- Тогда я счастлива.
   Равик посмотрел на нее.
   - Что ты сказала?
   - Я счастлива, - повторила она.
   Он помолчал с минуту.
   - А ты понимаешь, что говоришь? - спросил он наконец.
   - Да.
   Тусклый свет, проникавший с улицы, отражался в ее глазах.
   - Такими словами не бросаются, Жоан.
   - Я и не бросаюсь.
   - Счастье, - сказал Равик. - Где оно начинается и где кончается?
   Он тронул  ногою  хризантемы.  Счастье,  подумал  он.  Голубые  горизонты
юности. Золотая гармония жизни. Счастье! Боже мой, куда все это ушло?
   - Счастье начинается тобой и тобой же кончится, - сказала Жоан. - Это  же
так просто.
   Равик ничего не ответил. Что она такое говорит? - подумал он.
   - Чего доброго, ты еще скажешь, что любишь меня.
   - Я тебя люблю.
   Он сделал неопределенный жест.
   - Ты же почти не знаешь меня.
   - А какое это имеет отношение к любви?
   - Очень большое. Любить - это когда хочешь с кем-то состариться.
   - Об этом я ничего не знаю. А вот когда без человека нельзя жить - это  я
знаю.
   - Где кальвадос?
   - На столе. Я принесу. Не вставай.
   Она принесла бутылку и рюмку и поставила их на пол среди цветов.
   - Знаю, ты меня не любишь, - сказала она.
   - В таком случае, ты знаешь больше меня. Она взглянула на него.
   - Ты будешь меня любить.
   - Буду. Выпьем за любовь.
   - Погоди.
   Она наполнила рюмку и выпила. Затем снова  налила  и  протянула  ему.  Он
выпил не сразу. Все это неправда, подумал  он.  Полусон  в  увядающей  ночи.
Слова, сказанные в темноте, - разве они могут быть  правдой?  Для  настоящих
слов нужен яркий свет.
   - Откуда ты все это знаешь?
   - Оттого что люблю тебя.
   Как она обращается с этим словом, подумал Равик. Совсем не думая,  как  с
пустым сосудом. Наполняет его чем придется и  затем  называет  любовью.  Чем
только не наполняли этот сосуд! Страхом одиночества,  предвкушением  другого
"я",  чрезмерным  чувством  собственного   достоинства.   Зыбкое   отражение
действительности в зеркале фантазии! Но кому  удалось  постичь  самую  суть?
Разве то, что я сказал о старости вдвоем, не величайшая  глупость?  И  разве
при всей своей бездумности она не ближе к истине, чем я? Зачем я сижу  здесь
зимней ночью, в антракте между двумя войнами, и сыплю  прописными  истинами,
точно школьный наставник? Зачем  сопротивляюсь,  вместо  того  чтобы  очертя
голову ринуться в омут, - пусть ни во что и не веря?
   - Почему ты сопротивляешься? - спросила Жоан.
   - Что ты сказала?
   - Почему ты сопротивляешься? - повторила она.
   - Я не сопротивляюсь... Да и к чему мне сопротивляться?
   - Не знаю. Что-то в тебе закрыто наглухо, никого и ничего  ты  не  хочешь
впустить.
   - Иди сюда, - сказал Равик. - Дай мне еще выпить.
   - Я счастлива и хочу, чтобы ты тоже был счастлив. Я  безмерно  счастлива.
Ты, и только ты у меня в мыслях, когда я просыпаюсь и когда засыпаю. Другого
я ничего не знаю. Я думаю о нас обоих, и в голове у меня  словно  серебряные
колокольчики звенят... А иной раз -  будто  скрипка  играет...  Улицы  полны
нами, словно музыкой... Иногда в эту музыку врываются людские голоса,  перед
глазами проносится картина, словно кадр из  фильма...  Но  музыка  звучит...
Звучит постоянно...
   Всего несколько недель назад ты была несчастна, подумал Равик. И не знала
меня. Легко же тебе дается счастье.
   Он выпил кальвадос.
   - И часто ты бывала счастлива? - спросил он.
   - Нет, не очень.
   - Ну, а  все-таки?  Когда  в  последний  раз  у  тебя  в  голове  звенели
серебряные колокольчики?
   - Зачем ты спрашиваешь?
   - Просто так, чтобы о чем-нибудь спросить.
   - Не помню. И не хочу вспоминать. Тогда все было по-другому.
   - Всегда все бывает по-другому.
   Она улыбнулась ему. Ее лицо было светлым и открытым, как цветок с редкими
лепестками, который раскрывается, ничего не тая.
   - Это было два года назад, в Милане... - сказала она,  -  и  продолжалось
недолго...
   - Ты была тогда одна?
   - Нет. С другим. А он был очень несчастен, ревнив и ничего не понимал.
   - Конечно, не понимал.
   - Ты бы все понял. А он устраивал жуткие сцены.  -  Она  взяла  с  дивана
подушку, положила за спину и устроилась поудобнее.  -  Он  ругался.  Называл
меня проституткой, предательницей, неблагодарной. И все это была неправда. Я
не изменяла ему, пока любила. А он не понимал, что я его больше не люблю.
   - Этого никто никогда не понимает.
   - Нет, ты бы понял. Но тебя я буду любить всегда. Ты другой, и все у  нас
с тобой по-другому. Он хотел меня  убить.  -  Она  рассмеялась.  -  В  таком
положении они всегда грозятся убить. Через  несколько  месяцев  другой  тоже
хотел меня убить.
   Но никто никогда этого не делает. А  вот  ты  никогда  не  захочешь  меня
убить.
   - Разве что с помощью кальвадоса, - сказал Равик. - Дай-ка бутылку. Слава
тебе, Господи, наконец-то  мы  заговорили  по-человечески.  Несколько  минут
назад я изрядно струсил.
   - Оттого что я тебя люблю?
   - Незачем начинать все сначала. Это вроде прогулки в фижмах и парике.  Мы
вместе, надолго ли, нет ли - кто знает? Мы вместе,  и  этого  достаточно.  К
чему нам всякие церемонии?
   - "Надолго ли, нет ли..." - мне это не нравится. Однако  все  это  только
слова. Ты не бросишь меня. Впрочем, и это только слова, сам знаешь.
   - Безусловно. Тебя когда-нибудь бросал человек, которого ты любила?
   - Да. - Она взглянула на него. - Один из  двух  всегда  бросает  другого.
Весь вопрос в том, кто кого опередит.
   - И что же ты делала?
   - Все! - Она взяла у него рюмку и допила остаток.  -  Все!  Но  ничто  не
помогало. Я была невероятно несчастна.
   - И долго?
   - С неделю.
   - Не так уж долго.
   - Это целая вечность, если ты по-настоящему несчастен. Я  была  настолько
несчастна - вся, полностью, что через неделю  мое  горе  иссякло.  Несчастны
были мои волосы, мое тело, моя кровать, даже мои  платья.  Я  была  до  того
полна горя, что весь мир перестал для  меня  существовать.  А  когда  ничего
больше не существует, несчастье перестает быть несчастьем. Ведь нет  ничего,
с чем можно его сравнить.  И  остается  одна  опустошенность.  А  потом  все
проходит и постепенно оживаешь.
   Она поцеловала его руку. Он почувствовал ее мягкие, осторожные губы.
   - О чем ты думаешь? - спросила она.
   - Так, ни о чем особенном, - ответил он. - Думаю, например, о том, что ты
невинна душой, как дикарка. Испорчена до мозга костей и ничуть не испорчена.
Это очень опасно для других. Дай рюмку.  Выпьем  за  моего  друга  Морозова,
знатока человеческих сердец.
   - Я не люблю Морозова. Нельзя ли выпить за кого-нибудь другого?
   - Разумеется, ты не любишь Морозова.  Ведь  у  него  верный  глаз.  Тогда
выпьем за тебя.
   - За меня?
   - Да, за тебя.
   - Я не опасна, - сказала Жоан. - Мне самой  грозит  опасность,  но  я  не
опасна.
   - Ты не можешь думать иначе, и это  в  порядке  вещей.  С  тобой  никогда
ничего не случится. Салют!
   - Салют. Но ты меня не понимаешь.
   - А понимают ли люди вообще  друг  друга?  Отсюда  все  недоразумения  на
свете. Дай-ка бутылку.
   - Ты так много пьешь! Зачем тебе столько пить?
   - Жоан, - сказал Равик. - Настанет день, и ты скажешь:  "Слишком  много".
"Ты слишком много  пьешь",  -  скажешь  ты,  искренне  желая  мне  добра.  В
действительности, сама того не сознавая, ты захочешь отрезать мне все пути в
некую область, не подчиненную  тебе.  Салют!  Сегодня  у  нас  праздник.  Мы
доблестно избежали патетики, грозной тучей надвинувшейся на  нас.  Убили  ее
той же патетикой. Салют!
   Он почувствовал, как она вздрогнула. Упираясь ладонями в пол, она  слегка
выпрямилась и посмотрела на него. Глаза  ее  были  широко  раскрыты,  волосы
отброшены назад, купальный халат соскользнул с плеч - в темноте  она  чем-то
напоминала светлую юную львицу.
   - Я знаю, - спокойно сказала она. - Ты смеешься надо мной. Я это знаю, но
мне все равно. Я чувствую,  что  снова  живу,  и  чувствую  это  всем  своим
существом... Я дышу не так, как дышала, мой сон уже не тот, что прежде,  мои
пальцы снова стали чуткими, и руки мои не пусты, и мне безразлично,  что  ты
обо всем этом думаешь и что скажешь... Ничуть не задумываясь,  я  с  разбегу
бросаюсь в омут... И я счастлива... Я без опаски говорю тебе об этом,  пусть
даже ты будешь смеяться и издеваться надо мной.
   Равик помолчал.
   - Я вовсе не издеваюсь над тобой, - проговорил он наконец. - Я  издеваюсь
над собой, Жоан... Она прильнула к нему.
   - Но зачем же? Откуда в тебе эта строптивость? Откуда?
   - Строптивость тут ни при чем. Просто я не такой быстрый, как ты.
   Она отрицательно покачала головой.
   - Дело не только в этом. Какая-то часть тебя  хочет  одиночества.  Я  все
время словно наталкиваюсь на какую-то стену.
   - Этой стены нет, Жоан. Есть другое - я старше тебя  на  пятнадцать  лет.
Далеко не все  люди  могут  распоряжаться  собственной  жизнью,  как  домом,
который можно все роскошнее обставлять мебелью воспоминаний.  Иной  проводит
жизнь в отелях, во многих отелях.  Годы  захлопываются  за  ним,  как  двери
отдельных номеров... И единственное, что остается, - это  крупица  мужества.
Сожалений не остается.
   Она долго сидела молча. Равик не знал, слушала ли она его.  Он  глядел  в
окно и чувствовал, как в  жилах  переливается  сверкающий  кальвадос.  Удары
пульса смолкли, поглощенные просторной, емкой тишиной,  в  которой  заглохли
пулеметные  очереди  без  устали  тикающего  времени.  Над  крышами   взошла
расплывчатая красная луна,  напоминая  купол  мечети,  наполовину  окутанный
облаками. Мечеть медленно поднималась, а земля тонула в снежном вихре.
   - Я знаю, - сказала Жоан, положив руки ему на колени и уткнувшись  в  них
подбородком, - глупо рассказывать тебе о прошлом. Я могла бы промолчать  или
солгать, но не хочу. Отчего не рассказать тебе всю мою жизнь? Рассказать  ее
без всяких прикрас? Ведь теперь она кажется мне только смешной, и я сама  не
понимаю ее. Хочешь - смейся над ней, хочешь - надо мной...
   Равик посмотрел на Жоан. Она стояла перед ним на  коленях,  подмяв  белые
хризантемы вместе с подложенной под них газетой.
   Странная ночь, подумал он.  Где-то  сейчас  стреляют,  где-то  преследуют
людей, бросают в тюрьмы, мучают, убивают, где-то растаптывают  кусок  мирной
жизни, а ты сидишь здесь, знаешь обо всем и не в силах что-либо сделать... В
ярко освещенных бистро бурлит жизнь, и никому ни до чего  нет  дела...  Люди
спокойно ложатся спать, а  ты  сидишь  в  этой  комнате  с  женщиной,  между
бледными  хризантемами  и  бутылкой  кальвадоса...  И  встает  тень   любви,
дрожащей,  чужой,  печальной,  одинокой,  изгнанной  из  садов  беззаботного
прошлого... И она, эта любовь, пуглива, дика и тороплива, будто ее  объявили
вне закона...
   - Жоан, - медленно  произнес  он,  словно  желая  сказать  что-то  совсем
другое. - Как хорошо, что ты здесь.
   Она посмотрела на него.
   Он взял ее за руки.
   - Понимаешь ли ты, что это значит? Больше, чем тысяча слов...
   Она кивнула. Ее глаза вдруг наполнились слезами.
   - Ничего это не значит, - сказала она. - Ровно ничего.
   - Неправда, - возразил Равик, зная, что это правда.
   - Нет. Ничего это не значит. Ты должен любить меня, любимый, вот и все.
   Он помолчал.
   - Ты должен меня любить, - повторила она. - Иначе я пропала.
   Пропала, подумал он. Как легко она это говорит! Кто действительно пропал,
тот молчит.
 
 
 
 
   XII
 
   - Вы отняли ногу? - спросил Жанно.
   Его узкое лицо было бескровным и серым, как  стена  старого  дома.  Резко
проступавшие веснушки напоминали  застывшие  брызги  темной  краски.  Культя
находилась под проволочным каркасом, накрытым одеялом.
   - Тебе больно? - спросил Равик.
   - Да. Нога. Очень болит нога. Я спрашивал у сестры. Но эта старая  ведьма
ничего не говорит.
   - Мы ампутировали тебе ногу, - сказал Равик.
   - Выше или ниже колена?
   - На десять сантиметров выше. Колено оказалось раздробленным. Его  нельзя
было спасти.
   - Понимаю, - сказал Жанно. - Значит, и пособие по  увечью  будет  больше.
Процентов на десять. Очень хорошо. Выше колена, ниже  колена  -  один  черт.
Деревяшка есть деревяшка. Но лишние пятнадцать процентов - это  уже  деньги.
Особенно если они идут каждый месяц. - На мгновение он задумался.  -  Матери
пока ничего  не  говорите.  Через  эту  решетку  она  все  равно  ничего  не
разглядит.
   - Мы ничего ей не скажем, Жанно.
   - Страховая компания должна выплачивать мне пожизненную пенсию, верно?
   - Думаю, что так.
   Бледное лицо мальчика исказилось гримасой.
   - Ну и вылупят же они глаза от  удивления!  Мне  только  тринадцать  лет.
Долго им придется платить. Кстати, вы уже узнали, какая компания?
   - Нет еще. Но  мы  знаем  номер  машины.  Ведь  ты  его  запомнил.  Утром
приходили из полиции. Хотели тебя допросить, но ты еще спал. Вечером  придут
снова.
   Жанно задумался.
   - Свидетели, - сказал он. - Важно иметь свидетелей. Они есть?
   - Как будто есть. Твоя мать записала два адреса. Я видел  у  нее  в  руке
бумажку.
   Мальчик забеспокоился.
   - Она ее потеряет, если уже не потеряла. Сами знаете, старый человек. Где
она сейчас?
   - Мать просидела у твоей постели целую ночь  и  все  утро.  Мы  с  трудом
уговорили ее пойти домой. Скоро она вернется.
   - Только бы не потеряла бумажку с  адресами.  Полиция...  -  Жанно  слабо
шевельнул худенькой рукой. - Жулики, - пробормотал он.  -  Все  жулики.  Что
полиция, что  страховая  компания  -  одна  шайка.  Но  если  иметь  хороших
свидетелей... Когда придет мать?
   - Скоро. Не волнуйся, все будет в порядке.
   Разговаривая, Жанно двигал челюстями, словно что-то жевал.
   - Иногда они выплачивают  все  деньги  сразу.  Вроде  отступного.  Вместо
пенсии. Тогда мы могли бы открыть молочную.
   - Отдыхай, - сказал Равик. - Еще успеешь обо всем подумать.
   Жанно покачал головой.
   - Отдыхай, - сказал Равик. - Когда придут из полиции, у тебя должна  быть
ясная голова.
   - Это верно. Что же мне делать?
   - Спать.
   - Но ведь тогда...
   - Ничего, тебя разбудят.
   - Красный свет... Это точно... Он ехал на красный свет...
   - Да, да. А теперь попробуй немного поспать. Если что понадобится - звони
сестре.
   - Доктор...
   Равик обернулся.
   - Только бы все хорошо кончилось... - Жанно лежал на подушке,  и  на  его
старчески умном, сведенном судорогой лице  промелькнуло  подобие  улыбки.  -
Должно же человеку повезти хоть раз в жизни, а?
   Вечер был сырой и теплый. Рваные облака плыли низко  над  городом.  Перед
рестораном "Фуке" на тротуаре стояли круглые жаровни, стулья и  столики.  За
одним из них сидел Морозов.
   Он помахал Равику рукой.
   - Садись, выпьем.
   Равик подсел к нему.
   - Мы слишком много торчим в комнатах, - заявил Морозов. - Как по-твоему?
   -  Про  тебя  этого  не  скажешь.  Ты  вечно  торчишь  на   улице   перед
"Шехерезадой".
   - Оставь свою жалкую логику, мальчик.  По  вечерам  я  представляю  собой
своего рода двуногую дверь в "Шехерезаду", но  никак  не  человека  на  лоне
природы. Повторяю: мы слишком много времени торчим в комнатах. Слишком много
думаем в четырех стенах. Слишком много живем и отчаиваемся  взаперти.  А  на
лоне природы разве можно впасть в отчаяние?
   - Еще как! - сказал Равик.
   - Опять-таки потому, что мы очень привыкли  к  комнатам.  А  сольешься  с
природой - никогда не станешь отчаиваться. Да и само отчаяние среди лесов  и
полей выглядит куда приличнее,  нежели  в  отдельной  квартире  с  ванной  и
кухней.  И  даже  как-то  уютнее.  Не  возражай!  Стремление   противоречить
свидетельствует об ограниченности духа, свойственной  Западу.  Скажи  сам  -
разве я не прав? Сегодня у  меня  свободный  вечер,  и  я  хочу  насладиться
жизнью. Замечу кстати, мы и пьем слишком много в комнатах.
   - И мочимся слишком много в комнатах.
   - Убирайся к черту со своей иронией. Факты  бытия  просты  и  тривиальны.
Лишь наша фантазия способна их оживить. Она превращает факты,  эти  шесты  с
веревками для сушки белья, во флагштоки, на  которых  развеваются  полинялые
знамена наших грез. Разве я не прав?
   - Нисколько.
   - Верно, не прав, да и не стремлюсь быть правым.
   - Нет, ты конечно, прав.
   - Ладно, хватит. Между прочим, добавлю, что мы и  спим  слишком  много  в
комнатах. Превращаемся в  мебель.  Каменные  громады  домов  переломили  нам
спинной  хребет.  Чем  мы  стали?  Ходячей   мебелью,   сейфами,   арендными
договорами, получателями жалованья, кухонными горшками и ватерклозетами.
   - Правильно, мы стали ходячими рупорами идей, военными заводами, приютами
для слепых и сумасшедшими домами.
   - Не прерывай меня. Пей, молчи и живи, убийца  со  скальпелем.  Посмотри,
что с нами стало? Насколько мне известно, только у древних греков были  боги
вина и веселья - Вакх и Дионис.  А  у  нас  вместо  них  -  Фрейд,  комплекс
неполноценности и психоанализ, боязнь громких слов в любви  и  склонность  к
громким словам в политике. Скучная мы порода, не правда ли? - Морозов  хитро
подмигнул.
   - Старый, черствый циник, обуреваемый мечтами, - сказал Равик.
   Морозов ухмыльнулся.
   - Жалкий романтик, лишенный иллюзий и временно именуемый в этой  короткой
жизни Равик.
   - Весьма короткой. Под именем Равик я живу уже свою третью жизнь. Что это
за водка? Польская?
   - Латвийская. Из  Риги.  Лучше  не  найдешь.  Налей  себе...  И  давай-ка
посидим, полюбуемся красивейшей в мире улицей, восславим этот мягкий вечер и
хладнокровно плюнем отчаянию в морду.
   В жаровнях потрескивал уголь. Уличный скрипач стал  на  краю  тротуара  и
начал наигрывать "Aupres de ma blonde"  (1)  Прохожие  толкали  его,  смычок
царапал и дергал струны, но музыкант продолжал играть, словно кругом не было
ни души. Скрипка звучала  сухо  и  пусто.  Казалось,  она  замерзает.  Между
столиками сновали два мароккан---------------------------------------(1)  "С
моей блондинкой" (фр.). ца, предлагая ковры из яркого искусственного
   шелка.
   Появились мальчишки-газетчики с вечерними выпусками. Морозов купил  "Пари
суар" и "Энтрансижан", просмотрел заголовки и отложил газеты в сторону.
   - Фальшивомонетчики, - пробурчал  он.  -  Тебе  никогда  не  приходило  в
голову, что мы живем в век фальшивомонетчиков?
   - Нет, мне кажется, мы живем в век консервов.
   - Консервов? Почему?
   Равик показал на газеты.
   - Нам больше не нужно думать. Все за нас заранее продумано,  разжевано  и
даже пережито. Консервы! Остается только открывать банки.  Доставка  на  дом
три раза в  день.  Ничего  не  надо  сеять,  выращивать,  кипятить  па  огне
раздумий, сомнений и тоски. Консервы. - Он усмехнулся. - Нелегко  мы  живем,
Борис. Разве что дешево.
   - Мы живем как фальшивомонетчики. - Морозов высоко поднял газеты и потряс
ими. - Полюбуйся! Они строят военные заводы и утверждают,  что  хотят  мира.
Они строят концентрационные лагеря, а  выдают  себя  за  поборников  правды.
Политическая нетерпимость выступает под личиной справедливости, политические
гангстеры прикидываются благодетелями человечества, свобода стала  крикливым
лозунгом властолюбцев. Фальшивые деньги! Фальшивая духовная  монета!  Лживая
пропаганда! Кухонный макиавеллизм. Гордые идеалы в  руках  подонков.  Откуда
здесь взяться честности?..
   Он скомкал газеты и швырнул на мостовую.
   - Мы и газет слишком много читаем в комнатах, - заметил Равик.
   Морозов рассмеялся.
   - Совершенно верно! А на лоне природы они ни к  чему.  Разве  что  костры
разжигать...
   Он не договорил. Равик внезапно вскочил с места,  нырнул  в  толпу  перед
кафе и стал пробираться к авеню Георга Пятого.
   На миг Морозов опешил. Затем выхватил из кармана  деньги,  бросил  их  па
столик и кинулся вслед за Равиком. Он еще  не  понимал,  что  произошло,  но
побежал за ним, чтобы в случае необходимости помочь ему.
   Ни полицейских, ни агентов в штатском нигде не было видно.  Равика  никто
не пре