обратил внимания, - сказал портье, продолжая чавкать.
   Равик набрал номер клиники Вебера. Оттуда его не вызывали. Не  звонили  и
от  Дюрана.  Тогда  он  попросил  соединить  его   с   отелем   "Ланкастер".
Телефонистка сказала, что оттуда его никто  не  вызывал.  Значит,  это  была
Жоан. Вероятно, она все еще в "Шехерезаде".
   Через час телефон зазвонил опять. Равик отложил книгу, встал и, подойдя к
окну, облокотился на подоконник. Легкий ветерок доносил снизу аромат  лилий:
эмигрант Визенхоф заменил  ими  увядшие  гвоздики.  В  теплые  ночи  комната
наполнялась запахом кладбищенской часовни или монастырского сада. Равик  так
и не мог понять, почему Визенхоф перешел на лилии: оттого ли,  что  он  чтил
память покойного Гольдберга, или просто потому, что лилии хорошо принимаются
в деревянных ящиках. Звонки прекратились. Возможно, сегодня я усну,  подумал
он и снова улегся в постель.
   Жоан пришла, когда  он  спал.  Она  сразу  же  включила  верхний  свет  и
остановилась в дверях. Он открыл глаза.
   - Ты один? - спросила она.
   - Нет. Погаси свет и уходи.
   С минуту она колебалась. Затем прошла через комнату и распахнула дверь  в
ванную.
   - Вранье, - сказала она и улыбнулась.
   - Убирайся к черту. Я устал.
   - Устал? От чего же?
   - Я устал. Спокойной ночи.
   Она подошла ближе.
   - Ты только что пришел домой. Я звонила каждые десять минут.
   Это была ложь, но он ничего не возразил. Успела переодеться, подумал  он.
Переспала со своим любовником, отправила его домой и явилась сюда  в  полной
уверенности, что застанет меня с Кэт Хэгстрем. Тем самым  она  доказала  бы,
что я гнусный развратник, которого следует опасаться - каждую  ночь  у  него
другая. Как ни странно, хитро  задуманная  интрига  всегда  вызывала  в  нем
восхищение, даже если  была  направлена  против  него  самого.  Он  невольно
улыбнулся.
   - Чего ты смеешься? - резко спросила Жоан.
   - А почему бы мне не посмеяться? Погаси свет:
   у тебя ужасный вид. И уходи поскорее.
   Она словно и не слышала его слов.
   - Кто эта проститутка, с которой я тебя сегодня видела?
   Равик привстал на локтях.
   - Вон отсюда! Или я запущу чем-нибудь тебе в голову!
   - Ах вот что... - Она пристально посмотрела  на  него.  -  Вот  оно  что!
Значит, уже так далеко зашло!
   Равик достал сигарету.
   - Это же просто глупо. Сама живешь с  другим,  а  мне  устраиваешь  сцены
ревности! Ступай к своему актеру и оставь меня в покое.
   - Там совсем другое, - сказала она.
   - Ну разумеется!
   - Конечно, совсем  другое!  -  Вдруг  ее  прорвало.  -  Ты  ведь  отлично
понимаешь, что это другое. И нечего меня винить. Я сама не  рада.  Нашло  на
меня... Сама не знаю как...
   - Такое всегда находит неизвестно как...
   Жоан не сводила с него глаз.
   -  А  ты...  В  тебе  всегда  было   столько   самоуверенности!   Столько
самоуверенности, что впору сойти с ума! И ничто не могло прошибить ее! Как я
ненавидела твое превосходство! Как я его ненавидела! Мне нужно,  чтобы  мною
восторгались! Я хочу, чтобы из-за меня теряли  голову!  Чтобы  без  меня  не
могли жить. А ты можешь! Всегда мог! Я не нужна тебе! Ты холоден!  Ты  пуст!
Ты и понятия не имеешь, что такое любовь! Я тогда солгала  тебе...  Помнишь,
когда сказала, будто все произошло потому, что тебя не было два месяца? Даже
если бы ты не уезжал, случилось бы то же самое. Не смейся! Я прекрасно  вижу
разницу между тобой и им, я знаю, что он не умен и совсем не такой, как  ты,
но он готов ради меня на все. Для него только я и существую на свете, он  ни
о чем, кроме меня, не думает, никого, кроме меня, не хочет. А  мне  как  раз
это и нужно!
   Тяжело дыша, она стояла перед его кроватью. Равик потянулся  за  бутылкой
кальвадоса.
   - Зачем же ты ко мне пришла? - спросил он. Она ответила не сразу.
   - Сам знаешь, - тихо сказала она. - Зачем спрашивать?
   Он налил рюмку и подал ей.
   - Не хочу пить. Что это за женщина?
   - Пациентка. - Равику не хотелось лгать. - Очень больная женщина.
   - Неправда. Уж  если  врать,  так  поумнее...  Больной  женщине  место  в
больнице, а не в ночном клубе.
   Равик   поставил   рюмку   на   столик.   Как   часто   правда    кажется
неправдоподобной, подумал он.
   - Это правда, - сказал он.
   - Ты любишь ее?
   - Какое тебе дело?
   - Ты любишь ее?
   - Нет, действительно, какое тебе до этого дело, Жоан?
   - Мне до всего есть дело! Пока ты никого не любишь... - Она осеклась.
   - Только сейчас ты назвала эту женщину проституткой. О какой же любви тут
можно говорить?
   - Это я просто так сказала. Из-за проститутки я бы и не подумала  прийти.
Ты любишь ее?
   - Погаси свет и уходи.
   Она подошла ближе.
   - Я так и знала. Я сразу все поняла.
   - Убирайся ко всем чертям, - сказал Равик. - Я устал.  Убирайся  ко  всем
чертям со своей дешевой  загадочностью,  хотя  она  и  кажется  тебе  чем-то
небывалым. Один тебе нужен, видите ли, для упоения, для бурной любви или для
карьеры, другому ты заявляешь, что любишь его глубоко и совсем по-иному,  он
для тебя - тихая заводь, так, на всякий случай, если, конечно, он согласится
быть ослом и не станет возражать против такой роли. Убирайся ко всем чертям.
Очень уж у тебя много всяческих видов любви.
   - Это неправда. Все не так, как ты  говоришь,  а  совсем  по-другому.  Ты
говоришь неправду. Я хочу вернуться к тебе. Я вернусь к тебе.
   Равик вновь наполнил рюмку.
   - Возможно,  что  ты  действительно  хочешь  вернуться  ко  мне.  Но  это
самообман. Ты искренне обманываешь сама себя, чтобы оправдать в  собственных
глазах свое  желание  уйти  и  от  этого  человека.  Ты  никогда  больше  не
вернешься.
   - Вернусь!
   - Нет, не вернешься. А если даже и вернешься, то очень  ненадолго.  Потом
снова явится кто-то другой, который во всем мире будет видеть  только  тебя,
любить одну тебя, и так далее.  Представляешь,  какое  великолепное  будущее
ждет меня?
   - Нет, нет! Я останусь с тобой.
   Равик улыбнулся.
   - Дорогая моя, - сказал он почти с нежностью. - Ты не останешься со мной.
Нельзя запереть ветер. И воду нельзя. А если  это  сделать,  они  застоятся.
Застоявшийся ветер становится спертым воздухом. Ты не создана, чтобы  любить
кого-то одного.
   - Но и ты тоже.
   - Я?..
   Равик допил рюмку. Утром женщина с рыжевато-золотистыми  волосами;  потом
Кэт Хэгстрем со смертью в животе и с кожей, тонкой и хрупкой, как  шелк;  и,
наконец, эта беспощадная, полная жажды жизни, еще чужая сама себе и вместе с
тем познавшая себя настолько, что мужчине этого просто не понять, наивная  и
увлекающаяся, по-своему  верная  и  неверная,  как  и  ее  мать  -  природа,
гонительница и гонимая, стремящаяся удержать и покидающая...
   - Я? - повторил Равик. - Что ты знаешь обо мне? Что знаешь ты о человеке,
в чью жизнь, и без того шаткую, внезапно врывается любовь? Как дешево  стоят
в сравнении со всем этим твои  жалкие  восторги!  Когда  после  непрерывного
падения человек внезапно остановился и почувствовал почву под ногами,  когда
бесконечное "почему" превращается  наконец  в  определенное  "ты",  когда  в
пустыне молчания, подобно миражу, возникает  чувство,  когда  вопреки  твоей
воле и шутовской издевке над самим собой игра крови воплощается  в  чудесный
пейзаж и все твои мечты, все грезы кажутся рядом с ним бледными  и  мещански
ничтожными... Пейзаж из серебра, светлый  город  из  перламутра  и  розового
кварца, сверкающий изнутри, словно согретый жаром крови... Что знаешь ты обо
всем этом? Ты думаешь, об этом можно сразу же рассказать? Тебе кажется,  что
какой-нибудь болтун может сразу же втиснуть все это в  готовые  штампы  слов
или чувств? Что знаешь ты о том, как раскрываются могилы, о том, как страшны
безликие ночи прошлого?.. Могилы раскрываются, но в них нет больше скелетов,
а есть одна только земля. Земля - плодоносные  ростки,  первая  зелень.  Что
знаешь ты обо всем этом? Тебе нужно опьянение, победа над чужим "я", которое
хотело бы раствориться в тебе, но никогда не растворится, ты  любишь  буйную
игру крови, но твое сердце остается пустым, ибо человек  способен  сохранить
лишь то, что растет в нем  самом.  А  на  ураганном  ветру  мало  что  может
произрастать. В пустой ночи одиночества - вот когда в человеке может вырасти
что-то свое, если только он не впал в отчаяние... Что  знаешь  ты  обо  всем
этом?
   Он говорил медленно, не глядя  на  Жоан,  словно  позабыв  о  ней.  Затем
посмотрел на нее.
   - О чем это я! - сказал он. - Глупые,  затасканные  слова!  Должно  быть,
выпил лишнее. Выпей и ты немного и уходи.
   Она присела к нему на кровать и взяла рюмку.
   - Я все поняла, - сказала она.
   Выражение ее лица изменилось. Зеркало, подумал он. Снова и снова оно, как
зеркало,  отражает  то,  что  ставишь  перед  ним.  Теперь  ее   лицо   было
сосредоточенно-красивым.
   - Я все поняла, - повторила она. - Иногда я и сама  это  чувствовала.  Но
знаешь, Равик, за своей любовью к любви и жизни ты часто забывал обо мне.  Я
была для тебя лишь поводом, ты  пускался  в  прогулки  по  своим  серебряным
городам... и почти не замечал меня...
   Он долго смотрел на нее.
   - Возможно, ты права, - сказал он.
   - Ты так был занят собой,  так  много  открывал  в  себе,  что  я  всегда
оставалась где-то на обочине твоей жизни.
   - Допустим. Но разве можно  создать  что-нибудь  вместе  с  тобой,  Жоан?
Нельзя, и ты сама это знаешь.
   - А ты разве пытался?
   - Нет, - сказал Равик после некоторого раздумья и улыбнулся.  -  Если  ты
беженец,  если  ты  расстался  со  своим  прежним  устойчивым  бытием,  тебе
приходится  иногда  попадать  в  странные  ситуации.  И  совершать  странные
поступки. Конечно, я не этого хотел. Но когда у  человека  почти  ничего  не
остается в жизни, он и малому готов придать непомерно большое значение.
   Ночь внезапно наполнилась глубоким покоем. Она была снова  одной  из  тех
бесконечно далеких, почти забытых ночей, когда  Жоан  лежала  рядом  с  ним.
Город отступил куда-то далеко-далеко, только где-то  на  горизонте  слышался
смутный гул, цепь времен оборвалась, и время как будто неподвижно застыло на
месте. И снова случилось самое простое и самое непостижимое на свете  -  два
человека разговаривали друг с другом, но каждый  говорил  для  самого  себя:
звуки, именуемые словами, вызывали у каждого одинаковые образы и чувства,  и
из случайных колебаний голосовых связок, порождающих  необъяснимые  ответные
реакции, из глубины серых мозговых извилин  внезапно  вновь  возникало  небо
жизни, в котором отражались облака, ручьи,  прошлое,  цветение,  увядание  и
зрелый опыт.
   - Ты любишь меня, Равик?.. - сказала Жоан, и  это  было  лишь  наполовину
вопросом.
   - Да. Но я делаю все, чтобы избавиться от тебя, - проговорил он спокойно,
словно речь шла не о них самих, а о каких-то посторонних людях.
   Не обратив внимания на его слова, она продолжала:
   - Я не могу себе представить, что мы когда-нибудь расстанемся. На время -
возможно. Но не навсегда. Только не  навсегда,  -  повторила  она,  и  дрожь
пробежала у нее по телу. - Никогда - какое же это страшное слово,  Равик!  Я
не могу себе представить, что мы никогда больше не будем вместе.
   Равик не ответил.
   - Позволь мне остаться у тебя, - сказала она. - Я  не  хочу  возвращаться
обратно. Никогда.
   - Завтра же вернешься. Сама знаешь.
   - Когда я у тебя, то и подумать не могу, что не останусь.
   - Опять самообман. Ты и это знаешь.  И  вдруг  в  потоке  времени  словно
образовалась пустота. Маленькая, освещенная кабина комнаты, такая же, как  и
прежде; снова тот же человек, которого любишь, он  здесь,  и  вместе  с  тем
каким-то странным образом его уже нет. Протяни руку, и ты коснешься его,  но
обрести больше не сможешь. Равик поставил рюмку.
   - Ты же сама знаешь, что уйдешь - завтра, послезавтра, когда-нибудь...  -
сказал он.
   Жоан опустила голову.
   - Знаю.
   - А если вернешься, то будешь уходить снова и снова. Разве я не прав?
   - Ты прав. - Она подняла лицо. Оно было залито  слезами.  -  Что  же  это
такое, Равик? Что?
   - Сам не знаю. - Он попытался улыбнуться. - Иногда и любовь не в радость,
не правда ли?
   - Да. - Она посмотрела ему в глаза. - Что же с нами происходит, Равик?
   Он пожал плечами.
   - Этого и я не знаю, Жоан. Может  быть,  нам  просто  не  за  что  больше
уцепиться. Раньше было не так: человек был более  уверен  в  себе,  он  имел
какую-то опору в жизни, он во что-то верил, чего-то  добивался.  И  если  на
него обрушивалась любовь, это помогало ему выжить.  Сегодня  же  у  нас  нет
ничего, кроме отчаяния, жалких остатков мужества  и  ощущения  внутренней  и
внешней отчужденности от всего. Если сегодня любовь приходит к человеку, она
пожирает его, как огонь стог сухого сена.  Нет  ничего,  кроме  нее,  и  она
становится   необычайно    значительной,    необузданной,    разрушительной,
испепеляющей. - Он налил свою рюмку дополна. - Не  думай  слишком  много  об
этом. Нам теперь не до размышлений. Они только подрывают силы. А ведь мы  не
хотим погибнуть, верно?
   Жоан кивнула.
   - Не хотим. Кто эта женщина, Равик?
   - Одна из моих пациенток. Как-то раз я приходил  с  ней  в  "Шехерезаду".
Тогда ты еще там  пела.  Это  было  сто  лет  назад.  Ты  сейчас  чем-нибудь
занимаешься?
   - Снимаюсь в небольших ролях. По-моему, у меня нет настоящего  дарования.
Но я зарабатываю достаточно, чтобы чувствовать себя независимой, и  в  любую
минуту могу уйти. Я не честолюбива.
   Слезы на ее глазах высохли. Она выпила рюмку кальвадоса  и  поднялась.  У
нее был очень усталый вид.
   - Равик, как это в одном человеке может быть столько путаницы? И  почему?
Должна же тут быть какая-то причина. Ведь  не  случайно  мы  так  настойчиво
пытаемся ее найти.
   Он печально улыбнулся.
   - Этот  вопрос  человечество  задает  себе  с  древнейших  времен,  Жоан.
"Почему?" - это вопрос, о который до сих пор  разбивалась  вся  логика,  вся
философия, вся наука.
   Она уйдет. Она уйдет. Она уже  в  дверях.  Что-то  дрогнуло  в  нем.  Она
уходит. Равик приподнялся. Вдруг все стало  невыносимым,  немыслимым.  Всего
лишь ночь, одну ночь, еще один только раз увидеть ее спящее лицо у  себя  на
плече... Завтра можно будет снова бороться... Один только раз услышать рядом
с собой ее дыхание. Один только раз  испытать  сладостную  иллюзию  падения,
обворожительный обман. Не уходи, не уходи, мы умираем  в  муках  и  живем  в
муках, не уходи, не уходи... Что  у  меня  осталось?..  Зачем  мне  все  мое
мужество?.. Куда нас несет?.. Только ты одна реальна!  Светлый,  яркий  сон!
Ах, да где же луга забвения, поросшие  асфоделиями!  Только  один  еще  раз!
Только одну еще искорку вечности! Для кого и зачем я берегу себя? Для  какой
темной безвестности? Я погребен заживо, я  пропал;  в  моей  жизни  осталось
двенадцать дней, двенадцать дней, а за ними пустота... двенадцать дней и эта
ночь, и  эта  шелковистая  кожа...  Почему  ты  пришла  именно  этой  ночью,
бесконечно далекой от звезд, плывущей в облаках и  старых  снах,  почему  ты
прорвала мои укрепления и форты именно в эту ночь, в которой не живет никто,
кроме нас?.. И снова вздымается волна и вот-вот захлестнет меня...
   - Жоан, - сказал он.
   Она повернулась. Лицо ее мгновенно озарилось каким-то диким,  бездыханным
блеском. Сбросив с себя одежду, она кинулась к нему.
 
 
 
 
   XXVI
 
   Машина остановилась на углу улицы Вожирар.
   - Что такое? - спросил Равик.
   -  Демонстрация,  -  ответил  шофер,  не  оборачиваясь.  -  На  этот  раз
коммунисты.
   Равик взглянул на Кэт. Стройная и хрупкая, она сидела в углу. На ней  был
наряд фрейлины двора Людовика XIV. Густой слой розовой пудры не  мог  скрыть
бледности ее заострившегося лица.
   - Подумать только!  -  сказал  Равик.  -  Сейчас  июль  тысяча  девятьсот
тридцать девятого года. Пять минут назад тут прошла демонстрация  фашистских
молодчиков из "Огненных крестов", теперь идут  коммунисты...  А  мы  с  вами
вырядились в костюмы семнадцатого столетия. Нелепо, Кэт?
   - Какое это имеет значение, - с улыбкой отозвалась она.
   Равик посмотрел на свои туфли-лодочки. Положение, в котором он  очутился,
было чудовищно нелепым. К тому же его в любую минуту могли арестовать.
   - Может быть, поедем другим путем? - обратилась Кэт к шоферу.
   - Здесь нам не развернуться, - сказал Равик. -  Сзади  скопилось  слишком
много машин.
   Демонстранты двигались вдоль поперечной улицы.  Они  шли  спокойно,  неся
знамена и транспаранты. Никто не  пел.  Колонну  сопровождало  подразделение
полиции. На углу улицы Вожирар, стараясь  не  привлекать  к  себе  внимания,
стояла другая группа полицейских с велосипедами. Один полицейский заглянул в
машину Кэт и не моргнув глазом проследовал дальше.
   Кэт перехватила взгляд Равика.
   - Ему это не в диковинку, - сказала она. - Он знает, в чем дело.  Полиция
знает все. Бал у Монфоров - главное  событие  летнего  сезона.  Дом  и  парк
окружены полицейскими.
   - Это меня чрезвычайно успокаивает.
   Кэт улыбнулась. Она не знала, что Равик живет во Франции нелегально.
   - Мало где в Париже вы сможете увидеть сразу столько драгоценностей,  как
на балу у Монфоров. Подлинные исторические костюмы, настоящие бриллианты.  В
таких случаях полиция не  любит  рисковать.  Среди  гостей  наверняка  будут
детективы.
   - И они в костюмах?
   - Возможно. А что?
   - Хорошо, что вы меня предупредили. А то я  уже  было  собрался  похитить
ротшильдовские изумруды.
   Кэт приспустила стекло.
   - Вам кажется все это скучным, я знаю. Но сегодня я вас никуда не отпущу.
   - Мне вовсе не скучно. Напротив. Ума не приложу, чем бы  я  еще  занялся,
если бы не этот бал. Надеюсь, там будет что выпить.
   - Конечно. К тому же мне достаточно кивнуть  мажордому.  Он  меня  хорошо
знает.
   С перекрестка по-прежнему доносился топот множества ног. Демонстранты  не
маршировали, а шли как-то вразброд. Двигалась толпа усталых людей.
   - В каком веке вы хотели бы  жить,  будь  у  вас  возможность  выбора?  -
спросила Кэт.
   - В двадцатом. Иначе я давно бы умер и какой-нибудь идиот пошел бы в моем
костюме на бал к Монфорам.
   - Я не то имела в виду. В каком веке вы хотели бы заново прожить жизнь?
   Равик посмотрел на бархатный рукав камзола.
   - Опять-таки в двадцатом, -  ответил  он.  -  Пусть  это  самый  гнусный,
кровавый, растленный, бесцветный, трусливый и грязный век  -  и  все-таки  в
двадцатом.
   - А я - нет. - Кэт прижала руки к груди,  словно  ее  бил  озноб.  Мягкая
парча закрыла ее тонкие запястья. - Снова жить в нашем веке?  Нет!  Лучше  в
семнадцатом или даже раньше. В любом - только не в нашем. Прежде я над  этим
как-то не задумывалась...  -  Она  полностью  опустила  стекло.  -  Жарко  и
душно!.. Скоро они пройдут?
   - Да, уже виден конец колонны.
   Со стороны улицы Камброн донесся звук выстрела. Полицейские  вскочили  на
велосипеды. Какая-то женщина резко вскрикнула. По  толпе  прокатился  ропот.
Несколько  человек  пустились  бежать.  Нажимая  на  педали   и   размахивая
дубинками, полицейские врезались в колонну.
   - Что случилось? - испуганно спросила Кэт.
   - Ничего. Лопнула автомобильная шина. Шофер улыбнулся.
   - Сволочи!.. - гневно сказал он.
   - Поезжайте, - прервал его Равик. - Теперь можно проехать.
   Перекресток опустел, словно всех ветром сдуло.
   - Поехали! - повторил Равик.
   С улицы Камброн доносились крики. Снова раздался выстрел. Шофер тронул  с
места.
   Они стояли на террасе, выходившей в  сад.  Там  уже  собралось  множество
гостей в маскарадных костюмах. Под раскидистыми деревьями цвели розы.  Свечи
в лампионах горели неровным теплым светом.  Небольшой  оркестр  в  павильоне
играл менуэт. Вся обстановка напоминала ожившую картину Ватто.
   - Красиво? - спросила Кэт.
   - Очень.
   - Вам правда нравится?
   - Очень красиво, Кэт. По крайней мере, когда смотришь издалека.
   - Давайте пройдемся п