я боль. А я жду женщину, и мне кажется, что, если она не  придет,
мне тоже предстоит трудная ночь. Я, конечно, понимаю, насколько ничтожны мои
страдания в сравнении  с  муками  этого  умирающего  или  Гастона  Перье  из
соседней палаты, у которого раздроблена рука, - в сравнении с  муками  тысяч
других и с тем, что произойдет хотя бы сегодня ночью на земном шаре.  И  все
же эта мысль ничуть меня не утешает. Она ничуть не утешает,  не  помогает  и
ничего не меняет, все остается по-прежнему. Как это сказал Морозов? "Ну хоть
бы живот у тебя разболелся, что ли..." И он по-своему прав.
   - Позвоните мне, если что случится, - сказал Равик сестре;  это  была  та
самая сестра, которой Кэт Хэгстрем подарила радиолу.
   - Он уже совсем примирился со своей судьбой, - заметила она.
   - Как вы сказали? - удивленно переспросил Равик.
   - Совсем примирился. Хороший пациент.
   Равик оглядел палату. Здесь нет ничего,  что  она  могла  бы  получить  в
подарок. Примирился... Взбредет же такое в голову больничной сестре! Бедняга
отчаянно борется со смертью, бросает в бой  все  армии  кровяных  шариков  и
нервных клеток... Он вовсе не примирился со своей судьбой.
   Равик направился в отель. У самых дверей он столкнулся с Гольдбергом. Это
был седобородый старик с массивной золотой цепочкой на жилете.
   - Чудесный вечер, не правда ли? - сказал Гольдберг.
   - Да. - Неожиданно Равик вспомнил разговор его жены с  Визенхофом.  -  Вы
хотите немного прогуляться? - спросил он.
   - Я уже гулял. Прошел до площади Согласия и обратно.
   До площади Согласия. Там находилось американское посольство. Белое здание
под звездным флагом, тихое и опустевшее, Ноев ковчег, где могут  дать  визу.
Несбыточная мечта... Гольдберг стоял на тротуаре  у  отеля  "Крийон"  и  как
зачарованный смотрел на вход в посольство,  на  темные  окна,  смотрел  так,
словно перед ним был один из шедевров  Рембрандта  или  сказочный  бриллиант
"Кохинор" (1).
   - А может быть, все-таки пройдемся? До Триумфальной арки? - спросил Равик
и подумал: "Если я выручу тех двоих, я застану Жоан у себя в комнате или она
придет позднее".
   Гольдберг покачал головой.
   - Нет, пойду к себе. Жена ждет меня. Я и так слишком долго гулял.
   Равик взглянул на часы. Половина первого. Выручать было некого. Вероятно,
Рут давно уже вернулась к себе в комнату.  Он  посмотрел  вслед  Гольдбергу,
медленно поднимавшемуся по лестнице. Затем подошел к портье.
   - Мне кто-нибудь звонил? ---------------------------------------(1)  Один
из крупнейших в мире бриллиантов, находящийся в короне английских королей.
   - Нет.
   В номере горел свет. Он вспомнил, что перед уходом  не  погасил  его.  На
столе снежным пятном белел лист бумаги - записка, в которой он  предупреждал
Жоан, что вернется через полчаса. Он взял записку и  порвал  ее.  Захотелось
выпить. Он ничего не нашел и снова спустился вниз. Кальвадоса  у  портье  не
оказалось. Только коньяк и вино. Он купил бутылку "энесси" и бутылку "вуврэ"
и  немного  поговорил  с  портье.  Тот  все  пытался  убедить  его,  что  на
предстоящих бегах в Сен-Клу  из  двухлеток  наибольшие  шансы  имеет  кобыла
Лулу-Вторая. Прихрамывая, пришел испанец Альварес.  Захватив  газету,  Равик
поднялся к себе в номер. Как медленно тянется время. Если  ты  любишь  и  не
веришь при этом в чудеса, ты потерянный человек - так, кажется, сказал ему в
1933 году берлинский адвокат Аренсен. А три недели спустя  он  уже  сидел  в
концлагере - на него донесла любовница. Равик открыл бутылку "вуврэ" и  взял
со стола томик Платона. Через несколько минут он отложил книгу  и  подсел  к
окну.
   Он не сводил глаз с телефона. Проклятый черный  аппарат.  Позвонить  Жоан
невозможно - он не знал ее нового  номера.  Даже  адреса  не  знал.  Она  не
сказала, а он не стал спрашивать. Вероятно, намеренно умолчала: потом  можно
будет всю вину свалить на него.
   Он выпил стакан легкого вина. Какая нелепость, подумал он. Я жду женщину,
с которой расстался утром. Мы не виделись три с половиной месяца, но ни разу
за все это время я не томился по ней так, как сейчас, когда мы  не  виделись
всего только один день. Лучше бы вообще больше с ней не встречаться.  Я  уже
как будто совсем освоился с этой мыслью. А теперь...
   Он встал. Нет, все это не то. Неопределенность -  вот  что  не  дает  ему
покоя.  А  также  какая-то  неуверенность,  с  каждым  часом   все   сильнее
охватывающая его...
   Равик подошел к двери. Он знал, что дверь не заперта, но на всякий случай
нажал на ручку. Затем развернул газету. Строчки расплывались перед  глазами.
Инциденты в Польше. Пограничные стычки. Притязания на Польский коридор. Союз
Англии и Франции с Польшей. Надвигающаяся война. Газета соскользнула на пол,
он погасил свет. Непочатая бутылка "энесси" стояла  на  столе.  Он  встал  и
подошел к окну. Ночь была холодная, высоко в небе высыпали звезды. Во  дворе
кричали  коты.  На  балконе  напротив  появился  мужчина  в  нижнем   белье,
почесался, громко зевнул и вернулся в освещенную комнату. Равик посмотрел на
кровать. Он знал, что не уснет. Читать было тоже бессмысленно - он ни  слова
не помнил из того, что прочел какой-нибудь час назад. Лучше всего  уйти,  но
куда? Ведь от этого ничего не изменится. Да он и не хотел уходить. Он  хотел
хоть что-нибудь знать. Он поднял бутылку с коньяком, подержал ее  в  руке  и
поставил обратно. Затем достал из сумки две таблетки снотворного.  Такие  же
таблетки он дал рыжему Финкенштейну. Должно быть,  тот  сейчас  спит.  Равик
проглотил их. Вряд ли ему удастся уснуть. Затем он взял еще одну. Если  Жоан
придет, он, конечно, проснется.
   Она не пришла ни в эту, ни в следующую ночь.
 
 
 
   XXI
 
   Эжени просунула голову в дверь палаты, где лежал человек без желудка.
   - Мсье Равик, к телефону.
   - Кто звонит?
   - Не знаю. Не спрашивала. Мне телефонистка сказала.
   Равик не сразу узнал голос Жоан, приглушенный и какой-то очень далекий.
   - Жоан, - сказал он. - Где ты?
   Казалось, она говорит из другого города. Он бы не удивился, если  бы  она
назвала какой-нибудь курорт на Ривьере. Никогда она еще не звонила
   ему в клинику.
   - У себя дома, - сказала она.
   - Здесь, в Париже?
   - Конечно. Где же еще?
   - Ты больна?
   - Нет. С чего ты взял?
   - Ты же звонишь в клинику.
   - Я звонила в отель, тебя там не было. Вот я и позвонила в клинику.
   - Что-нибудь случилось?
   - Нет. Что могло случиться? Просто хотела узнать, как ты живешь.
   Теперь ее голос  звучал  яснее.  Равик  достал  сигарету  и  картонку  со
спичками. Прижав картонку локтем к столику, он оторвал спичку и зажег ее.
   - В клинике всегда думаешь о несчастных случаях и болезнях, Жоан.
   - Я не больна. Я в постели, но не больна.
   - Понимаю.
   Равик водил картонкой со спичками по белой  клеенке  стола  и  ждал,  что
последует дальше.
   Жоан тоже ждала. Он  слышал  в  трубке  ее  дыхание.  Она  хотела,  чтобы
разговор начал он. Это дало бы ей преимущество.
   - Жоан, - сказал он. - Мне нельзя долго задерживаться у  телефона.  Я  не
закончил больному перевязку и должен быстро вернуться.
   Она немного помолчала.
   - Почему ты не даешь о себе знать? - наконец спросила она.
   - Потому что у меня нет ни твоего телефона, ни адреса.
   - Но я ведь сказала тебе все это.
   - Ошибаешься, Жоан.
   - Нет, - теперь она чувствовала себя уверенно.  -  Наверняка.  Я  отлично
помню. А ты, как всегда, забыл.
   - Пусть так, я забыл. Скажи еще раз. Я запишу. Она назвала  ему  адрес  и
номер телефона
   - Я уверена, что сказала тебе и то и другое.
   Уверена.
   - Хорошо, Жоан. Я должен идти. Поужинаем сегодня вместе?
   Она ответила не сразу.
   - А почему бы тебе не зайти ко мне? - спросила она.
   - Хорошо. Могу и зайти. Сегодня вечером. В восемь?
   - А почему не сейчас?
   - Сейчас мне некогда.
   - А когда ты освободишься?
   - Примерно через час.
   - Вот и приходи.
   Так, подумал Равик. Вечер у тебя занят.
   - Почему мы не можем встретиться вечером? - спросил он.
   - Равик, иной раз ты не понимаешь самых простых вещей. Мне хочется, чтобы
ты пришел сейчас. Я не хочу ждать до вечера. Иначе зачем бы я стала  звонить
тебе днем в клинику?
   - Хорошо. Закончу дела и приду.
   Он задумчиво сложил бумажку с адресом и вернулся в палату.
 
 
 
   Жоан жила в доме на углу улицы Паскаля, на верхнем этаже.
   - Входи, - сказала она, открыв ему дверь. - Как хорошо,  что  ты  пришел!
Входи.
   На ней был простой черный халат мужского покроя.  Равику  нравилось,  что
ома никогда не носила броских платьев из шелка или пышного  тюля.  Она  была
бледнее, чем обычно, и немного взволнована.
   - Входи! - повторила она. - Я ждала тебя. Должен же ты посмотреть, как  я
живу.
   Жоан пошла вперед. Равик улыбнулся: в  хитрости  ей  не  откажешь.  Хочет
заранее пресечь все расспросы. Он смотрел на ее красивые  прямые  плечи,  на
волосы, блестевшие в ярком свете.  Вдруг  у  него  перехватило  дыхание:  на
мгновение ему показалось, что он безумно ее любит.
   Они пришли  в  большую,  залитую  солнцем  комнату,  напоминавшую  студию
художника. Из высокого широкого окна был  виден  парк,  раскинувшийся  между
авеню Рафаэля и авеню Пру дона. Справа открывался вид на Порт-де-ля-Мюэт,  а
дальше в золотистой дымке зеленел Булонский лес.
   Комната была обставлена в полусовременном стиле.  Большая  тахта,  обитая
чересчур ярким синим бархатом, несколько кресел, более удобных с  виду,  чем
на самом деле; слишком низкие столики, фикус, американская радиола.  В  углу
стоял чемодан Жоан. В целом комната была довольно мила,  но  Равику  она  не
понравилась. Он признавал одно из двух: либо безупречный вкус,  либо  полную
безвкусицу. Половинчатость претила ему. А фикусов он вообще терпеть не мог.
   Он заметил, что Жоан внимательно наблюдает за ним. У нее хватило смелости
пригласить его, но она не знала, как он отнесется ко всему этому.
   - У тебя хорошо, - сказал он. - Просторно и уютно.
   Он открыл радиолу. Это  был  отличный  аппарат  с  автоматической  сменой
пластинок.  Они  грудой  лежали  на  столике,  стоявшем  рядом.  Жоан  взяла
несколько штук и поставила их на диск.
   - Ты знаешь, как она работает?
   - Нет, - сказал он, хотя отлично это знал.
   Она включила радиолу.
   - Чудесная вещь. Не надо вставать и  менять  пластинки.  Лежи,  слушай  и
мечтай в сумерках...
   Радиола и в самом деле работала великолепно. Равик знал, что  она  стоит,
по крайней мере, двадцать тысяч франков. Комната наполнилась мягкой,  словно
плывущей музыкой - сентиментальные парижские песенки. "J'attendrai..." (1).
   Жоан стояла, подавшись вперед, и слушала.
   - Нравится? - спросила она. ---------------------------------------(1) "Я
буду ждать" (фр.).
   Равик кивнул. Он смотрел не на радиолу, а  на  Жоан,  на  ее  восхищенное
лицо, словно растворившееся в музыке. Как легко она способна  увлечься.  Как
любил он в ней эту легкость, которой сам был лишен. Кончилось...  Кончилось,
подумал он, и эта мысль не причинила  ему  боли.  Словно  покидаешь  знойную
Италию и возвращаешься на туманный север.
   Жоан выпрямилась и улыбнулась.
   - Пойдем... Ты еще не видел спальню.
   - А мне непременно надо ее посмотреть?
   Она испытующе взглянула на него.
   - Ты не хочешь посмотреть? Почему?
   - Действительно, почему? - сказал он. - Конечно, посмотрю.
   Она погладила его по лицу и поцеловала, и он знал, зачем она это сделала.
   - Пойдем, - сказала она и взяла его за руку.
 
 
 
   Спальня была обставлена в чисто  французском  вкусе.  Большая  кровать  в
стиле Людовика XVI - явная подделка под старину; туалетный столик в  том  же
духе, своими  очертаниями  он  напоминал  человеческую  почку;  зеркало  под
барокко; современный обюссонский ковер; стулья и кресла,  словно  взятые  из
стандартного голливудского фильма. Тут же  стоял  очень  красивый  расписной
флорентийский ларь шестнадцатого века.  Он  явно  не  гармонировал  со  всем
остальным и казался принцем крови, попавшим в общество разбогатевших  мещан.
Ларь был задвинут в угол. На его расписной крышке лежали шляпка с фиалками и
пара серебряных туфель.
   Постель была неприбрана. Казалось,  она  еще  сохраняла  тепло  Жоан.  На
туалетном столике стояли флаконы  с  духами.  Один  из  стенных  шкафов  был
открыт. В нем  висели  платья.  Ее  гардероб  заметно  пополнился.  Жоан  не
отпускала руки Равика. Она прильнула к нему.
   - Нравится тебе у меня?
   - Нравится. Все это очень подходит тебе. Она кивнула. Ни о чем больше  не
думая, он привлек ее к  себе.  Она  не  сопротивлялась.  Они  стояли,  тесно
прижавшись друг к другу. Лицо Жоан было спокойным, на нем не осталось и тени
легкого волнения,  которое  он  заметил  вначале.  Уверенное  и  ясное,  оно
светилось тайным удовлетворением и каким-то едва уловимым торжеством.
   Странно, подумал он. Насколько прекрасной может оставаться женщина даже в
подлости.  Мало  того  что  она  отвела  мне  роль   наемного   танцора   из
второсортного дансинга,  она  еще  с  наивным  бесстыдством  показывает  мне
квартиру, обставленную  любовником,  и  выглядит  при  этом  как  сама  Ника
Самофракийская.
   - Жаль, что у тебя нет такой квартиры, - сказала она.  -  Тут  чувствуешь
себя совсем иначе. Это не то что жалкие гостиничные номера.
   - Ты права, Жоан. Я с удовольствием все это осмотрел. А теперь я пойду...
   - Ты уходишь? Не успел прийти и уже уходишь?
   Он взял ее за руки.
   - Да, ухожу. Навсегда. Ты живешь с другим. А я не делю с другими  женщин,
которых люблю. Она резко отстранилась.
   - Что? Что ты говоришь? Я... Кто тебе это сказал?.. Какая гадость! -  Она
сверлила его взглядом. - Впрочем,  нетрудно  догадаться!  Конечно,  Морозов,
этот...
   - При чем тут Морозов! Мне ничего не надо было говорить. Все, что я здесь
увидел, говорит само за себя.
   Она побледнела, ее лицо вдруг перекосилось от  бешенства.  Она  уже  была
уверена, что добилась своего, и никак не ожидала такого поворота.
   - Понятно! Раз я живу в такой квартире и больше не служу в  "Шехерезаде",
значит, я стала содержанкой! Еще бы! Как же может быть иначе?!
   - Я не сказал, что ты стала содержанкой.
   - Не сказал, но дал это понять! Теперь мне все ясно! Сначала  ты  устроил
меня в "Шехерезаду" - в эту мерзкую дыру, потом оставил одну, и,  если  я  к
кому-то обратилась за помощью, если кто-то позаботился обо  мне,  значит,  я
непременно стала содержанкой! Да и что может быть на уме у ночного швейцара,
кроме грязных мыслишек? Этот жалкий холуй не способен  понять,  что  женщина
может сама по себе  чего-то  стоить,  что  она  может  работать  и  кое-чего
добиться! И ты - именно ты - упрекаешь меня  в  этом!  Как  только  тебе  не
стыдно!
   Неожиданно Равик резко повернул ее,  подхватил  под  локти  и  бросил  на
кровать.
   - Вот! - сказал он. - И хватит болтать ерунду!
   Она была так ошеломлена, что осталась лежать на кровати.
   - Может быть, ты еще и побьешь меня? - сказала она немного спустя.
   - Нет. Я только не хочу больше выслушивать весь этот вздор.
   Она лежала не шевелясь. Бледное лицо, обескровленные  губы,  безжизненные
стеклянные глаза. Раскрытая грудь. Обнаженная нога, свисающая с кровати.
   - Я звоню тебе, - сказала она, - ни о чем дурном не думаю, радуюсь,  хочу
быть  с  тобой...  и  вдруг,  пожалуйста!..  Такая  гадость!  Гадость!  -  с
отвращением повторила она. - Я-то думала, ты другой!
   Равик стоял в дверях спальни. Он видел комнату с  претенциозной  мебелью,
Жоан на кровати и ясно понимал, что вся  эта  обстановка  как  нельзя  лучше
подходит к ней. Он досадовал на себя, что завел  этот  разговор.  Надо  было
уйти без всяких объяснений, и дело с концом. Но тогда она непременно  пришла
бы к нему и произошло бы то же самое.
   - Да, я думала, ты другой, - повторила она. - От тебя я этого не ожидала.
   Он ничего не ответил. Все это было предельно дешево,  просто  невыносимо.
Вдруг он удивился самому себе: как это он мог три дня подряд  внушать  себе,
что навсегда потеряет покой и сон, если она не вернется? А  теперь...  Какое
ему до нее дело? Он достал сигарету и закурил. Его губы были горячи и  сухи.
Из соседней комнаты доносилась музыка. Радиола все еще играла, снова звучала
песенка "J'attendrai...". Равик вышел из спальни и выключил радиолу.
   Когда он вернулся, Жоан по-прежнему лежала на постели. Она как будто и не
пошевелилась. Но халат ее был распахнут чуть шире, чем раньше.
   - Жоан, - сказал он, - чем меньше об этом говорить, тем лучше...
   - Не я завела этот разговор...
   Он охотно запустил бы сейчас в нее флаконом духов.
   - Знаю, - сказал он. - Разговор начал я, и я же его кончаю.
   Он повернулся и направился к выходу. Но не успел он дойти до  двери,  как
она оказалась перед ним. Захлопнув  дверь,  она  широко  расставила  руки  и
преградила ему путь.
   - Вот как! - сказала она. - Ты кончаешь разговор и уходишь!  До  чего  же
все просто! Но я хочу сказать тебе еще  кое-что!  Я  еще  многое  хочу  тебе
сказать! Ведь ты сам видел меня в "Клош д'Ор", видел, что я была не одна,  а
когда в ту ночь я пришла, тебе все было безразлично - ты спал со  мной...  И
наутро тебе все было безразлично, и ты снова ласкал меня, и я любила тебя, и
ты был такой хороший, и ни о чем не спрашивал, и за это я любила  тебя,  как
никогда раньше. Я знала: ты должен быть таким, и только  таким,  я  плакала,
когда ты спал, и целовала тебя, и была счастлива, и  ушла  домой,  боготворя
тебя... А теперь? Теперь ты пришел и упрекаешь меня в том. на что в ту  ночь
столь милостиво закрыл глаза! Теперь ты все это вспомнил, и укоряешь меня, и
разыгрываешь  оскорбленную  невинность,  и  закатываешь  мне  сцену,   точно
ревнивый супруг! Чего ты, собственно, от меня хочешь? Какое имеешь  на  меня
право?
   - Никакого, - сказал Равик.
   - Хорошо, что ты, по крайней мере, понимаешь  это.  Зачем  же  ты  сейчас
швырнул мне все это в лицо? Почему ты не поступил так же, когда я  пришла  к
тебе той ночью? Тогда ты, конечно...
   - Жоан, - сказал Равик.
   Она умолкла, порывисто дыша и не сводя с него глаз.
   - Жоан, - сказал он, - в  ту  ночь  мне  показалось,  что  ты  вернулась.
Прошлое не интересовало меня. Ты вернулась, и этого было  достаточно.  Но  я
ошибся. Ты не вернулась.
   - Я не вернулась? А кто же тогда пришел к тебе? Привидение, что ли?
   - Ты ко мне пришла. Пришла, но не вернулась.
   - Это для меня слишком сложно. Хотела бы я знать, какая тут разница.
   - Ты ее отлично понимаешь, а я тогда ничего не знал. Теперь мне все ясно.
Ты живешь с другим.
   - Ну вот, живу с другим. Опять за свое! Если у меня есть друзья,  значит,
я живу с другим! Что же мне, по-твоему, целыми днями сидеть взаперти, никого
не видеть, ни с кем не разговаривать - лишь бы обо мне  не  сказали,  что  я
живу с кем-либо другим?
   - Жоан, - сказал Равик. - Ты смешна.
   - Смешна? Если кто-нибудь и смешон, так это ты.
   - Пусть так... Видимо, мне придется силой оттащить тебя от двери?
   Она не двинулась с места.
   - Даже если я и была с кем-то близка, какое тебе до этого дело? Ты же сам
сказал, что не хочешь ни о чем знать.
   - Верно. Я действительно ни о чем не хотел знать. Думал, там у  тебя  все
кончилось. Что было, то прошло. Но я ошибся,  хотя,  в  сущности,  все  было
ясно... Может быть, я просто хотел себя обмануть. Что поделаешь, слабость...
Но это ничего не меняет.
   - Как же так не меняет? Если ты сам видишь, что ты не прав.
   - Дело не в том, кто прав и кто неправ. Ты не только была с кем-то, ты  и
сейчас не одна. И намерена жить так же и впредь. Тогда я этого не знал.
   - Не лги! - прервала она его с неожиданным спокойствием. -  Ты  знал  это
всегда. И в ту ночь тоже.
   Она смотрела ему прямо в глаза.
   - Хорошо, - сказал он. - Допустим, что знал. Но тогда я  не  хотел  этого
знать. Знал и не верил. Ты не поймешь меня. Женщинам это не свойственно... И
все-таки не об э