ине с такой внешностью...
   Широко улыбаясь, она снова взяла бутылку.
   - Ну, что вы на это скажете?
   - Благодарю, - сказал Равик, отстраняя бутылку. - Достаточно. Мне  нельзя
много пить.
   Он с трудом заставил себя произнести эти слова - коньяк был  великолепен.
Бутылка без фирменной этикетки, наверняка из первоклассного частного
   погреба.
   - Об остальном подумаю. Вскоре зайду к вам  опять.  Хотел  бы  посмотреть
ваши инструменты. Может быть, посоветую что-нибудь.
   - В следующий раз я покажу вам свои инструменты. А  вы  мне  ваш  диплом.
Доверие за доверие.
   - Вы уже доказали, что кое в чем мне доверяете.
   - Ничуть, - усмехнулась Буше. - Я только  сделала  вам  предложение  и  в
любую  минуту  могу  от  него  отказаться.  Вы  не   француз,   вас   выдает
произношение, хотя говорите вы свободно. Да вы и не  походите  на  француза.
Скорее всего вы эмигрант. - Она улыбнулась еще шире и окинула  его  холодным
взглядом. - Ведь вам не поверят на слово  и  еще,  чего  доброго,  потребуют
предъявить французский диплом, которого у вас  нет.  Там  в  передней  сидит
полицейский чиновник. Если хотите, можете тут же  донести  на  меня.  Но  вы
этого, конечно, не сделаете. А над моим предложением стоит подумать. Ведь вы
не назовете мне ни своего имени, ни адреса, не правда ли?
   - Нет, - сказал Равик, чувствуя себя побежденным.
   - Так я и думала. - Теперь Буше  и  в  самом  деле  напоминала  чудовищно
раскормленную кошку-великаншу. - До свидания, мсье. Поразмыслите  на  досуге
над моим  предложением.  Я  уже  давно  хочу  привлечь  к  работе  врача  из
эмигрантов.
   Равик улыбнулся. Он хорошо понимал ее: такого врача удалось бы  полностью
прибрать к рукам. Случись что-нибудь - он один будет в ответе.
   - Я подумаю, - сказал он. - До свидания, мадам.
   Равик пошел по темному коридору. За одной из дверей послышался  стон.  Он
догадался, что в квартире помещается целое больничное отделение  с  койками.
Видимо, после операции женщины отлеживались здесь некоторое время,  до  того
как отправиться домой.
   В передней сидел стройный мужчина со смуглым, оливкового  цвета  лицом  и
подстриженными усиками. Он внимательно оглядел Равика.  Рядом  с  ним  сидел
Роже. На столе стояла бутылка коньяку. Когда Равик вошел,  Роже  хотел  было
спрятать ее, но тут же осклабился и опустил руку.
   -  Спокойной  ночи,  доктор,  -  сказал  он,   показывая   гнилые   зубы.
По-видимому, он стоял за дверью и подслушивал.
   - Спокойной ночи, Роже. - Равик решил, что в данном случае  фамильярность
уместна.
   За  какие-нибудь  полчаса  эта  несокрушимая  бабища  превратила  его  из
отъявленного врага чуть ли не в сообщника. И теперь для  Равика  было  сущим
облегчением запросто пожелать спокойной  ночи  Роже,  в  котором  неожиданно
проявилось что-то удивительно человеческое.
   В подъезде Равик столкнулся в двумя девушками. Они  шли  по  лестнице  от
двери к двери, всматриваясь в таблички.
   - Скажите, мсье, - обратилась к  нему  одна  из  них,  стараясь  побороть
смущение. - Мадам Буше живет в этом доме?
   Равик заколебался. Впрочем, стоило ли  их  отговаривать?  Они  все  равно
найдут ее. Он ничего не может предложить им взамен.
   - Пятый этаж. Там есть табличка.
 
 
 
   Светящийся циферблат часов мерцал во мраке, как крохотное ночное светило.
Пять часов утра. Жоан должна были прийти к трем. Возможно, она еще придет. А
может быть, настолько устала, что отправилась прямо к себе в отель.
   Равик снова прилег, но сон не приходил. Он долго глядел  в  потолок,  где
время от времени пробегала красная полоса световой рекламы, зажигавшейся  на
крыше дома, что стоял наискось через улицу. Он чувствовал себя  опустошенным
и не понимал почему. Словно все тепло его тела медленно улетучивалось сквозь
кожу, словно кровь искала в чем-то опоры и, не находя ее, падала и падала  в
какое-то сладостное никуда. Он подложил руки под голову и лежал не шевелясь.
Теперь он понял, что ждет Жоан. Понял, что не только его разум, но и вся его
плоть: руки и нервы и какая-то странная, не свойственная ему нежность, - все
ждет ее.
   Он встал, надел халат и присел к окну. Тело ощутило тепло мягкой  шерсти.
Это был старый халат, много лет он повсюду таскал его с собой. В нем он спал
в дни бегства, спасался от холода испанских ночей, когда смертельно  усталый
приходил  из  лазарета  в   барак.   Двенадцатилетняя   Хауана   с   глазами
восьмидесятилетней старухи  умерла  под  этим  халатом  в  разбитом  бомбами
мадридском отеле. У нее было только одно желание: надеть когда-нибудь платье
из такой же мягкой  шерсти  и  забыть,  как  изнасиловали  мать  и  насмерть
затоптали отца.
   Он огляделся. Комната, чемоданы, какие-то вещи, стопка потрепанных книг -
немного нужно мужчине, чтобы жить. Когда  жизнь  так  беспокойна,  лучше  не
привыкать к слишком многим вещам. Ведь их всякий раз приходилось бы  бросать
или брать с собой. А ты каждую минуту должен быть готов отправиться в  путь.
Потому и живешь один. Если ты в пути, ничто не должно удерживать тебя, ничто
не должно волновать. Разве что мимолетная связь, но ничего больше.
   Он взглянул на кровать. Измятая, серая простыня. Не беда,  что  он  ждет.
Ему часто приходилось ждать женщин, но он чувствовал, что раньше  ожидал  их
по-другому, - просто, ясно и грубо, иногда  со  скрытой  нежностью,  как  бы
облагораживающей вожделение... Но давно, давно он уже не  ждал  никого  так,
как  сегодня.  Что-то  незаметно  прокралось  в  него.  Неужто   оно   опять
зашевелилось? Опять задвигалось? Когда же все началось?  Или  прошлое  снова
зовет из синих глубин, легким дуновением доносится с лугов, заросших  мятой,
встает рядами тополей на горизонте, веет запахом  апрельских  лесов?  Он  не
хотел этого. Не хотел этим обладать. Не хотел быть одержимым. Он был в пути.
   Равик поднялся и стал одеваться. Не терять независимости. Все  начиналось
с потери независимости уже в мелочах. Не обращаешь на них внимания - и вдруг
запутываешься в сетях привычки. У нее много названий. Любовь - одно из  них.
Ни к чему не следует привыкать. Даже к телу женщины.
   Он не запер дверь на ключ. Если Жоан придет, она его не застанет. Захочет
- побудет здесь, подождет. С минуту он колебался, не оставить ли записку. Но
лгать не хотелось, а сообщать, куда он пошел, - тоже.
 
 
 
   Равик вернулся около восьми утра. Побродив в холодной предрассветной рани
по улицам, еще  освещенным  фонарями,  он  почувствовал  облегчение,  голова
прояснилась. Однако, подойдя к отелю, он снова ощутил напряжение.
   Жоан не было. Равик именно этого и  ожидал.  Но  комната  показалась  ему
более пустой, чем обычно. Приходила ли она сюда?  Он  осмотрелся,  отыскивая
следы ее пребывания, но ничего не обнаружил.
   Равик позвонил горничной. Вскоре она пришла.
   - Я хотел бы позавтракать, - сказал он.
   Она посмотрела на него, но ничего не сказала. Впрочем, ему и не  хотелось
расспрашивать ее.
   - Кофе и рогалики, Ева.
   - Сейчас принесу, мсье Равик!
   Он посмотрел на кровать. Если бы Жоан зашла,  она  вряд  ли  легла  бы  в
разворошенную, пустую постель. Странно, как все, к чему прикасается  тело  -
постель, белье, даже  ванна,  -  лишившись  человеческого  тепла,  мгновенно
мертвеет. Утратив тепло, вещи становятся отталкивающими.
   Равик закурил сигарету.  Жоан  могла  предположить,  что  его  вызвали  к
пациенту. Но тогда он оставил бы  записку.  Внезапно  он  почувствовал  себя
идиотом, - хотел сохранить независимость, а поступил бестактно. Бестактно  и
глупо, как восемнадцатилетний  мальчишка,  который  тщится  что-то  доказать
самому себе. В таком поведении, пожалуй, больше зависимости, чем если бы  он
остался и ждал.
   Девушка принесла завтрак.
   - Сменить вам постель? - спросила она.
   - Зачем?
   - А вдруг вы захотите еще поспать? В свежеубранной постели лучше спится.
   Она равнодушно посмотрела на него.
   - Ко мне кто-нибудь заходил? - спросил он.
   - Не знаю. Я пришла только в семь.
   - Ева, - сказал Равик. - Что вы испытываете, застилая каждое утро десяток
чужих постелей?
   - Это еще полбеды, мсье  Равик.  Лишь  бы  господа  не  требовали  ничего
другого. Но  попадаются  такие,  которые  желают  большего,  хотя  парижские
бордели совсем недороги.
   - Утром туда не пойдешь, Ева. А иные мужчины по утрам особенно прытки.
   - И особенно старики. - Она пожала плечами. - Не согласишься -  потеряешь
чаевые, вот и все. А то еще начнут жаловаться на тебя по любому поводу -  то
комната плохо прибрана, то ты им нагрубила. И все это, конечно,  со  злости.
Тут ничего не поделаешь. Такова жизнь.
   Равик достал кредитку.
   - Вот что, Ева, сегодня мы чуть-чуть облегчим свою жизнь...  Купите  себе
шляпку. Или шерстяную кофточку.
   Глаза Евы оживились.
   - Благодарю вас, мсье Равик.  День  начинается  неплохо.  Так  мне  потом
сменить вам постель?
   - Пожалуй.
   Ева посмотрела на него.
   - А эта дама очень интересна, - сказала она. - Дама, которая ходит теперь
к вам.
   - Еще слово, и я отберу у вас деньги. - Равик подтолкнул Еву к  двери.  -
Старые эротоманы уже ожидают вас. Не заставляйте их разочаровываться.
   Он сел и принялся за еду. Завтрак был невкусный. Он поднялся и  продолжал
есть стоя: казалось, так будет вкуснее.
   Над крышами всплыло красное солнце. Отель  проснулся.  Старик  Гольдберг,
проживавший этажом ниже, начал свой обычный утренний концерт.  Он  кашлял  и
кряхтел, словно у него было не два, а целых шесть легких. Эмигрант Визенхоф,
насвистывая парадный марш, распахнул окно. Наверху зашумела вода.  Захлопали
двери. Только у испанцев  все  было  тихо.  Равик  потянулся.  Ночь  прошла.
Разлагающая душу темнота исчезла. Он решил побыть несколько дней  наедине  с
самим собой.
   С улицы доносились выкрики мальчишек-газетчиков.  Они  сообщали  утренние
новости: столкновения на чешской границе, немецкие войска у границы Судетов,
мюнхенское соглашение под угрозой.
 
 
 
   XI
 
   Мальчик не кричал. Он молча широко раскрытыми глазами смотрел на  врачей.
Ошеломленный случившимся, он еще  не  чувствовал  боли.  Равик  взглянул  на
расплющенную ногу.
   - Сколько ему лет? - спросил он мать.
   - Что вы сказали? - непонимающе переспросила она.
   - Сколько ему лет?
   Женщина в платке беззвучно шевелила губами.
   - Нога! - проговорила она наконец. - Нога! Это был грузовик...
   Равик начал выслушивать сердце.
   - Он уже болел чем-нибудь раньше?
   - Нога! - проговорила женщина. - Ведь это его нога!
   Равик выпрямился. Сердце пострадавшего билось учащенно, как у  птицы,  но
это не внушало опасений. "Во время наркоза надо будет  понаблюдать  за  этим
истощенным рахитичным пареньком", - решил Равик. Каждая минута была дорога -
размозженную ногу густо облепила уличная грязь.
   - Ногу отнимут? - спросил мальчик.
   - Нет, - сказал Равик, зная, что ампутация неизбежна.
   - Лучше отнимите, а то она все равно не будет сгибаться.
   Равик внимательно посмотрел на старчески умное лицо мальчика. На нем  все
еще не было заметно признаков боли.
   - Там видно будет, - сказал Равик. - Сейчас надо тебя усыпить. Это  очень
просто. Не бойся. Все будет в порядке.
   - Минуточку, мсье. Номер машины FO-2019. Будьте добры, запишите  и  дайте
матери.
   - Что? Что ты сказал, Жанно? - испуганно спросила мать.
   - Я запомнил номер. Номер машины FO-2019.  Я  видел  его  совсем  близко.
Шофер ехал на красный свет. Виноват шофер. -  Мальчик  начал  задыхаться.  -
Страховая компания должна нам заплатить... Номер...
   - Я записал, - сказал Равик. - Не беспокойся. Я все записал.
   Он кивнул Эжени - пора было приступать к наркозу.
   - Пусть мать сходит в полицию... Страховая компания обязана  заплатить...
- Внезапно на лице у мальчика заблестели  крупные  капли  пота,  словно  его
спрыснули водой. - Если  вы  отнимете  ногу,  они  заплатят  больше,  чем...
если... она останется и не будет сгибаться...
   Глаза потонули в синевато-черных кругах, грязными  лужицами  проступавших
на коже.
   Мальчик застонал и торопливо забормотал:
   - Мать... не понимает... Она... помочь... Силы  изменили  ему.  Он  начал
кричать, глухо, сдавленно, словно в нем сидел какой-то истерзанный зверь.
   - Что нового в мире, Равик? - спросила Кэт Хэгстрем.
   - К чему вам это знать, Кэт? Думайте лучше о чем-нибудь более радостном.
   - У меня такое ощущение, будто я здесь уже много недель. Все осталось так
далеко, точно затонуло.
   - Ну и пусть себе затонуло. Не тревожьтесь.
   - Не могу. Страшно. Все чудится, будто эта комната - одинокий  ковчег,  и
окна уже захлестывают волны потопа. Что нового в мире, Равик?
   - Ничего нового, Кэт. Мир неутомимо готовится к самоубийству,  но  ни  за
что не хочет признаться себе в этом.
   - Война?
   - Все знают, что будет война. Неизвестно только когда. Все ждут  чуда.  -
Равик усмехнулся. - Никогда еще во Франции и в  Англии  не  было  так  много
государственных деятелей, верящих в чудеса. И никогда еще  их  не  было  так
мало в Германии.
   Кэт помолчала.
   - Неужели возможна война? - спросила она.
   - Да...  Мы  все  никак  не  можем  поверить,  что  она  в  конце  концов
разразится. Все еще считаем ее невозможной и  ничего  не  предпринимаем  для
самозащиты... Вам больно, Кэт?
   - Не очень. Терпимо. - Она поправила подушку под головой.  -  Равик,  мне
так хочется уехать от всего этого.
   - Да... - ответил он неуверенно. - Кому же из нас не хочется?
   - Если выберусь отсюда, поеду в Италию.  В  Фьезоле.  Там  у  меня  тихий
старый дом с садом. Хочу пожить там немного. Теперь в Фьезоле еще,  пожалуй,
прохладно. Бледное весеннее солнце. В полдень на южной стене дома появляются
первые ящерицы. Вечером из Флоренции доносится перезвон колоколов.  А  ночью
сквозь кипарисы видны луна и звезды. В доме  есть  книги  и  большой  камин.
Перед ним деревянные скамьи, можно посидеть у огонька. В камине  специальный
держатель для стакана, чтобы подогревать вино. И совсем  нет  людей.  Только
двое стариков, муж и жена. Следят за порядком. Она посмотрела на Равика.
   - Все это, конечно, соблазнительно, - сказал он. - Покой,  камин,  книги,
тишина... Прежде в этом видели одно мещанство. Теперь это мечты о потерянном
рае.
   Она кивнула.
   - Поживу там немного. Несколько недель. А может, и несколько месяцев.  Не
знаю. Хочу успокоиться. Потом вернусь в Париж, а затем и в Америку.
   В коридоре послышался звон посуды - пациентам разносили ужин.
   - Лучшего и не придумаешь, Кэт.
   - Смогу я иметь детей, Равик? - помедлив, спросила она.
   - С этим вам  придется  немного  подождать.  Сначала  нужно  как  следует
набраться сил.
   - Я не о том. Оправлюсь ли я вообще когда-нибудь? После такой операции...
Вы не... - У нее перехватило дыхание.
   - Нет, - сказал Равик. - Мы ничего не вырезали. Ничего.
   - Вот это я и хотела узнать.
   - Но потребуется еще много времени, Кэт. Нужно, чтобы весь  ваш  организм
обновился.
   - Не важно, сколько потребуется времени. - Она откинула  волосы  со  лба.
Перстень на ее руке сверкнул в полумраке. - Не правда ли, глупо,  что  я  об
этом спрашиваю? Особенно сейчас...
   - Нисколько. Такие вопросы задаются очень часто. Чаще, чем вы думаете.
   - Мне вдруг все здесь  надоело.  Хочу  вернуться  домой  и  выйти  замуж.
По-настоящему, по-старомодному. И детей хочу иметь, и совсем успокоиться,  и
славить Господа, и радоваться жизни.
   Равик смотрел в окно. Над крышами разлился яростный багрянец заката. Огни
реклам тонули в нем, как обескровленные тени.
   - Мои мечты вам, наверно, кажутся нелепыми. Ведь вы знаете обо мне все. -
Слова Кэт прозвучали где-то у него за спиной.
   - Вы ошибаетесь, Кэт. Вы ошибаетесь.
 
 
 
   Жоан Маду пришла в четыре утра. Равик проснулся, услыхав, как  отворилась
дверь. Он спал и не ждал ее. Она пыталась протиснуться в  дверь  с  огромной
охапкой хризантем. Лица ее не было видно. Он видел  лишь  смутный  силуэт  и
крупные белые цветы.
   - Откуда это? - спросил он. - Целый  лес  хризантем.  Бог  мой,  что  это
такое?
   Жоан пронесла цветы через дверь  и  с  размаху  бросила  их  на  постель.
Хризантемы были влажными и холодными. Листья остро пахли осенью и землей.
   - Подарок, - сказала она. - С тех  пор  как  мы  познакомились,  я  стала
получать подарки.
   -  Убери  цветы.  Я  еще  не  умер.  Лежать  под  цветами,  да  еще   под
хризантемами... Добрая старая кровать отеля "Энтернасьональ"  стала  похожей
на гроб.
   - Нет! - Жоан порывисто схватила цветы и сбросила на пол. - Не  смей  так
шутить! Не смей!
   Равик посмотрел на нее. Он совсем забыл, при  каких  обстоятельствах  они
впервые узнали друг друга.
   - Забудь обо всем, что я сказал! Я не хотел сказать ничего плохого.
   - Никогда не позволяй себе этого. Даже в шутку. Обещаешь?
   Ее губы дрожали.
   - Послушай, Жоан... Неужели это действительно так напугало тебя?
   - Да. Больше чем напугало. Я сама не знаю, что со мной.
   Равик встал.
   - Никогда не буду с тобой так шутить. Теперь ты довольна?
   Она кивнула.
   - Не пойму, в чем дело, но для меня это просто невыносимо.  Будто  чья-то
рука тянется за мной из темноты. Этот  страх...  безотчетный  страх,  словно
что-то меня подстерегает. - Она прижалась к нему. - Защити меня.
   Равик обнял ее.
   - Не бойся... Я защищу тебя.
   Она снова кивнула.
   - Ты ведь все можешь...
   - Еще бы, - сказал он голосом,  полным  грустной  иронии,  вспоминая  Кэт
Хэгстрем. - Могу... конечно же, могу...
   Она сделала слабое движение.
   - Я приходила вчера...
   Равик не шелохнулся.
   - Приходила?
   - Да.
   Он молчал. Все сразу развеялось! Вчера он вел себя как  мальчишка!  Ждать
или не ждать - зачем все это? Глупейшая  игра  с  человеком,  который  и  не
думает вести игру.
   - Тебя не было...
   - Да.
   - Я знаю, мне не следует спрашивать, где ты был...
   - Не следует.
   Жоан отошла от него.
   - Я хочу принять ванну, - сказала она изменившимся голосом. -  Я  озябла.
Можно? Не разбужу весь отель?
   Равик улыбнулся.
   - Если хочешь что-либо сделать,  никогда  не  спрашивай  о  последствиях.
Иначе так ничего и не сделаешь.
   Она посмотрела на него.
   - Когда дело касается мелочей, можно и спросить,  а  ежели  речь  идет  о
важном - никогда.
   - И это верно.
   Она прошла в ванную и пустила воду. Равик сел у окна  и  закурил.  Высоко
над крышами стояло красноватое  зарево,  бесшумно  кружился  снег.  С  улицы
донесся лающий гудок такси. На полу бледно  мерцали  хризантемы.  На  диване
лежала газета. Он принес ее вечером... Бои на чешской границе, бои в  Китае,
ультиматум, где-то пало правительство... Он  взял  газету  и  сунул  ее  под
цветы.
 
 
 
   Жоан вышла из  ванной.  Разгоряченная,  она  присела  на  корточки  среди
цветов.
   - Где ты был вчера ночью? - спросила она.
   Он протянул ей сигарету.
   - Ты и в самом деле хочешь это знать?
   - Еще бы!
   - Я был здесь, - сказал он после некоторого колебания,  -  и  ждал  тебя.
Решил, что ты уже не придешь, и ушел.
   Жоан молчала. В темноте то вспыхивал, то угасал огонек ее сигареты.
   - Вот и все, - сказал Равик.
   - Тебе захотелось выпить?
   - Да...
   Жоан повернулась к нему.
   - Равик, - сказала она, - ты действительно ушел  только  потому,  что  не
застал меня?
   - Конечно.
   Она положила ладони ему на колени. Сквозь халат он ощутил  их  тепло:  то
было ее тепло и тепло халата, более знакомого и памятного, чем  многие  годы
жизни, и вдруг ему почудилось, что между халатом и Жоан давно уже существует
какая-то связь и она вернулась к нему откуда-то из прошлого.
   - Равик, ведь я каждый вечер приходила к тебе. Ты должен был знать, что я
и на этот раз приду. А может, ты ушел  просто  потому,  что  не  хотел  меня
видеть?
   - Нет.
   - Если ты не хочешь меня видеть, скажи, будь откровенен.
   - Я бы тебе сказал.
   - Значит, не в этом дело?
   - Нет, действительно не в этом.