напишут заявление, что хотят забрать тебя, и тогда - до свидания.
   - Как же они приедут? Они не знают...
   - Напиши им.
   - "Напиши"... - насмешливо откликнулся мальчик.
   - Да ладно тебе,  -  кисло сказал Станислав Андреевич.  -  Ты много о
себе воображаешь. Думаешь, будто кому-то нужны твои письма? Если хочешь,
можешь и это отправить,  оно у меня. Тихон Михайлович велел отдать. Хоть
сейчас опускай в ящик, вон он висит.
   - Давайте,  -  быстро  сказал  мальчик.  Физрук протянул ему  помятый
конверт. Мальчик сложил его пополам и сунул в карман.
   - Ты опускай, опускай в ящик-то.
   - Зачем?  - хмуро сказал мальчик. - Оно два или три дня будет идти. А
сам я сегодня вечером буду дома.
   Станислав Андреевич насупился и тяжело произнес:
   - Не  будешь  ты  дома...  вечером.  Ты  эти  шуточки играть со  мной
перестань.  Мне  директор  сказал,  чтоб  тебя  в  лагерь  доставить.  Я
доставлю, будь спокоен.
   - Как?  - удивленно спросил мальчик. - Разве я посылка или багаж? Ну,
как вы меня доставите, если я не хочу?
   - А очень просто!
   Станислав  Андреевич  шагнул  к   скамейке,   левой  рукой  подхватил
чемоданчик и куртку, а правой взял мальчика за локоть.
   В первую секунду мальчик замер от неожиданности:  никогда в жизни ему
не  приходилось еще испытывать на  себе злую силу взрослого человека.  В
последующий миг напрягся он,  чтобы рвануться со всей обидой и  яростью!
Но тут же почувствовал: напрасно. Пальцы физрука - сильные, загорелые, с
белыми волосинками и короткими ногтями - охватили тонкую руку мальчика с
каменной прочностью.  И он отчетливо понял,  что выхода нет. Сейчас этот
человек в самом деле уведет,  утащит его отсюда,  и никто не заступится.
Если кто-нибудь и встретится по дороге,  то поверит, конечно, взрослому,
а  не мальчишке,  у которого сто грехов:  нарушил дисциплину,  сбежал из
лагеря, не слушает старших...
   "Но ведь это неправда! Как вы смеете! Вы же не имеете права!" Мальчик
хотел крикнуть эти слова,  но помешали закипающие слезы. Отчаянные слезы
готовы  были  прорваться вместо слов.  Но  в  этот  миг  сзади  раздался
короткий хрипловато-горловой звук.  Мальчик и  физрук разом  обернулись.
Пес  уже  не  лежал.  Он  стоял на  широко расставленных лапах.  Это был
совершенно незнакомый пес -  со вздыбленным загривком и глазами хищника.
Верхняя губа у него некрасиво сморщилась и открыла очень белые зубы.
   Мальчик опомнился первым. И торопливым шепотом сказал:
   - Отпустите меня, он же бросится.
   Пальцы словно оттаяли: стали мягкими и скользнули с локтя.
   Радость мальчика была как теплый толчок. Он коротко засмеялся.
   - Нок, - сказал он. - Ничего, Нок. Спокойно, Нок...
   Пес шевельнул хвостом, но по-прежнему неотрывно смотрел на Станислава
Андреевича, и шерсть на загривке не опускалась.
   Мальчик подошел и взял Нока за ошейник.
   Станислав Андреевич медленно отступил на три шага. И проговорил:
   - Бешеный...  Пристрелить его надо такого.  Вот напишут тебе в  школу
такую характеристику, что на всю жизнь запомнишь.
   Он  отступил еще  на  несколько шагов.  Потом  осторожно повернулся и
зашагал по тропинке к шоссе.
   - Оставьте мои вещи, - сказал вслед мальчик.
   Станислав Андреевич замедлил  шаги,  но  не  остановился.  Он  словно
раздумывал:  отдать  чемодан или  унести в  лагерь?  Может  быть,  тогда
мальчишка сам прибежит?
   Мальчик вспомнил его каменные пальцы, и опять нахлынула обида. Но это
была  не  беспомощная обида.  Глядя  вслед  уходящему человеку,  мальчик
звеняще повторил:
   - Оставьте вещи!
   Станислав Андреевич остановился,  уронил в траву чемоданчик, куртку и
опять зашагал. Не оглянулся.
   Пес посмотрел на мальчика, приоткрыл пасть и коротко задышал.
   - Нок, - сказал мальчик. - Он ведь сам виноват. Верно?
   И подумал: "Хорошо, что я не успел заплакать".
   Потом он потянул Нока за ошейник и, опустив голову, пошел к брошенным
вещам.  Шел он  очень медленно.  И  так же медленно возвращался.  Лишь в
нескольких шагах от  скамейки он  поднял глаза и  увидел,  что там сидит
незнакомый мужчина. Мужчина улыбнулся и сказал:
   - Добрый день, Сер„жа.


                                   3

   Если бы он просто сказал "добрый день",  было бы не удивительно. Ведь
когда на пустой станции встречаются два человека, неудобно смотреть друг
на  друга  молча.  Но  незнакомец назвал мальчика по  имени.  И  мальчик
встревожился, боясь новой опасности.
   - Здравствуйте, - напряженно сказал он.
   Все так же улыбаясь, мужчина объяснил:
   - Ну,  что ты удивился?  Я прочитал твои анкетные данные на чемодане.
Вон какой у тебя опознавательный знак.
   Действительно,  к  боковой стенке  чемоданчика был  приклеен бумажный
квадратик с печатными буквами: "Сер„жа Каховский, 5-й отр.".
   - Правда,  я и не догадался,  - облегченно сказал Сер„жа. Он отпустил
Нока и  начал ногтями соскабливать с чемодана бумажку.  Нок улегся рядом
со скамейкой и вопросительно поглядывал на хозяина.
   Сер„жа украдкой посмотрел на незнакомца.  Тот сидел,  неудобно согнув
длинные ноги и  откинувшись на спинку скамьи.  На коленях у  него лежала
замшевая куртка, а правым локтем он придерживал пузатый желтый портфель.
У незнакомца было длинное лицо с круглыми складками у рта, редкие волосы
и длинные залысины. Он улыбался, показывая большие прокуренные зубы.
   "Дон-Кихот с  портфелем",  -  подумал Сер„жа.  Подумал без  насмешки.
Дон-Кихот (не этот,  а  настоящий,  из книжки) ему нравился.  А  у этого
"Дон-Кихота"  ему   понравилась  улыбка,   хотя  она   могла  показаться
некрасивой.
   - Из лагеря возвращаешься? - спросил незнакомец.
   - Да... - вздохнул Сер„жа. - Возвращаюсь...
   - Любопытно.  Неужели ты и красавца этого из лагеря везешь? - Мужчина
подбородком показал на Нока.
   - Нет. Я его здесь... Ну, в общем, его мне подарили.
   - А, понятно. Славный пес. Главное, порода хорошая.
   Сер„жа удивленно посмотрел на  "Дон-Кихота".  Тот  опять  улыбнулся и
повторил:
   - Хорошая.  Типичная  среднерусская дворняга.  Сер„жа  сказал  слегка
обиженно:
   - Пускай. Мне породистая и не нужна. Зато он верный.
   "Дон-Кихот с портфелем" перестал улыбаться.
   - Я не смеюсь, - объяснил он. - Такие вот дворняги очень часто бывают
умнее породистых псов. Я знаю одну девочку, у нее совершенно беспородная
собака первое место заняла на областной выставке.  За выучку.  Я про них
писал - про хозяйку и про собаку.
   Сер„жа перестал соскребать наклейку и выпрямился. И тихо спросил:
   - Вы писатель, да?
   - Ну,  почему писатель?  Я журналист.  В редакции работаю...  Видишь,
поэтому  я   и   любопытный  такой.   Как  говорится,   профессиональное
качество...
   - А... - сказал Сер„жа и вздохнул.
   - Почему "а"?  -  спросил мужчина слегка ревниво. - В том смысле, что
понятно, отчего я любопытен? Или жаль, что не писатель?
   - Что не писатель, - честно сказал Сер„жа. - А то я хотел спросить...
   - Д-да...  А  может быть,  спросишь?  Я  кое-что в писательских делах
понимаю. Или нельзя?
   - Да  нет,  можно.  Я  просто  узнать  хотел...  -  Сер„жа  замолчал,
передвинул  чемоданчик,   присел  на  него  и,   глядя  снизу  вверх  на
"Донкихота",  спросил:  -  Писатели про многое просто выдумывают, верно?
Особенно фантастику или сказки.  И ведь никто над писателями не смеется,
не кричит,  что они все наврали... А если какой-нибудь человек... ну, не
писатель,  а просто...  Если он какие-нибудь истории просто для интереса
начинает придумывать, его сразу дразнят, что хвастун. Почему?
   - Бы-вает...  -  медленно сказал журналист. - Но тут, наверно, ничего
не  поделаешь.  Просто не  надо обращать внимание...  Между прочим,  над
писателями тоже иногда смеются...
   Сер„жа  кивнул.   Хотел  еще  что-то  сказать,  повернулся...  Шаткий
чемоданчик опрокинулся под ним,  и  Сер„жа полетел в  траву.  Он  тут же
вскочил и засмеялся.
   - Садись-ка на скамейку,  -  сказал журналист.  - А то раздавишь свой
багаж да еще шею свихн„шь.
   - Не свихну.  Мне эта скамейка уже надоела,  я  на ней с  самого утра
торчу.
   - Ну  и  что?  По-моему,  очень  удобно.  Спинка  удачно  сделана,  и
вообще...  -  Журналист  повозился  на  скамейке,  устраиваясь поуютнее.
Сер„жа торопливо проговорил:
   - Извините,  я  забыл  сразу сказать.  Там,  кажется,  где-то  гвоздь
торчит, можно брюки порвать.
   "Дон-Кихот" поспешно приподнялся. Ощупал под собой скамью.
   - Черт...  Действительно торчит.  Это  было бы  чрезвычайно досадно -
порвать штаны. Других у меня с собой нет.
   - У меня нитка с иголкой есть. Зашили бы, - сказал Сер„жа.
   - Спасибо,  утешил...  А почему ты свои не зашьешь?  Вон у тебя внизу
штанина распорота.
   - Да ну их!  Я их вообще снять хотел,  да в чемодан не влазят... Я их
надел,  потому что через колючки надо было пробираться.  Ну и  зацепился
там.
   - Где же ты пробирался через колючки? Ты ведь из лагеря едешь? Сер„жа
нахмурился.
   - Ну,   извини,   -   поспешно  сказал   журналист.   -   Это   опять
профессиональная привычка.  Командировочное настроение у меня. Когда я в
командировке, то всех обо всем расспрашиваю.
   - Значит, вы в командировке? - переспросил Сер„жа. Потому что неловко
было молчать.
   - Угу,  -  откликнулся "Дон-Кихот". Он вдруг внимательно посмотрел на
Сер„жу, наморщил лоб, будто решал что-то. Потом спросил:
   - Можно,   я  расскажу  тебе  маленькую  историю?  Ты  не  удивляйся.
Понимаешь,  мне  очень интересно,  что  про  эту историю скажет случайно
встреченный человек. Ну, такой, как ты.
   - Конечно, - сказал Сер„жа. - А про что история?
   - Да простое,  в общем-то,  дело... Получили мы в редакции письмо. От
одного  гражданина.  Пишет  гражданин про  председателя здешнего колхоза
"Луч".  Пишет,  что председатель этот такой-сякой,  с  людьми не  ладит,
зазнается,  обижает подчиненных.  Колхозные машины для  своих личных дел
использует.  Пионеров из  лагеря на  колхозную стройку не велел пускать,
когда они там хотели в порядке шефской помощи поработать...
   - Это,  наверно,  про наш лагерь,  -  вставил Сер„жа.  - Здесь близко
другого нет.
   - Наверно,  про ваш...  А еще председатель заставил студентов дом для
его  родственницы  ремонтировать.  Там  студенческий  строительный отряд
работает,  новый конный двор  строят ребята,  так  вот  целую бригаду из
этого  отряда  послал  он  частный  дом  чинить...   Ну  и  еще  кое-что
понаписано...  В  общем,  приехал  я  в  колхоз  разбираться.  Вопрос-то
серьезный.  И действительно,  вроде бы так оно все и есть, как в письме.
На первый взгляд.  А  если поглубже копнуть,  то в письме сплошная чушь.
Конечно,  есть в колхозе люди,  которым председатель не по вкусу: лодыри
это и прогульщики.  Когда народ на поле выходит,  они на свой огород или
на базар.  И насчет машин -  чепуха. А насчет пионеров, так он правильно
сделал,  что не разрешил.  Нечего на этой стройке ребятишкам делать, там
такие бревна да  шлакоблоки,  что  и  студенты едва управляются.  А  что
касается ремонта дома,  то это вообще стопроцентное вранье.  Никакая она
ему не родственница,  а  просто однофамилица.  У  нее муж в прошлом году
умер,  а был он, кстати говоря, инвалид, бывший партизан. Умер, не успел
дом  поправить.  А  студенты услыхали эту  историю и  решили помочь.  Их
председатель и не заставлял. Вот так, брат... Ну, что?
   Сер„жа смутился. Не привык он обсуждать такие "взрослые" вопросы.
   - Ну так что...  -  сказал он с неловкостью. - Значит, все в порядке.
Да?
   Журналист шумно вздохнул и обрадованно заулыбался.
   - Вот и хорошо. Ну, ты молодец, честное слово.
   - Я...  даже не понимаю,  - растерялся Сер„жа. - Почему я молодец? Вы
смеетесь почему-то...
   - Просто радуюсь.  Видишь, не везло мне сегодня с утра. Встретил двух
знакомых  одного  за  другим  (у  меня  тут  в  округе  знакомых полно),
рассказал им эту историю, а они... Один меня жалеть начал: вот, мол, зря
съездил,  фельетон-то писать не о чем.  А другой начал молоть: "Знаем мы
этих председателей.  Хоть и  не  подтвердилось ничего,  а  все равно они
такие..."  И ни тот,  ни другой не порадовался,  что человек-то оказался
хороший этот  председатель.  А  ты  вот  сказал самое  главное:  "Все  в
порядке". Это ведь здорово, что ты так сказал.
   Сер„жа подумал.
   - Да...  Только  знаете что?  Ведь  тогда  получается,  что  человек,
который письмо писал - плохой.
   "Дон-Кихот" кивнул.
   - Правильно заметил,  Сер„жа.  Только это и так было видно сразу. Еще
когда письмо не проверяли.
   - Почему?
   - Ну...  это заметно.  Злое письмо. И подписано как-то странно. Вроде
бы и есть фамилия,  а не разберешь толком. На букву "С". И должность под
фамилией написана странная:  руководящий работник.  Не нашел я в колхозе
этого "руководящего работника", хотя многим письмо показывал.
   - А  он,  наверно,  просто не хотел,  чтобы его узнали,  -  догадался
Сер„жа.
   - Наверно... - сказал журналист и задумался.


   А  Сер„жа сидел на чемодане,  поглаживал Нока и незаметно разглядывал
журналиста.  Тот ему все больше нравился.  И не потому, что он с Сер„жей
разговаривал,  как со  взрослым.  Это многие умеют.  Сер„жа не  сумел бы
объяснить словами,  но чувствовал доброту большого незнакомого человека.
Это была сдержанная доброта,  и в ней ощущались уверенность и твердость.
И  когда  "Дон-Кихот"  улыбался  по-лошадиному  или  неловко  передвигал
длинные ноги,  это было смешно.  Потому что за  неловкостью была заметна
сила.  Ну,  не такая сила, как, например, у штангиста, а сила характера,
что ли...
   А может быть, все это Сер„же показалось?
   Ведь полчаса назад он  пережил встречу с  другим взрослым человеком -
сильным и недобрым.  Эта встреча оставила горькое беспокойство. И сейчас
нужно было Сер„же,  чтобы рядом оказался кто-нибудь добрый и умный. Тот,
кто все понимает.
   "Интересно, как его зовут?"- думал Сер„жа. Но спросить было неудобно.
И  вдруг  журналист (бывает  же  так!)  встретился с  Сер„жей  глазами и
сказал:
   - Кстати,  меня зовут Алексей Борисович...  Ты  не  думай,  что я  на
знакомство напрашиваюсь.  Просто неловко получается:  я твое имя знаю, а
ты  мое -  нет...  Между прочим,  тебя,  наверно,  часто спрашивают,  не
потомок ли ты знаменитого декабриста?
   Сер„жа улыбнулся.
   - Спрашивают.  Ну,  не часто, а так, иногда. Только тут декабристы ни
при  чем.  У  меня  дедушка был  красный конник.  Мне  папа рассказывал.
Дедушка тогда еще совсем молодой был, ну не взрослый даже. И родителей у
него не было,  он беспризорничал.  А красные его к себе взяли.  Это было
как  раз  под  Каховкой,  про которую песня есть.  Ну  и  дали ему такую
фамилию,  потому что он свою настоящую даже не хотел называть.  Говорил,
раз жизнь новая, пусть и фамилия новая будет... Он потом здорово воевал,
даже командиром стал.  Только умер он давно, его даже папа плохо помнит.
И фотокарточки ни одной не осталось.
   - Это  не  самое  главное,  -  серьезно сказал  Алексей Борисович.  -
Фамилия осталась.  Славная у тебя фамилия, Сергей, позавидовать можно...
Ну,  это я так, не подумай, что завидую. У меня фамилия тоже знаменитая.
Иванов... Ты что смеешься? Я серьезно.
   - Я  не  смеюсь,  -  запоздало сказал Сер„жа.  -  Это я...  нечаянно.
Извините.
   - Думаешь,  не знаменитая фамилия?  Одних писателей Ивановых двадцать
два человека, я специально интересовался. Вот так-то...
   - У  нас  в  классе  Иванов есть,  -  сказал Сер„жа,  чтобы  сгладить
неловкость.
   - Один Иванов -  это что!  В  нашем подъезде в трех квартирах Ивановы
живут.   Один,   между  прочим,   тоже  Алексей  Борисович.  Почтальонка
замучилась,  все  время письма путает.  Один раз  открыл конверт,  начал
читать:  батюшки мои,  какая-то тетя Вера поздравляет меня с  серебряной
свадьбой.  Смотрю -  письмо-то соседу.  Побежал извиняться. Ужас до чего
неприятно.
   - Ну,  это ничего,  -  сказал Сер„жа. - Это же вы случайно... Алексей
Борисович!   А   если   какой-нибудь   человек   нарочно  чужое   письмо
распечатывает и читает... Чтобы узнать что-нибудь про другого... Это как
называется? Это очень плохо? Или... не очень?
   Лицо Алексея Борисовича стало строгим и напряженным. Уж не подумал ли
он, что Сер„жа про себя говорит?
   - Вот вопрос...  Ты же не маленький,  Сергей.  Наверно, и сам знаешь.
Тут уж как ни крути,  а называется это всегда одинаково - подлость... Да
ты что вскочил?
   - Ну вот,  -  сбивчиво заговорил Сер„жа.  -  Вот видите!  Я ему так и
сказал!
   - Кому?
   - Тихону Михайловичу. Начальнику лагеря...


                                   4

   Сначала Сер„же понравилось в "Смене",  хотя лагерь оказался совсем не
таким, какой ему представлялся.
   Раньше,  когда говорили "лагерь",  Сер„же казалось, что это палатки и
разноцветные домики,  сгрудившиеся между скал и  высоких черных елей.  В
вечернем небе - редкие звезды и яркая половинка луны. И теплый оранжевый
костер у самой большой скалы рядом с говорливым ручьем.
   Оказалось,  что все не так. Были три длинных дома среди редких сосен,
посыпанная песком  площадка,  мачта  с  флагом,  высокий  зеленый забор,
фанерные плакаты "Солнце,  воздух и вода - наши лучшие друзья" и "Пионер
- всем ребятам пример". Трава между соснами была вытоптана, только вдоль
забора густо росли репейники и крапива.
   Но  все равно Сер„жа не жалел,  что приехал.  Потому что в  первый же
вечер на  лужайке за  кухней развели костер,  а  вожатый третьего отряда
Костя принес гитару и  запел песню,  от которой все притихли.  А  Сер„же
даже страшновато сделалось: песня была про очень знакомое, словно кто-то
подслушал Сер„жину тайну.
   Только говорилось в ней не про Сер„жу, а про маленького горниста.

   ...У горниста Ал„шки Снежкова
   Отобрали трубу золотую.

   Говорили, что сам виноват он:
   По утрам потихоньку, без спросу
   Подымался Ал„шка с кровати,
   Шел на берег по утренним росам.

   Разносился сигнал его странный
   Над чащобою спутанных веток,
   Над косматым озерным туманом,
   Под оранжевым флагом рассвета...

   И чтобы Алешка не нарушал режим, чтобы не разбудил кого-нибудь раньше
срока,  трубу у него взяли и заперли в шкаф. Ну, что Ал„шка мог сделать?
Может быть,  даже плакал, закутавшись в одеяло, после отбоя, но трубу-то
все равно не вернешь. Так и уснул.

   Спит горнист. А что ему снится?
   Может, снится, как эхо сигнала
   В теплый воздух толкнулось упруго
   И за черным лесным перевалом
   Разбудило далекие трубы...

   Тут у Сер„жи, когда он слушал эту песню, каждый раз начинало щекотать
в  горле,  и  попавший под руку сосновый сучок он сжимал,  как сабельную
рукоять.

   Захрапели встревоженно кони,
   Развернулись дугой эскадроны -
   И склонились тяжелые копья,
   И поднялись над строем знамена.

   В чистом небе рассветная краска,
   Облаков золотистые гряды.
   Словно в сказке, но вовсе не в сказке
   Вылетают на поле отряды.

   Мчится всадников черная россыпь
   Сквозь кустарник, туманом одетый,
   По холодным предутренним росам
   Под оранжевым флагом рассвета.

   Потом были и другие песни.  Но эту на каждом костре пели обязательно.
И  Сер„жа всегда ждал ее,  и  заранее начинала звенеть в  нем  радостная
тревога.  Будто могло случиться чудо,  и  всадники из  песни готовы были
вырваться на поляну и  встать у  костра:  отблески огня на мордах коней,
золотые искры на уздечках,  стременах и  медных кольцах ножен.  А лиц не
видно в тени, только звезды проступают на высоких шлемах...
   Однажды после  костра Сер„жа задержался рядом  с  вожатым и  негромко
спросил:
   - Костя, а кто придумал эту песню?
   - Да так...  -  неохотно сказал Костя.  -  Один человек...  -  И было
похоже, что он смутился.
   Странно.  Вообще-то Костя смущался редко. Он был веселый, неутомимый,
справедливый. Не выгонял ребят раньше времени из речки, таскал на плечах
малышей-октябрят  и   никогда  не  кричал  на  мальчишек,   как  вожатая
Сер„жиного отряда с дурацким именем Гортензи