от же голос,  какой  он  услышал  на  лестнице.  Плач  по  усопшему.  Голос
нарастал, стихал и снова звучал в полную силу.  Очевидно,  окна  Гольдбергов
были открыты - стояла теплая ночь; похолодевшее тело старого Арона лежало  в
комнате, обставленной мебелью из красного  дерева,  и  уже  начало  медленно
разлагаться.
   - Равик, - сказала Жоан. - Я тоскую. Сама  не  знаю  почему.  Весь  день.
Позволь мне остаться у тебя.
   Он был застигнут врасплох и ответил не сразу. Он  ждал  иного.  Это  было
слишком прямолинейно.
   - Надолго? - спросил он.
   - До завтра.
   - Всего лишь?
   Она села на кровать.
   - Разве нельзя обо всем забыть, Равик?
   - Нет, Жоан, нельзя.
   - Мне ничего не надо. Только уснуть рядом с тобой. Или можно, я  лягу  на
диване?
   - Нельзя. Я скоро уйду. В клинику.
   - Не важно. Я буду ждать тебя. Я ведь часто ждала тебя.
   Он промолчал, удивляясь собственному спокойствию. Легкий жар и  волнение,
которые он чувствовал на улице, уже прошли.
   - И к тому же тебе совсем не надо идти в клинику.
   Равик молчал. Он понимал, что погибнет, если проведет с ней ночь. Это все
равно что подписать вексель, когда нечем платить.  Она  станет  приходить  к
нему снова и снова, играть на том, чего уже добилась, всякий  раз  требовать
новых уступок, ничего не уступая со  своей  стороны,  пока  он  не  окажется
полностью в ее власти. И в один прекрасный день она оставит его,  безвольную
жертву собственной страсти и слабости. Конечно, сейчас она  вовсе  этого  не
хочет, она даже не может представить себе ничего подобного, и тем  не  менее
все произойдет именно так. Казалось бы, что тут  особенно  раздумывать:  еще
одна ночь, какая разница!  Но  в  том-то  и  дело,  что  каждая  такая  ночь
подтачивает твою способность сопротивляться,  единственное,  что  составляет
непреложную основу жизни. Прегрешение против духа  -  вот  как,  опасливо  и
осторожно, называлось  это  на  языке  католической  церкви,  и  тут  же,  в
противоречие со всем ее учением, намекалось,  что  подобные  прегрешения  не
простятся ни в этой, ни в загробной жизни.
   - Ты права, - сказал Равик. - Мне не надо идти в клинику. Но я  не  хочу,
чтобы ты оставалась.
   Он ждал взрыва. Но она спокойно спросила:
   - Почему не хочешь?
   Стоит ли пытаться объяснять ей? Да и возможно ли объяснить?..
   - Тебе здесь больше нет места, - ответил он.
   - Мое место здесь.
   - Нет.
   - Почему?
   Он молчал. Как она хитра! -  подумал  он.  -  Задает  простые  вопросы  и
вынуждает его объясняться. А кто объясняется, тот уже оправдывается.
   - Ты сама все прекрасно понимаешь, -  сказал  он.  -  Не  задавай  глупых
вопросов.
   - Ты больше не хочешь меня?
   - Нет, - ответил он и, сам того не желая, добавил: - Это не совсем так.
   Через окно,  из  комнаты  Гольдбергов,  доносился  монотонный  плач.  Там
оплакивали смерть. Скорбь пастухов на горах ливанских, разыгрываемая  где-то
в закоулках Парижа.
   - Равик, - сказала Жоан. - Ты должен мне помочь.
   - Именно это я и сделаю, оставив тебя. И ты оставь меня.
   Она словно и не слышала.
   - Ты должен мне помочь. Я могла бы по-прежнему лгать и лгать,  но  больше
не хочу. Да, у меня кто-то есть. Но это совсем не  то,  что  было  у  нас  с
тобой. Если бы это было то же самое, я не пришла бы к тебе.
   Равик достал сигарету и провел пальцами по сухой папиросной  бумаге.  Так
вот  оно  что.  Теперь  он  все  понял.  Как  безболезненный  разрез  ножом.
Определенность никогда не причиняет боли. Боль причиняет лишь всякое "до"  и
"после".
   - "То же самое" никогда не повторяется, -  сказал  он.  -  И  повторяется
всегда.
   Зачем я говорю все эти пошлости? -  подумал  он.  -  Газетные  парадоксы.
Какими жалкими становятся истины, когда высказываешь их вслух.
   Жоан выпрямилась.
   - Равик, - сказала она. - Откуда ты взял, что любить можно только  одного
человека? Неверно. Ты и  сам  это  знаешь.  Правда,  есть  однолюбы,  и  они
счастливы. Но есть и другие, у которых все шиворот-навыворот.  Ты  знаешь  и
это.
   Равик закурил. Не глядя на  Жоан,  он  ясно  представлял  себе,  как  она
выглядит. Бледная, с потемневшими глазами, спокойная, сосредоточенная, почти
хрупкая в своей мольбе и все-таки несокрушимая. Такой же она была и тогда  у
себя в квартире, - точно ангел-первозвестник, полный  веры  и  убежденности.
Этот ангел думал, что спасает меня,  а  на  самом  деле  пригвождал  меня  к
кресту, чтобы я от него не ушел.
   - Да, я это знаю, - сказал он. - Все мы так оправдываемся.
   - Я вовсе не оправдываюсь. Люди, о которых я говорю, обычно  несчастливы.
Это происходит помимо их воли, и они ничего не могут поделать с  собой.  Это
что-то темное и запутанное, какая-то сплошная судорога... И  человек  должен
пройти через это, спастись бегством он не  может.  Судьба  всегда  настигнет
тебя. Ты хочешь уйти, но она сильнее.
   - К чему столько рассуждений. Уж коли неизбежное сильнее тебя -  покорись
ему.
   - Я так и делаю. Знаю, ничего другого  не  остается.  Но...  -  Ее  голос
изменился. - Равик, я не хочу потерять тебя.
   Он молчал. Он курил, не чувствуя, как дым входит в легкие. Ты  не  хочешь
меня потерять, подумал он. Но ты не хочешь потерять и  другого.  Вот  в  чем
суть. Ты можешь так жить! Именно поэтому я должен уйти от тебя. И дело не  в
том, - это быстро забудется. Ты найдешь для себя любые оправдания. Но беда в
том, что это так сильно захватило тебя, и ты не можешь от этого  отделаться.
Допустим, от него ты уйдешь. Но это повторится  опять  и  будет  повторяться
вновь и вновь. Это у тебя в крови. Когда-то и я мог так. А вот  с  тобой  не
могу. Поэтому я должен избавиться от тебя. Пока  я  еще  могу.  В  следующий
раз...
   - Ты думаешь, у нас какая-то особенная ситуация, -  сказал  он.  -  А  на
самом деле все предельно обыкновенно: супруг и любовник.
   - Неправда!
   - Нет, правда! Эта ситуация возможна во многих вариантах. Один из них  ты
мне предлагаешь.
   - Не смей так говорить! - Она вскочила на ноги. -  Ты  какой  угодно,  но
только не такой... Ты и не был таким и не  будешь...  Скорее  тот...  -  Она
осеклась. - Нет, это тоже не так... Не могу тебе объяснить.
   - Скажи проще: уверенность и покой, с одной  стороны,  а  романтика  -  с
другой. Это звучит. лучше. Но суть дела не меняется. Хочется обладать  одним
и не упускать другого.
   Жоан отрицательно покачала головой.
   - Равик, - сказала она,  и  в  ее  голосе  послышалось  что-то,  от  чего
дрогнуло его сердце. - Для одной и той же вещи можно подыскать и хорошие,  и
плохие слова. От этого ничего не меняется. Я люблю тебя и буду любить,  пока
не перестану дышать. Я это твердо знаю. Ты мой горизонт,  и  все  мои  мысли
сходятся к тебе. Пусть будет что угодно - все всегда замыкается на  тебе.  Я
не обманываю тебя. Ты ничего не теряешь. Вот почему я снова и снова  прихожу
к тебе, вот почему мне не о чем сожалеть, не в чем винить себя.
   - Человек не повинен в том, что он любит, Жоан. Как это могло прийти тебе
в голову?
   - Я думала... Я очень много думала, Равик. О себе и о тебе. Ты никогда не
старался взять все, что я могла тебе дать. Может быть, ты сам об этом  и  не
подозреваешь. Я всегда словно наталкивалась на какую-то  стену  и  не  могла
идти дальше. А как я этого хотела!  Как  хотела!  В  любую  минуту  я  могла
ожидать, что ты уйдешь от меня, и жила в  постоянном  страхе.  Правда,  тебя
выслала полиция, ты вынужден был уехать... Но могло бы случиться и иное... В
один прекрасный день ты мог бы уйти по собственной воле...  Тебя  бы  просто
больше не было, ты просто ушел бы неизвестно куда...
   Равик силился разглядеть в темноте ее лицо. В том, что она говорила, была
какая-то доля истины.
   - И так было всегда, - продолжала она. - Всегда. А потом пришел  человек,
который захотел быть со мной,  только  со  мной,  безраздельно  и  навсегда,
просто, ничего не  усложняя.  Я  смеялась,  играла,  все  это  казалось  мне
неопасным, легким, я думала, в  любую  минуту  можно  будет  отмахнуться  от
всего; и вдруг это стало значительным, неодолимым, вдруг что-то заговорило и
во мне; я сопротивлялась, но  бесполезно,  чувствовала,  что  делаю  не  то,
чувствовала, что хочу этого не  всем  своим  существом,  а  только  какой-то
частицей, но что-то меня  толкало,  словно  начался  медленный  оползень,  -
сперва ты смеешься, но вдруг земля  уходит  из-под  ног,  все  рушится,  нет
больше сил сопротивляться... Но мое место не там, Равик. Я принадлежу тебе.
   Он выбросил сигарету в окно. Она полетела вниз, словно светлячок.
   - Что случилось - то случилось, Жоан, - сказал он. -  Этого  нам  уже  не
изменить.
   - Я ничего не хочу менять. Это  пройдет.  Я  принадлежу  тебе.  Почему  я
прихожу  сюда?  Почему  стою  у  твоей  двери?  Почему  жду  тебя?  Ты  меня
прогоняешь, а я прихожу снова. Я знаю, ты не веришь мне  и  думаешь,  что  у
меня есть какие-то другие причины. Какие же могут быть еще причины? Если  бы
другой был для меня всем, я бы не приходила  к  тебе.  Забыла  бы  тебя.  Ты
сказал, что у тебя я ищу лишь уверенности и покоя. Неправда. Я  ищу  у  тебя
любви.
   Слова, подумал Равик... Сладостные  слова.  Нежный,  обманчивый  бальзам.
Помоги мне, люби меня, будь со мною, я вернусь - слова, приторные  слова,  и
только. Как много придумано слов для простого,  дикого,  жестокого  влечения
двух человеческих тел друг к Другу! И  где-то  высоко  над  ним  раскинулась
огромная радуга фантазии, лжи, чувств и самообмана!.. Вот он  стоит  в  этой
ночи  расставания,  спокойно  стоит  в  темноте,  а  на  него  льется  дождь
сладостных слов, означающих лишь расставание, расставание, расставание...  И
если обо всем этом говорят, значит, конец уже наступил. У  бога  любви  весь
лоб запятнан кровью. Он не признает никаких слов.
   - А теперь уходи, Жоан.
   Она встала.
   - Я хочу остаться у тебя. Позволь мне остаться. Только на одну ночь.
   Он покачал головой.
   - Подумай и обо мне. Ведь я не автомат.
   Она прижалась к нему. Он почувствовал, что она дрожит.
   - Ни о чем не хочу думать. Позволь мне остаться.
   Он осторожно отстранил ее.
   - Не начинай с меня обманывать своего друга, Жоан. Он и так  настрадается
вдоволь.
   - Я не могу идти домой одна.
   - Тебе не придется долго пробыть в одиночестве.
   - Нет, придется. Я одна. Уже несколько дней одна. Он  уехал.  Его  нет  в
Париже.
   - Вот как... - спокойно ответил Равик. - Ты, по крайней мере, откровенна.
С тобой знаешь, как себя вести.
   - Я пришла не ради этого.
   - Не сомневаюсь.
   - Ведь я могла бы ни о чем не говорить.
   - Совершенно верно.
   - Равик, я не хочу идти домой одна.
   - Я провожу тебя.
   Она медленно отступила на шаг.
   - Ты больше не любишь меня... - сказала она тихо и почти угрожающе.
   - Ты затем и пришла, чтобы выяснить это?
   - Да... Не только это... но и это тоже.
   - О Господи, Жоан, - нетерпеливо  сказал  Равик.  -  В  таком  случае  ты
услышала сейчас самое откровенное признание в любви из  всех,  какие  только
возможны.
   Она молчала.
   - Если бы это было не так, разве стал бы  я  долго  колебаться,  оставить
тебя здесь или нет, даже зная, что ты с кем-то живешь? - сказал он.
   На ее лице медленно проступила улыбка. Скорее даже не улыбка, а  какое-то
внутреннее сияние, будто в  ней  зажегся  светильник  и  свет  его  медленно
поднимался к глазам.
   - Спасибо, Равик, - сказала она и через секунду, не сводя  с  него  глаз,
осторожно добавила: - Ты не оставишь меня?
   - Зачем тебе это знать?
   - Ты будешь ждать? Ты не оставишь меня?
   - Думаю, для тебя это не составило бы трагедии. Если судить по  нашему  с
тобой опыту.
   - Спасибо!
   Теперь она была совсем другой. Как быстро она утешается, - подумал он.  А
почему бы и нет? Ей кажется,  что  она  добилась  своего,  если  даже  и  не
останется здесь.
   Она поцеловала его.
   - Я знала, что ты будешь такой, Равик. Ты должен  быть  таким.  Теперь  я
пойду. Не провожай меня. Я дойду одна.
   Она уже стояла в дверях.
   - Не приходи больше, - сказал он. - И ни  о  чем  не  сокрушайся.  Ты  не
пропадешь.
   - Хорошо. Спокойной ночи, Равик.
   - Спокойной ночи, Жоан.
   Он включил свет. "Ты должен быть таким". Он  слегка  вздрогнул.  Все  они
сотворены  из  глины  и  золота,  подумал  он.  Из  лжи  и  потрясений.   Из
жульничества и бесстыдной  правды.  Он  подсел  к  окну.  Снизу  по-прежнему
доносился  тихий,  монотонный  плач.  Женщина,  обманувшая  своего  мужа   и
оплакивающая его смерть. А может, она поступает так только потому, что этого
требует ее  религия.  Равик  удивился,  что  не  чувствует  себя  еще  более
несчастным.
 
 
 
   XXIII
 
   - Вот я и вернулась, Равик, - сказала Кэт Хэгстрем.
   Сильно похудевшая, она сидела в своем номере в отеле "Ланкастер". Щеки  у
нее ввалились, будто мышцы были выскоблены скальпелем  изнутри.  Черты  лица
обозначились резче, кожа походила на шелк, который вот-вот порвется.
   - Я думал, вы еще во Флоренции... Или в Канне... или  уже  в  Америке,  -
сказал Равик.
   - Я жила все это время во Флоренции. Во  Фьезоле.  Под  конец  мне  стало
невмоготу. Помните, я все уговаривала вас поехать  со  мной?  Книги,  камин,
тихие вечера, покой. Книги там действительно были, и в камне горел  огонь...
Но покой!.. Представьте, Равик, даже город Франциска Ассизского и  тот  стал
шумным. Шумным и беспокойным, как и вся Италия. Там, где Франциск выступал с
проповедью любви, теперь маршируют колонны молодчиков  в  фашистской  форме,
одержимые манией величия, упоенные  пустозвонными  фразами  и  ненавистью  к
другим народам.
   - Но ведь так было всегда, Кэт.
   -  Нет,  не  всегда.  Еще  несколько  лет  назад  мой   управляющий   был
простодушным провинциалом в вельветовых брюках и соломенных  туфлях.  Теперь
это  прямо-таки  герой  в  сапогах  и   черной   рубашке,   весь   увешанный
позолоченными кинжалами. Он без конца выступает с докладами,  -  Средиземное
море должно стать итальянским, Англию нужно  уничтожить,  Ниццу,  Корсику  и
Савойю следует вернуть в лоно Италии. Равик, этот  чудесный  народ,  который
давно уже не выигрывал  войн,  словно  сошел  с  ума,  после  того  как  ему
предоставили возможность победить в Абиссинии и Испании. Мои друзья еще  три
года назад были вполне разумными людьми. А сегодня они всерьез уверены,  что
с Англией можно разделаться за каких-нибудь три месяца. Вся  страна  бурлит.
Что произошло? Я бежала из Вены от буйства коричневых рубашек, а теперь была
вынуждена уехать  из  Италии,  спасаясь  от  безумства  чернорубашечников...
Говорят,  где-то  есть  еще  и  зеленые;  в  Америке,  уж  наверняка,  носят
серебряные... Неужто весь мир оказался во власти какой-то рубахомании?..
   - Видимо, так. Но вскоре все переменится. Единым цветом станет алый.
   - Алый?
   - Да, алый, как кровь.
   Кэт выглянула во двор. Свет заходящего  солнца  мягким  зеленым  сумраком
лился сквозь листву каштанов.
   - Невероятно! - сказала она. - Две войны  за  двадцать  лет!  И  ведь  от
последней мы все еще не пришли в себя.
   - Измучены только победители. Побежденные настроены  весьма  воинственно.
Победа порождает беспечность.
   - Может быть, вы правы. - Она посмотрела на него. - И это случится скоро?
   - Боюсь, что да.
   - Как вы думаете, доживу я до начала войны?
   - А почему бы и нет? - Равик пристально посмотрел на нее.  Она  выдержала
его взгляд. - Вы были у профессора Фиолы? - спросил он.
   - Да, заходила к нему раза два или три.  Он  один  из  немногих,  кто  не
заражен черной чумой. Равик молчал, выжидая, что она скажет еще.  Кэт  взяла
со стола нитку жемчуга и  стала  играть  ею.  В  ее  длинных  узких  пальцах
жемчужины казались драгоценными четками.
   - Я словно Вечный Жид, - сказала она. - Ищу покоя. Но, кажется, я выбрала
неподходящее время. Покоя нет больше нигде. Разве что здесь... И  то  совсем
мало.
   Равик смотрел на жемчуг. Он возник в бесформенных серых моллюсках,  когда
в них проникло инородное тело, какая-то  песчинка...  Случайное  раздражение
породило нежно мерцающую красоту. Не удивительно ли это? - думал Равик.
   - Вы собирались уехать в Америку, Кэт, - сказал он. - Всякий,  кто  может
покинуть Европу, должен уехать. Вам тут больше нечего делать.
   - Вы хотите избавиться от меня?
   - Боже сохрани. Но в последний раз вы сами сказали, что уладите свои дела
и вернетесь в Америку.
   - Верно. А теперь я решила повременить с отъездом. Поживу пока здесь.
   - Мало радости жить летом в Париже. Пыльно и жарко.
   Она отложила жемчуг в сторону.
   - А если это лето последнее?
   - Почему последнее?
   - Ведь я уезжаю навсегда.
   Равик молчал. Известно ли ей что-нибудь? - думал  он.  -  Что  сказал  ей
Фиола?
   - Как идут дела в "Шехерезаде"? - спросила Кэт.
   - Я давно уже не заходил  туда.  Морозов  говорит,  что  по  вечерам  там
полным-полно, как, впрочем, и во всех ночных клубах.
   - Даже сейчас, Б мертвый сезон?
   -  Да,  представьте  себе.  В  самый  разгар  лета,   когда   большинство
увеселительных заведений, как правило, закрывается. Вас это удивляет?
   - Нисколько. Каждый старается урвать от жизни все,  что  можно,  пока  не
наступил конец.
   - Что верно, то верно, - сказал Равик.
   - Вы как-нибудь сведете меня в "Шехерезаду"?
   - Разумеется, Кэт. Когда угодно. Мне казалось, она вам уже надоела.
   - И я так думала. Но теперь думаю иначе. Мне тоже хочется взять  у  жизни
все, что можно.
   Он снова внимательно посмотрел на нее.
   - Хорошо, Кэт, - сказал он. - В любое время можете рассчитывать на меня.
   Равик поднялся. Кэт проводила его  к  выходу  и  остановилась  в  дверях,
исхудалая, с такой сухой шелковистой кожей, что казалось, дотронься до нее -
и она зашуршит. Ее глаза были ясны и  как  будто  больше,  чем  прежде.  Она
подала ему горячую сухую руку.
   - Почему вы не  сказали  мне,  чем  я  больна?  -  спросила  она  как  бы
невзначай, словно осведомляясь о погоде.
   Он молча смотрел на нее.
   - Я бы выдержала, - добавила она, улыбнувшись чуть иронической улыбкой, в
которой, однако, не было и тени упрека. - До свидания, Равик.
 
 
 
   Человек без желудка умер. Он стонал три дня подряд. Морфий уже  почти  не
помогал. Равик и Вебер знали, что он умрет. Они могли  бы  избавить  его  от
этих трехдневных мучений, но  не  сделали  этого,  ибо  существует  религия,
проповедующая  любовь  к  ближнему  и  запрещающая  избавлять  от   излишних
страданий. И существует закон, стоящий на страже этой религии.
   - Вы дали телеграмму родственникам? - спросил Равик.
   - У него их нет, - ответил Вебер.
   - Ну хотя бы знакомым?
   - У него нет никого.
   - Никого?
   - Да, никого. Приходила только консьержка из дома, где он жил. Он никогда
не получал писем - одни лишь каталоги универсальных магазинов и  медицинские
брошюры об алкоголизме, туберкулезе, венерических болезнях и так далее.  Его
никто не навещал, он сам оплатил операцию и внес деньги в клинику  за  целый
месяц вперед. Не долежал две недели. Консьержка утверждает, будто он  обещал
ей все свое имущество за то, что она ходила за ним.  Теперь  она  хотела  бы
получить деньги за неиспользованные две недели. Послушать ее,  выходит,  что
она была ему матерью родной. Посмотрели бы вы на эту мать.  Говорит,  что  и
сама немало потратилась на него. Внесла квартирную плату. Я ей сказал  -  за
клинику он уплатил вперед, непонятно, как же он мог задолжать за квартиру? А
впрочем, во всем разберется полиция. В ответ она осыпала меня проклятиями...
   - Деньги, - сказал Равик. - На что только не пускаются люди ради денег.
   Вебер усмехнулся.
   - Надо сообщить полиции. Пусть позаботится обо всем. И о похоронах тоже.
   Равик посмотрел еще раз на человека без родственников и без  желудка.  За
последний час лицо его изменилось так, как оно не менялось за  все  тридцать
пять лет его жизни. Сквозь застывшую предсмертную гримасу медле