врач.
Впрочем, Роланда скоро уходит из "Озириса".
   - Все равно будет известно, куда она уехала. - Морозов налил себе  рюмку.
- Равик, по-моему, тебе нужно скрыться на несколько недель.
   Равик посмотрел на него.
   - Легко сказать, Борис. Но куда?
   - Куда угодно, лишь бы можно было затеряться в  массе  людей.  Поезжай  в
Канн или в Довиль. Сезон в самом разгаре - поживешь тихо и незаметно. Или  в
Антиб. Там ты все знаешь. Никто не спросит у тебя паспорта. А я всегда смогу
справиться у Вебера или Роланды, разыскивала ли тебя полиция как  свидетеля.
Равик отрицательно покачал головой.
   - Самое лучшее - оставить все как есть и продолжать жить,  словно  ничего
не произошло.
   - В данном случае ты не прав.
   Равик посмотрел на Морозова.
   - Нет, я останусь в Париже. Я не хочу бежать. Иначе я не могу  поступить.
Неужели тебе это непонятно?
   Морозов ничего не ответил.
   - Прежде всего сожги квитанцию, - наконец сказал он.
   Равик вынул бумажку из кармана и сжег  над  плоской  медной  пепельницей.
Морозов вытряхнул пепел в окно.
   - Так, с этим покончено. У тебя осталось еще что-нибудь от него?
   - Деньги.
   - Покажи.
   Морозов осмотрел кредитки.
   - Что ж,  деньги  как  деньги.  Их  вполне  можно  использовать.  Что  ты
собираешься с ними делать?
   - Пошлю в фонд помощи беженцам, не открывая своего имени.
   - Разменяешь завтра, пошлешь через две недели.
   - Хорошо.
   Равик спрятал деньги. Складывая бумажки, он вдруг  подумал,  что  не  так
давно брал руками еду. Он взглянул на свои ладони. Странно,  что  только  не
лезло ему в голову сегодня утром. Он взял еще ломоть свежего черного хлеба.
   - Где мы поужинаем? - спросил Морозов.
   - Да где угодно.
   Морозов посмотрел на него. Впервые за весь день Равик улыбнулся.
   - Борис, - сказал он. -  Не  гляди  ты  на  меня,  как  сиделка,  которая
опасается, что ее больного  вот-вот  хватит  удар.  Я  уничтожил  скота,  он
заслуживал участи, худшей в тысячу... нет - во много тысяч  раз  худшую!  За
свою жизнь я убил десятки ни в чем не повинных людей, и мне  давали  за  это
ордена, и убивал я их не в честном, открытом бою,  а  из  засады,  в  спину,
когда они ничего не подозревали. Но это называлось войной и считалось  делом
чести. Сегодня же  ночью  у  меня  было  только  одно  совершенно  идиотское
желание: сказать ему все прямо в глаза перед тем, как разделаться с  ним.  И
вот эти невысказанные слова несколько минут  буквально  душили  меня,  точно
застряли в горле. А теперь вопрос исчерпан. Хааке  больше  не  будет  мучить
людей. Я после этого выспался, и все для меня стало таким далеким,  будто  я
когда-то прочитал об этом в газете.
   - Ладно. - Морозов застегнул свой пиджак. - Тогда пойдем. Мне  необходимо
чего-нибудь выпить. Равик посмотрел на него.
   - Тебе?
   - Да, мне! - сказал Морозов. - Я... - На мгновение он запнулся. - Сегодня
я впервые почувствовал себя старым.
 
 
 
   XXXI
 
   Торжественное прощание с Роландой началось ровно в шесть и длилось  всего
лишь час. В семь часов "Озирис" был снова готов к приему посетителей.
   Стол накрыли в отдельном зале. Почти  все  девицы  были  одеты  в  черные
шелковые  платья.  Равик,  постоянно  видевший  их  на  врачебных   осмотрах
обнаженными или в весьма прозрачных одеяниях, многих даже не сразу узнал. На
крайний случай мадам оставила в  большом  зале  пять  или  шесть  девушек  в
качестве "группы резерва". После семи они также должны  были  переодеться  и
прийти проститься с Роландой. Ни одна из них не согласилась  бы  явиться  на
торжество в неподобающем виде. Это не было требованием мадам  -  так  решили
сами девушки. Равик ничего другого и не ожидал. Он хорошо знал, что в  среде
проституток этикет более строг, нежели  в  высшем  свете.  Девушки  подарили
Роланде шесть плетеных кресел для  будущего  кафе,  купленных  в  складчину.
Мадам преподнесла ей кассовый аппарат, Равик  -  два  столика  с  мраморными
плитами. Он  был  единственным  посторонним  на  торжестве.  И  единственным
мужчиной.
   Обед начался в пять минут седьмого. Мадам сидела во главе  стола.  Справа
от нее Роланда, слева Равик. Далее - новая распорядительница, ее помощница и
затем девушки. Были сервированы  великолепные  закуски.  Паштет  из  гусиной
печенки по-страсбургски и  к  нему  старое  шерри-бренди.  Равику  поставили
бутылку водки. Он терпеть не мог шерри. Потом подали  превосходное  тюрбо  и
белое "мерсо" урожая 1933 года.  Рыба  была  приготовлена  не  хуже,  чем  у
"Максима". Вино оказалось легким и в меру молодым. Затем последовала спаржа,
а за ней поджаренные на  вертеле  нежные  цыплята,  изысканный  салат,  чуть
отдававший чесноком, и красное "шато сент-эмилион". В том конце  стола,  где
сидела мадам, распили бутылку "романэ конти" урожая 1921 года.
   - Девушки не сумеют оценить его, - сказала мадам.
   Равик,  напротив,  вполне  оценил   достоинства   вина   и,   великодушно
отказавшись от шампанского и  сладкого,  получил  вторую  бутылку  "романэ".
Вместе с мадам он ел полужидкий бри со  свежим  белым  хлебом  без  масла  и
запивал вином.
   Разговор за столом напоминал беседу в  пансионе  для  благородных  девиц.
Плетеные кресла были украшены  бантами.  Кассовый  аппарат  сиял.  Мраморные
плиты столиков тускло мерцали. В зале царила атмосфера легкой грусти.  Мадам
была в черном. На ней сверкали бриллианты, их было не  слишком  много,  лишь
брошь и кольцо - чудесные голубовато-белые камни чистой воды. Она не  надела
диадему, хотя стала графиней. У мадам был вкус.  Она  любила  драгоценности.
Мадам заявила, что рубины и изумруды могут упасть в  цене.  Бриллианты  куда
надежнее.  Она  болтала  с  Роландой  и  Равиком,   обнаруживая   недюжинную
начитанность.  Она  вела  беседу  легко,  забавно  и  остроумно,  цитировала
Монтеня, Шатобриана и Вольтера. Ее умное, ироническое лицо обрамляли  слегка
поблескивающие седые волосы с голубоватым отливом - мадам их подкрашивала.
   В семь часов, после кофе,  девушки,  совсем  как  примерные  воспитанницы
пансиона, встали из-за стола. Они вежливо поблагодарили мадам и  трогательно
простились в Роландой. Мадам  посидела  еще  немного.  Она  угостила  Равика
"арманьяком", какого он в жизни не пробовал.  "Группа  резерва",  все  время
дежурившая внизу, прибыла к столу. Девушки умылись, переоделись  в  вечерние
платья и подкрасились, но не так ярко, как  обычно.  Мадам  дождалась,  пока
всем не подали тюрбо. Поговорив с девушками и поблагодарив их за то, что они
пожертвовали для нее этим часом, она грациозно откланялась.
   - Я надеюсь, Роланда, еще увидеть вас до отъезда...
   - Разумеется, мадам.
   - Разрешите оставить для вас "арманьяк"? - обратилась мадам к Равику.  Он
поблагодарил. Мадам удалилась. С головы до пят - дама высшего Общества.
   Равик взял бутылку и пересел к Роланде.
   - Когда ты уезжаешь? - спросил он.
   - Завтра днем, в четыре часа семь минут.
   - Я приду на вокзал проводить тебя.
   - Нельзя, Равик. Никак нельзя. Мой жених приезжает  сегодня  вечером.  Мы
едем вдвоем. Понимаешь? И вдруг заявишься ты. Он очень удивится.
   - Понимаю.
   - Завтра с утра мы сделаем еще кое-какие покупки и отправим все  багажом.
Сегодня я сниму номер в отеле "Бельфор". Удобно, дешево и чисто.
   - Он тоже остановится там?
   - Что ты! - удивилась Роланда. - Ведь мы еще не повенчаны.
   - Верно. Об этом я как-то не подумал. Равик знал, что  Роланда  нисколько
не рисуется. Она была женщиной устойчивых буржуазных взглядов.  Для  нее  не
имело значения, служит ли  она  в  пансионе  для  благородных  девиц  или  в
публичном доме. У  нее  были  определенные  обязанности,  и  она  честно  их
исполняла. Теперь она  освободилась  от  этих  обязанностей  и  возвращается
обратно в свою буржуазную среду, полностью порывая с тем  миром,  в  котором
временно жила.  Так  же  получалось  со  многими  проститутками.  Часто  они
становились отличными женами. Проституцию они считали тяжелым  ремеслом,  но
отнюдь не пороком. Такой взгляд на вещи спасал их от деградации.
   Роланда налила Равику еще рюмку коньяку. Затем достала из сумки  какую-то
бумажку.
   - Если тебе когда-нибудь будет нужно уехать из Парижа -  вот  наш  адрес.
Приезжай в любое время.
   Равик посмотрел на адрес.
   - Здесь две фамилии, - сказала она. - Первые  две  недели  пиши  на  мою.
Потом - на имя моего жениха.
   Равик спрятал листок.
   - Спасибо, Роланда. Пока я останусь в Париже. И  потом  -  я  представляю
себе, как удивится твой жених, если я  вдруг  свалюсь  к  вам  как  снег  на
голову.
   - Ты это говоришь потому, что я  просила  тебя  не  приходить  завтра  на
вокзал? Так ведь здесь совсем другое дело. Я даю адрес на тот  случай,  если
тебе придется срочно выехать из Парижа.
   Он удивленно взглянул на нее.
   - Что ты хочешь сказать?
   - Равик, -  сказала  она.  -  Ты  беженец.  А  у  беженцев  часто  бывают
неприятности. Хорошо заранее знать место, где можно какое-то  время  пожить,
не опасаясь полиции.
   - Откуда ты знаешь, что я беженец?
   - Знаю. И никому об этом не говорила.  Да  и  кому  какое  дело?  Сохрани
адрес. А понадобится - приезжай, не стесняйся. У  нас  никто  ни  о  чем  не
спросит.
   - Хорошо, Роланда. Спасибо.
   - Дня два назад в "Озирис" заходил какой-то тип из полиции. Интересовался
каким-то немцем. Спрашивал, был ли он здесь.
   - Вот как? - Равик насторожился.
   - Да. Когда ты заходил к нам в последний раз, в  "Озирисе"  действительно
торчал один немец. Ты, наверно, его уже забыл. Такой толстый,  лысый.  Сидел
за столиком с Ивонной и Клер. Агент спрашивал, заглядывал ли он к нам и  кто
еще был здесь тогда.
   - Понятия не имею, - сказал Равик.
   - Ты, наверно, не обратил на него внимания. Но я,  конечно,  не  сказала,
что в тот вечер ты забежал к нам на минутку.
   Равик кивнул.
   - Так лучше, - пояснила Роланда. - Нечего давать шпикам повод  спрашивать
у невинных людей паспорта.
   - Правильно. А он не объяснил, что ему нужно?
   Роланда пожала плечами.
   - Нет. Да нас это и не касается. Я ему так и сказала -  никого,  мол,  не
было, и все. У нас старое правило: мы никогда ничего не  знаем.  Так  лучше.
Впрочем, кажется, он и сам был не особенно заинтересован в расследовании.
   - Правда?
   Роланда усмехнулась.
   - Равик, многим французам наплевать на  судьбу  какого-то  там  немецкого
туриста. Нам и своих забот хватает. - Она поднялась. - А  теперь  мне  пора.
Прощай, Равик.
   - Прощай, Роланда. Без тебя здесь будет уже не то.
   Она улыбнулась.
   - Может, не сразу. Но вскоре наладится.
   Она пошла прощаться с девушками и  по  пути  еще  раз  оглядела  кассовый
аппарат, плетеные кресла и столики. Весьма практичные подарки. Мысленно  она
уже видела их в своем кафе. В особенности
   кассовый аппарат - символ буржуазной респектабельности, семейного уюта  и
благополучия. Поколебавшись с минуту, Роланда вернулась,  достала  из  сумки
несколько монет, положила их подле поблескивающей кассы и нажала на клавиши.
Механизм сработал, счетчик показал два франка пятьдесят сантимов, и Роланда,
улыбаясь счастливой улыбкой, положила в ящичек  деньги,  которые  сама  себе
уплатила.
   Девушки, сгорая от любопытства, сгрудились вокруг  кассы.  Роланда  снова
нажала на клавиши. Один франк семьдесят пять сантимов.
   - А что у вас можно получить за один франк  семьдесят  пять  сантимов?  -
спросила Маргарита, по кличке "Кобыла".
   Роланда подумала.
   - Рюмку "дюбонне" и два "перно".
   - А сколько стоит рюмка "амер пикон" и кружка пива?
   - Семьдесят сантимов.
   Касса зажужжала. Ноль франков семьдесят сантимов.
   - Дешево, - сказала Кобыла.
   - У нас все должно быть дешевле, чем В.Париже, - ответила Роланда.
   Девушки сдвинули плетеные кресла вокруг мраморных  столиков  и  осторожно
уселись. Оправив свои вечерние платья, они  вдруг  преобразились  в  будущих
посетительниц кафе Роланды.
   - Мадам Роланда, дайте  нам,  пожалуйста,  три  чашки  чаю  с  английским
бисквитом, -  сказала  Дэзи,  хрупкая  блондинка,  пользовавшаяся  особенным
успехом у женатых мужчин.
   - Семь франков восемьдесят. - Роланда нажала на клавиши. Касса сработала.
- Сожалею, но английский бисквит очень дорог.
   Кобыла  сидела  за  другим  столиком.  После  напряженного  раздумья  она
взглянула на Роланду.
   - Две бутылки "поммери", - торжествующе произнесла она. Маргарита  любила
Роланду и хотела сделать ей приятное.
   - Девяносто франков. У нас очень хороший "поммери".
   - И четыре рюмки коньяка! -  фыркнула  Кобыла.  -  Сегодня  у  меня  день
рождения.
   - Четыре франка сорок.
   Касса снова затрещала.
   - И четыре кофе с безе.
   - Три франка шестьдесят.
   Кобыла с восторгом посмотрела на Роланду.  Больше  она  ничего  не  могла
придумать.
   Девушки сгрудились вокруг кассы.
   - На сколько же вы сейчас наторговали, мадам Роланда?
   Роланда показала чеки.
   - На сто пять франков восемьдесят сантимов.
   - А чистый доход?
   - Франков тридцать. Главным образом за счет шампанского. Только на нем  и
можно заработать.
   - Неплохо! - откликнулась Кобыла. - Даже очень хорошо! Пусть  вам  всегда
везет, как сегодня.
   Роланда вернулась к Равику. Глаза ее сияли, как могут  сиять  лишь  глаза
любовников и удачливых коммерсантов.
   - Прощай, Равик. Не забудь, о чем я тебе говорила.
   - Не забуду. Прощай, Роланда...
   Она удалилась, сильная, статная, с ясной головой - будущее было  для  нее
просто, а жизнь хороша.
 
 
 
   Равик сидел вместе с Морозовым  перед  рестораном  "Фуке".  Девять  часов
вечера, все столики на террасе были заняты.  Где-то  вдали  за  Триумфальной
аркой белым, холодным светом горели два фонаря.
   - Крысы бегут из Парижа, - сказал Морозов. - В  "Энтернасьонале"  пустуют
три номера. Такого не бывало с тридцать третьего года.
   - Их скоро займут другие беженцы.
   - Какие же?..
   - Французы, - сказал Равик. -  Из  пограничных  районов.  Как  в  прошлую
войну.
   Морозов поднял рюмку и увидел, что она пуста. Он подозвал кельнера.
   - Еще графин "пуйи"... Что же будет с тобой, Равик?..
   - Ты хочешь, чтобы и я на манер крысы?..
   - Вот именно.
   - Нынче и крысам нужны паспорта. И визы. Морозов укоризненно посмотрел на
него.
   - А разве до сих пор они у тебя были? И все-таки ты жил в Вене, в Цюрихе,
в Испании и в Париже. Но теперь тебе пора исчезнуть.
   - Куда? - спросил Равик, он взял графин, принесенный кельнером, и налил в
холодную, запотевшую рюмку легкого вина. - Может быть, в  Италию?  Там  меня
поджидает гестапо. На самой границе... В Испанию? Там фалангисты.
   - В Швейцарию.
   - Швейцария слишком мала. В Швейцарии я был трижды.  Всякий  раз  полиция
через неделю задерживала меня и высылала обратно во Францию.
   - Ну, а если в Англию? Поедешь из Бельгии зайцем.
   - Ничего не выйдет. Поймают в порту  и  отправят  обратно  в  Бельгию.  А
Бельгия - страна, противопоказанная эмигрантам.
   - В Америку тебе не попасть. Как насчет Мексики?
   - Беженцев там полным-полно. Да и пускают только тех, у  кого  есть  хоть
какое-то подобие документа.
   - А у тебя вообще ничего?
   - В тюрьмах, где я сидел под различными фамилиями за нелегальный  переход
границы, мне давали справки об освобождении. Сам понимаешь,  это  не  лучшие
документы. Я их тут же уничтожал.
   Морозов ничего не ответил.
   - Больше бежать некуда, старина, - сказал  Равик.  -  Возможность  бежать
рано или поздно кончается.
   - Ты, конечно, знаешь, что тебя ждет, если начнется война?
   - Еще бы. Французский концлагерь. Он, безусловно, будет довольно скверным
- ведь ничего не подготовлено.
   - А дальше что?
   Равик пожал плечами.
   - Стоит ли заглядывать так далеко вперед?
   - Хорошо. А подумал ли ты, что случится, когда заварится вся эта каша,  а
ты будешь сидеть в концлагере? Чего доброго, попадешь в лапы немцам!
   - Как и многие другие. Это вполне вероятно.  А  может  быть,  нас  успеют
вовремя выпустить. Кто знает?
   - Ну, а дальше что?
   Равик достал сигарету.
   - К чему весь этот разговор, Борис? Я не могу покинуть Францию. Для  меня
жить где-нибудь в другом месте либо опасно, либо  невыносимо.  Да  я  и  сам
больше не хочу никуда бежать.
   - Значит, ты никак не хочешь уезжать?
   - Не хочу. Я уже все обдумал. Не могу тебе это объяснить, да этого  и  не
объяснишь. Просто не хочу уезжать.
   Морозов помолчал, разглядывая людей, сидевших за соседними столиками.
   - А вот Жоан, - вдруг сказал он.
   Она сидела с каким-то  мужчиной  довольно  далеко  от  них,  на  террасе,
выходившей на авеню Георга Пятого.
   - Ты его знаешь? - спросил Морозов.
   Равик всмотрелся.
   - Нет.
   - Похоже, она меняет их довольно часто.
   - Торопится жить, - равнодушно заметил Равик. - Как большинство  из  нас.
Все задыхаются, боятся что-то упустить.
   - Это можно назвать и по-другому.
   - Да, конечно. Но суть дела не меняется. Беспокойство души, старина.  Вот
уже двадцать пять лет как человечество поражено этой болезнью. У же никто не
верит, что можно спокойно состариться, живя на свои сбережения. Каждый  чует
запах гари и старается урвать от  жизни  все,  что  только  может.  К  тебе,
мудрому философу, это, конечно, не относится. Ты сторонник простых радостей.
   Морозов промолчал.
   - Жоан ничего не смыслит в шляпах, - сказал Равик. - Ты только  посмотри,
что она нахлобучила себе на голову! У нее вообще мало вкуса. В этом ее сила.
Культура  расслабляет  человека.   В   конечном   счете   все   сводится   к
удовлетворению  самых  примитивных  жизненных   потребностей.   Ты   сам   -
великолепное подтверждение этому.
   Морозов ухмыльнулся.
   - Оставь мне мои низменные утехи, ты - человек, витающий в облаках. Людям
простого вкуса нравится очень многое. Они никогда не сидят с пустыми руками.
В шестьдесят лет гоняться за любовью - значит быть идиотом и пытаться честно
выиграть там, где другие играют краплеными картами. А в  хорошем  борделе  я
обретаю  душевный  покой.  В  доме,  который  я  посещаю,  есть  шестнадцать
молоденьких женщин. За небольшие деньги я  там  чувствую  себя  пашой.  Меня
осыпают ласками куда более искренними, чем те, по которым тоскует  иной  раб
любви. Подчеркиваю: раб любви.
   - Я понял тебя, Борис.
   - Вот и отлично. Тогда выпьем  это  холодное,  легкое  "пуйи"  и  вдоволь
надышимся серебристым парижским воздухом, пока он еще не отравлен.
   - Что же, выпьем. Ты заметил - в этом году каштаны цветут второй раз?
   Морозов кивнул и показал на небо: над темными крышами  светилась  крупная
красноватая планета - это был Марс.
   - Заметил. Вон гляди-ка - Марс. Говорят, он давно уже не стоял так близко
к Земле, как в этом году. - Морозов рассмеялся. - Скоро прочтем  в  газетах,
что где-то родился ребенок с родинкой, похожей на меч.  И  еще  о  том,  что
выпал кровавый дождь. Для  полного  комплекта  знамений  не  хватает  только
таинственной средневековой кометы.
   - А вот она. - Равик указал на  бегущие,  точно  подгоняющие  друг  друга
слова световой газеты над зданием редакции и  на  толпу  людей,  стоящих  на
тротуаре с запрокинутыми вверх головами.
   Некоторое время они сидели молча. К столикам подошел уличный аккордеонист
и сыграл "Голубку". Потом, неся на  плече  свой  товар,  появились  торговцы
шелковыми коврами. Между столиками сновал мальчишка,  предлагая  пакетики  с
фисташками. Все  было  как  обычно,  пока  не  прибежали  разносчики  газет.
Последние выпуски мгновенно расхватали, и через минуту терраса  имела  такой
вид, словно на ней расселся рой огромной белой и бескровной моли. Моль  тихо
шевелила крылышками, хищно восседая на своих жертвах.
   - Вон идет Жоан, - сказал Морозов.
   - Где?
   - Да вон там, напротив.
   Жоан  наискосок  переходила  улицу,  направляясь  к  зеленому   открытому
"делаэ", стоявшему у тротуара на Елисейских Полях.  Равика  она  не  видела.
Сопровождавший ее мужчина был без шляпы и казался