я. Вдруг появились глаза. И  лицо.
Что-то на меня глядит... Должно быть, тени...  Их  озаряют  сполохи  нежного
пламени в моей голове... Первые отблески хмеля.
   Равик не слушал, что говорила Жоан Маду. Он  все  это  знал  и  не  хотел
больше знать. Одиночество - извечный рефрен жизни. Оно не хуже и  не  лучше,
чем многое другое. О нем лишь чересчур много говорят. Человек одинок  всегда
и никогда. Вдруг где-то  в  мглистой  дымке  зазвучала  скрипка.  Загородный
ресторан на зеленых холмах Будапешта. Удушливый аромат каштанов. Вечер. И, -
как юные совы, примостившиеся на плечах, - мечты с  глазами,  светлеющими  в
сумерках. Ночь, которая никак не может стать ночью. Час, когда  все  женщины
красивы.  Вечер,  как  огромная  бабочка,  распластал   широкие   коричневые
крылья...
   Он поднял глаза.
   - Спасибо, - сказала Жоан.
   - За что?
   - За то, что вы дали выговориться, не слушая меня. Это было хорошо.  Я  в
этом нуждалась.
   Равик кивнул, он заметил, что ее рюмка снова пуста.
   - Хорошо, - сказал он. - Я оставлю вам бутылку.
   Он встал. Комната. Женщина. Больше ничего. Бледное лицо,  в  котором  уже
ничто не светилось.
   - Вы хотите идти? - спросила Жоан. Она оглянулась, точно в комнате кто-то
прятался.
   - Вот адрес Морозова. И его имя, чтобы вы не забыли.  Завтра  вечером,  в
девять. - Равик записал все на бланке для рецепта, вырвал листок из блокнота
и положил на чемодан.
   Жоан встала и взяла плащ и берет. Равик посмотрел на нее.
   - Можете меня не провожать.
   - Я не собираюсь. Только не хочу оставаться здесь. Не сейчас. Поброжу еще
немного.
   - Все равно придется вернуться. И опять будет то же самое.  Не  лучше  ли
остаться? Ведь самое трудное осталось позади.
   - Скоро утро. Когда я вернусь, уже будет утро, и жить станет проще.
   Равик подошел к окну. Дождь лил не переставая. В желтом свете фонарей его
мокрые серые нити извивались на ветру.
   - Вот что, - сказал он. - Выпьем еще по рюмке, и ложитесь  спать.  Погода
не для прогулок.
   Он взял бутылку. Неожиданно Жоан вплотную придвинулась к нему.
   - Не оставляй меня  здесь,  -  быстро  и  горячо  заговорила  она,  и  он
почувствовал ее дыхание. -
   Не оставляй меня здесь одну... Только не сегодня. Я не знаю, что со  мной
такое, но только не сегодня! Завтра наберусь мужества, но сегодня не могу...
Я измучена, надломлена, разбита и  теряю  последние  силы...  Не  надо  было
уводить  меня  отсюда  сегодня,  именно  сегодня...  Теперь  я   не   вынесу
одиночества...
   Равик осторожно поставил бутылку на стол и высвободил свою руку.
   - Дитя, - сказал он. - Рано или поздно все мы должны привыкнуть к  этому.
- Он посмотрел на шезлонг. - Могу прилечь и здесь. Нет смысла  идти  куда-то
еще. Для сна осталось несколько часов. В девять утра у  меня  операция.  Тут
можно спать не хуже, чем дома. Мне не впервые нести ночную вахту.  Понимаете
меня?
   Она кивнула, но не отодвинулась от него.
   - В половине восьмого мне надо уйти. Чертовски рано. Еще разбужу вас.
   - Не важно. Я встану и приготовлю вам завтрак...
   - Ничего вы не будете для меня готовить. Позавтракаю  в  ближайшем  кафе.
Как простой скромный рабочий. Кофе с ромом и булочка. Остальное - по приходе
в клинику. Хорошо бы попросить Эжени приготовить ванну...  Ладно,  останемся
здесь. Две души, затерявшиеся в ноябре. Спите на  кровати.  Если  хотите,  я
побуду у старика портье, пока вы уляжетесь.
   - Не надо, - сказала Жоан.
   - Я не сбегу. К тому же нам нужно еще кое-что - подушки, одеяло и прочее.
   - Я могу позвонить.
   - И я могу. - Равик  потянулся  к  звонку.  -  Лучше,  если  это  сделает
мужчина.
   Портье не заставил себя долго ждать. В руке у него была бутылка коньяку.
   -  Вы  переоцениваете  наши  возможности,  -  сказал  Равик.  -  Премного
благодарен. Но мы - люди послевоенного поколения. Принесите одеяло,  подушку
и пару простынь. Я вынужден заночевать здесь. На улице  слишком  холодно,  и
дождю конца не видно. А я только позавчера встал с постели после  крупозного
воспаления легких. Можете все это сделать?
   - Разумеется, мсье. Я и сам хотел это предложить.
   - Хорошо. - Равик закурил сигарету. - Я выйду в коридор. Произведу  смотр
обуви перед дверями. Мой любимый вид спорта. Не сбегу, - сказал  он,  уловив
взгляд Жоан. - Я не Иосиф Прекрасный.  Не  брошу  свое  пальто  на  произвол
судьбы.
 
 
 
   Портье появился  в  коридоре  с  постельным  бельем.  Увидев  Равика,  он
остановился. Его лицо просияло.
   - Такое не часто встретишь, - сказал он.
   - И со мною это не часто случается. Только в дни рождения и на Рождество.
Давайте вещи. Отнесу их сам. А это что?
   - Грелка. Ведь у вас было воспаление легких.
   - Чудесно. Но я согреваю свои легкие коньяком. - Равик достал из  кармана
несколько кредиток.
   - Мсье, у вас, конечно, нет пижамы. Могу одолжить.
   - Спасибо, дорогой. - Равик посмотрел на старика. - Только она  наверняка
будет мне мала.
   - Что вы, как раз впору придется. Совершенно новая. Скажу  по  секрету  -
получил в подарок от одного американца. А он - от одной дамы. Я таких  вещей
не ношу. Только ночные рубашки. А пижама совершенно новая, мсье.
   - Ладно. Тащите. Посмотрим.
   Равик ждал в коридоре. Перед дверями стояли три пары обуви. Пара закрытых
ботинок с растяжным резиновым верхом. Из-за двери доносился могучий храп.  У
другой двери были выставлены коричневые мужские туфли и дамские лакированные
полусапожки на высоких каблуках и с пуговками.
   Они казались странно одинокими и покинутыми, хоть и стояли рядом.
   Портье принес пижаму. Это была не пижама, а  мечта.  Синий  искусственный
шелк в золотых звездах. С минуту Равик, совершенно онемев, смотрел  на  нее.
Он хорошо понимал американца.
   - Роскошная вещь, правда? - с гордостью спросил портье.
   Пижама в самом деле была новой и  даже  упакована  в  фирменную  картонку
"Магазэн дю Лувр", где ее купили.
   - Жаль, - сказал Равик. - Хотелось бы мне увидеть даму,  которая  выбрала
ее.
   - На одну ночь пижама ваша, мсье. Вам вовсе не обязательно ее покупать.
   - Сколько за прокат?
   - Сколько дадите.
   Равик сунул руку в карман.
   - Ну что вы, мсье, слишком много, - сказал портье.
   - Вы не француз?
   - Француз. Из Сан-Назера.
   - Значит, общение с американцами испортило вас. А кроме  того,  за  такую
пижаму сколько ни дай - все мало.
   - Рад, что она вам понравилась; Спокойной ночи, мсье. Завтра спрошу ее  у
дамы.
   - Сам верну завтра утром. Разбудите  меня  в  половине  восьмого.  Только
стучите тихо. Я услышу... Спокойной ночи.
 
 
 
   - Видите, - обратился Равик  к  Жоан,  показывая  пижаму.  -  Костюм  для
Деда-Мороза. Ваш портье волшебник. Сейчас облачусь  в  эту  штуку.  Не  надо
бояться быть смешным. Впрочем, для этого требуется не только мужество, но  и
известная непринужденность.
   Он постелил себе на шезлонге. Ему было безразлично, где спать -  в  своем
отеле или здесь. В коридоре он обнаружил сносную ванную, а  портье  дал  ему
новую зубную щетку. Все остальное было не важно. Жоан была для  него  чем-то
вроде пациентки.
   Он налил полный стакан коньяку и вместе с рюмкой поставил у кровати.
   - Надеюсь, вам этого хватит, - сказал он. - Так проще.  Мне  не  придется
вставать и наливать вам снова и снова. Бутылку и другую рюмку забираю себе.
   - Рюмка мне не нужна. Могу пить из стакана.
   - Тем лучше.
   Равик улегся на шезлонге. Ему понравилось, что женщина перестала  опекать
его. Она добилась своего и теперь, слава Богу, не обременяла его чрезмерными
проявлениями гостеприимства.
   Он налил себе полную рюмку и поставил бутылку на пол.
   - Салют!
   - Салют! Благодарю вас.
   - Все в порядке. Меня и так не очень-то тянуло под дождь.
   - Он еще не кончился?
   - Нет.
   Сквозь тишину с улицы доносился тихий стук,  словно  в  комнату  пыталось
пробраться нечто серое, безутешное, бесформенное, нечто более печальное, чем
сама печаль... Какое-то далекое, безликое воспоминание,  бесконечная  волна,
которая, прихлынув, хочет отнять и похоронить то, что когда-то выплеснула па
маленький остров и забыла на нем, - крупицу человека, света, мысли.
   - В такую ночь хорошо пить.
   - Да. И плохо быть одному.
   Равик немного помолчал.
   - К этому всем нам пришлось привыкать, -  сказал  он  затем.  -  То,  что
некогда связывало нас, теперь разрушено. Мы рассыпались, как стеклянные бусы
с порвавшейся нитки. Ничто уже не прочно.  -  Он  снова  наполнил  рюмку.  -
Мальчиком однажды ночью я спал на лугу. Было лето, на небе ни облачка. Перед
тем как заснуть, я смотрел на
   Орион, он висел далеко на  горизонте,  над  лесом.  Потом  среди  ночи  я
проснулся и вдруг вижу - Орион прямо надо мной. Я запомнил это на всю жизнь.
В школе я учил, что Земля  -  планета  и  вращается  вокруг  своей  оси,  но
воспринял  это  отвлеченно,  как-то  по-книжному,  никогда   над   этим   не
задумываясь.  А  тут  я  впервые  ощутил,   что   это   действительно   так.
Почувствовал, как Земля бесшумно летит в неимоверно огромном пространстве. Я
почувствовал это с такой силой, что  вцепился  в  траву,  боялся  -  снесет.
Видимо, это произошло потому, что, очнувшись от глубокого сна, на  мгновение
покинутый памятью и привычкой, я увидел перед собой громадное,  сместившееся
небо. Внезапно земля оказалась для меня недостаточно надежной... С  тех  пор
она такой и осталась.
   Он выпил свою рюмку.
   - Это кое-что усложняет, но многое и облегчает. - Он посмотрел в  сторону
Жоан Маду. - Вы, вероятно, уже совсем спите. Если устали, не отвечайте.
   - Еще не сплю. Но скоро засну. Какая-то  часть  во  мне  бодрствует.  Она
холодна и никак не заснет.
   Равик  поставил  бутылку  на  пол.   Тепло   комнаты   бурой   усталостью
просачивалось в него. Набегали тени. Взмахи крыльев. Чужая комната.  Ночь...
А на улице, как далекая барабанная дробь,  монотонный  стук  дождя...  слабо
освещенная хижина на краю хаоса, крохотный огонек, бессмысленно мерцающий  в
пустыне, чье-то лицо, глядя в которое говоришь и говоришь...
   - А вы это когда-нибудь чувствовали? - спросил он.
   Она помолчала.
   - Да. Только не так. По-другому.  Когда  я  целыми  днями  ни  с  кем  не
разговаривала и  бродила  по  ночам,  и  кругом  были  люди,  и  они  чем-то
занимались и куда-то шли, и у них был свой дом... Только  у  меня  ничего...
Тогда все постепенно становилось нереальным... будто я утонула и  бреду  под
водой по чужому городу...
   Кто-то поднялся по лестнице. Щелкнул  замок,  хлопнула  дверь.  Сразу  же
глухо загудел водопровод.
   - Зачем оставаться в Париже, если у вас тут никого нет? - спросил  Равик,
почти засыпая.
   - Не знаю. А куда мне деваться?
   - Вам некуда вернуться?
   - Нет. Возврата нет ни для кого. Никуда.
   Порыв ветра швырнул тяжелые струи в стекло.
   - Зачем же вы приехали в Париж? - спросил Равик.
   Жоан ответила не сразу. Он решил, что она уже заснула.
   - Рачинский приехал со мной в Париж, потому что мы хотели  расстаться,  -
сказала она наконец.
   Равик не  удивился  ответу.  Есть  часы,  когда  не  удивляешься  ничему.
Человека,  вернувшегося  в  номер  напротив,  начало  рвать.  Сквозь   дверь
доносились приглушенные стоны.
   - С чего же было так отчаиваться? - спросил Равик.
   - Потому что он умер! Умер! Был - и вдруг не стало! Не вернуть!  Никогда!
Умер! Уже никогда ничего не сделать!..  Неужели  вы  не  понимаете?  -  Жоан
приподнялась на локте, пристально всматриваясь в Равика.
   Потому что он ушел прежде, чем ты смогла уйти  от  него,  подумал  Равик,
потому что он оставил тебя одну прежде, чем ты была к этому подготовлена.
   - Я... я должна была относиться к нему иначе... я была...
   - Забудьте об этом. Раскаяние - самая бесполезная вещь на свете.  Вернуть
ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы святыми.  Жизнь
не имела в виду сделать нас совершенными.  Тому,  кто  совершенен,  место  в
музее.
   Жоан ничего не ответила. Равик увидел, что  она  отпила  глоток  и  снова
откинулась на подушку. Было что-то еще... но он слишком устал, чтобы думать.
Впрочем, ему все было безразлично. Хотелось спать.
   Утром предстояла операция. Остальное его не касалось. Он поставил  пустую
рюмку  на  пол,  рядом  с  бутылкой.  Странно,  где  только  иной   раз   не
приземлишься, подумал он.
 
 
 
   VI
 
   Когда Равик вошел, Люсьенна Мартинэ сидела у окна.
   - Ну что? - спросил он. - Каково первый раз встать с постели?
   Девушка посмотрела на него, потом в окно - на серый пасмурный  день  -  и
снова на него.
   - Плохая погода, - сказал он.
   - Нет, - ответила она. - Для меня хорошая.
   - Почему?
   - Потому что не надо выходить на улицу.
   Она сидела в кресле, съежившись, накинув на  плечи  дешевенькое  ситцевое
кимоно, - щуплое, неказистое существо с плохими зубами, но  для  Равика  она
была в этот момент прекраснее Елены Троянской, кусочком жизни, спасенной его
руками. Правда, гордиться особенно  было  нечем  -  ведь  другую  он  совсем
недавно потерял. Следующую он, наверно, тоже потеряет,  в  конце  концов  он
потеряет их всех и самого себя. Но эта пока была спасена.
   - Мало радости разносить шляпки в такую погоду, - сказала Люсьенна.
   - А вы разносили шляпки?
   - Да. Я работала у мадам Ланвер. Ателье на авеню Матиньон. Мы работали до
пяти. А потом надо  было  разносить  заказчицам  картонки.  Сейчас  половина
шестого. Самое время бегать со шляпками. - Она посмотрела в  окно.  -  Жаль,
дождь перестал. Вчера было лучше. Весь день лило  как  из  ведра.  А  теперь
кому-нибудь другому приходится бегать.
   Равик сел против нее на подоконник. Странно, подумал  он.  Всегда  ждешь,
что человек, избежав смерти, будет безмерно счастлив. Но так  почти  никогда
не бывает. Вот и Люсьенна. Свершилось маленькое чудо, а ей только и радости,
что не надо выходить под дождь.
   - Почему вы выбрали именно эту клинику, Люсьенна? - спросил он.
   Она настороженно взглянула на него.
   - Мне говорили о ней.
   - Кто?
   - Знакомая.
   - Как ее зовут?
   Девушка помедлила.
   - Она тоже была здесь. Я проводила ее сюда, до  самых  дверей.  Потому  и
знала адрес.
   - Когда это было?
   - За неделю до того, как пришла сама.
   - Это та, что умерла во время операции?
   - Да.
   - И все-таки вы пришли сюда?
   - Да, - равнодушно ответила Люсьенна. - А почему бы и нет?
   Равик не сказал того,  что  хотел  сказать.  Он  посмотрел  на  маленькое
холодное лицо. Когда-то оно было нежным. Как быстро жизнь ожесточила его.
   - Вы были у той же акушерки? - спросил он. Люсьенна молчала.
   - Или у того же врача? Можете мне спокойно сказать. Я ведь не  знаю,  кто
они.
   - Сначала у нее была Мари. За неделю до меня. За десять дней.
   - А потом пошли вы, хотя знали, что случилось с Мари?
   Люсьенна пожала плечами.
   - А что мне оставалось? Пришлось рискнуть. Никого  другого  я  не  знала.
Ребенок... Куда мне с ребенком?
   Она смотрела в окно. На балконе напротив стоял мужчина  в  подтяжках.  Он
держал над собой раскрытый зонтик.
   - Сколько мне еще лежать здесь, доктор?
   - Около двух недель.
   - Целых две недели?
   - Это не так уж долго. А что?
   - Где же взять такие деньги?
   - Может быть, вас удастся выписать немного раньше.
   - Вы думаете, я смогу расплатиться? У меня  нет  таких  денег.  Очень  уж
дорого - тридцать франков в сутки.
   - Кто вам сказал?
   - Сестра.
   - Какая? Конечно, Эжени...
   - Да. Она сказала, что за операцию и бинты придется платить отдельно. Это
дорого?
   - За операцию вы уже заплатили.
   - Сестра говорит, этого далеко не достаточно.
   - Сестра не знает всего, Люсьенна. Лучше спросите  как-нибудь  у  доктора
Вебера.
   - Мне хотелось бы узнать поскорее.
   - Зачем?
   - Тогда легче  рассчитать,  сколько  придется  отрабатывать.  -  Люсьенна
посмотрела на свои тонкие, исколотые иглой пальцы. -  Еще  за  комнату  надо
заплатить. За целый месяц. Я пришла  сюда  тринадцатого.  Пятнадцатого  надо
было предупредить хозяйку, что я съезжаю. А так придется  платить  за  целый
месяц, и хоть бы было за что.
   - Вам никто не помогает?
   Люсьенна взглянула на него. Внезапно лицо ее постарело лет на десять.
   - Сами ведь все понимаете, доктор! Он  только  злится.  Сказал  мне:  "Не
думал, что ты такая дура! А то не стал бы связываться".
   Равик кивнул. Все это было не ново.
   - Люсьенна, - сказал он.  -  Попробуем  получить  что-нибудь  с  женщины,
которая сделала вам аборт. Виновата она. Вы только должны назвать ее.
   Девушка встрепенулась. Всем своим существом она приготовилась к отпору.
   - Полиция? Нет! Еще сама влипну.
   - Никакой полиции. Мы только пригрозим этой женщине.
   Она горько усмехнулась.
   - Угрозами ничего не добьетесь. Она железная. Пришлось уплатить ей триста
франков. А что получилось?.. - Люсьенна оправила кимоно. - Некоторым  просто
не везет, - спокойно добавила она, словно говорила не о  себе,  а  о  ком-то
постороннем.
   - Неправда, - ответил Равик. - Вам здорово
   повезло.
   В операционной он застал Эжени. Она  до  блеска  начищала  никелированные
инструменты. Это было одно  из  ее  любимых  занятий.  Работа  поглотила  ее
настолько, что она не услышала, как он вошел.
   - Эжени, сказал он.
   Она вздрогнула и обернулась.
   - Ах, это вы! Вечно вы пугаете меня!
   - Не думал, что я такая важная персона. А вот вам не следовало бы  пугать
пациентов разговорами о гонорарах и плате за лечение.
   Эжени выпрямилась и застыла с тряпкой в руке.
   - Ах, вот оно что! Эта паршивая проститутка уже насплетничала вам...
   - Эжени, - сказал Равик. - Среди женщин, ни разу не спавших  с  мужчиной,
больше проституток, чем среди тех, для кого это стало горьким куском  хлеба.
Я уже не говорю о замужних. Кроме того, девушка не насплетничала. Просто  вы
испортили ей день, вот и все.
   - А хотя бы и так! Какие нежности! При ее-то образе жизни...
   Эх ты, ходячий катехизис морали, подумал  Равик.  Омерзительная  спесивая
ханжа. Что  знаешь  ты  об  одиночестве  этой  маленькой  модистки,  которая
отважилась прийти к акушерке, погубившей  ее  подругу,  -  прийти  в  ту  же
клинику, где подруга умерла? А сейчас она твердит  лишь  одно:  "А  что  мне
оставалось?" и "Как мне за все расплатиться?.."
   - Вышли бы вы замуж, Эжени, - сказал Равик. - За вдовца с детьми. Или  за
владельца похоронного бюро.
   - Мсье Равик, - с достоинством произнесла сестра. - Не угодно ли  вам  не
вмешиваться в мою личную жизнь?  Иначе  мне  придется  пожаловаться  доктору
Веберу.
   - Вы это и так делаете с утра до вечера. - Равик не без радости  заметил,
что на скулах у нее проступили красные пятна. - Эжени, почему набожные  люди
так нетерпимы? Самый легкий  характер  у  циников,  самый  невыносимый  -  у
идеалистов. Не наталкивает ли это вас на размышления?
   - Слава Богу, нет.
   - Так я и думал. А теперь отправлюсь к дочерям греха. В "Озирис". Сообщаю
об этом на всякий случай, - вдруг понадоблюсь доктору Веберу.
   - Сомневаюсь, чтобы вы могли ему понадобиться.
   - Быть девственницей еще не  значит  быть  ясновидящей.  А  вдруг  я  ему
понадоблюсь? Пробуду там примерно до пяти. Затем отправлюсь к себе в отель.
   - Тоже мне отель, еврейская лавочка!
   Равик обернулся.
   - Эжени, не все беженцы евреи. И даже не все евреи - евреи.  А  иной  раз
евреем оказывается тот, о ком этого и не подумаешь.  Я  даже  знавал  одного
негра-еврея. Ужасно одинокий был человек.  Любил  только  одно  -  китайскую
кухню. Вот как бывает на свете.
   Сестра  ничего   не   ответила.   Она   продолжала   нещадно   надраивать
никелированный поднос, и без того уже начищенный до блеска.
 
 
 
   Равик сидел в бистро на улице Буасьер и смотрел сквозь  мокрое  от  дождя
стекло, когда внезапно заметил на  улице  человека.  Это  было  словно  удар
кулаком в живот. В первое мгновение он ощутил только  шок,  еще  не  понимая
толком, что произошло... Но