причем влиятельные места в ней, в качестве переходной ступени в
будущие министры, стали занимать лица, на недоумевающий вопрос о
способностях и заслугах которых приходилось слышать: "Да он не выступал ни
разу публично, но он произвел замечательное политическое дознание в
Харькове, Киеве и т. п., и его только путем повышения можно было удержать
в судебном ведомстве от блестящего перехода в администрацию". Таким был,
между прочим, и Плеве.
   Цель Шувалова была достигнута. Тесно переплетаясь с прокурорским
надзором, чины жандармской полиции надолго обеспечили себе существование в
государственном механизме, а их шеф получил возможность докладывать
государю "о внутренних врагах", открытых и усмотренных уже не домыслием
"синих тюльпанов", а совокупною их деятельностью с высокообразованными
чинами судебного ведомства. Для того чтобы придать взглядам жандармерии
внешний правовой характер, была даже учреждена особая должность
юрисконсульта при шефе жандармов, на которую был назначен талантливый, но
обуреваемый страстью "пожить" - прокурор Петербургского окружного суда М.
Н. Баженов. "Какую должность занял Баженов?" - спрашивал меня остроумный
член Харьковской судебной палаты Яблонский, женатый на сестре знаменитого
Мечникова.
   "Юрисконсульта при шефе жандармов", - отвечал я. "Не понимаю, - заметил
Яблонский, - не могу понять! Юрисконсульт при III отделении?! Да ведь это
все равно, что сказать: "Протоиерей при доме терпимости".
   Но прививка, предпринятая графом Шуваловым, не ограничилась
прокурорским надзором и, следовательно,