бой специальности. Почему он
не обратился к Мартелю, одному из лучших хирургов мира?
   - Разве вы сами не понимаете?
   - Понимаю, конечно. Не  хочет  срамиться  перед  коллегой.  Иное  дело  -
беспаспортный врач-беженец. Этот будет держать язык за зубами.
   Вебер посмотрел на него.
   - Ну как, поедете? Медлить нельзя.
   Равик развязал ленточки халата.
   - Ничего не поделаешь, поеду, - зло сказал он. - Что мне еще остается? Но
при одном условии: вы поедете вместе со мной.
   - Согласен. Моя машина в вашем распоряжении.
   Они спустились по  лестнице.  Автомобиль  Вебера  стоял  перед  входом  в
клинику, сверкая на солнце. Они сели в машину.
   - Я буду работать только в вашем присутствии, - сказал Равик. - А то  наш
общий друг еще подложит мне свинью.
   - По-моему, сейчас ему не до этого.
   Машина тронулась.
   - Я и не такое видел, - сказал Равик. - В Берлине я знал одного  молодого
ассистента; у него были все данные, чтобы стать  хорошим  хирургом.  Однажды
его профессор, оперируя в нетрезвом виде, сделал неправильный разрез  и,  не
сказав ни слова, попросил ассистента  продолжать  операцию;  тот  ничего  не
заметил, а через полчаса профессор поднял шум и свалил все на него.  Пациент
скончался под ножом.  Ассистент  умер  на  другой  день.  Самоубийство.  Что
касается профессора, то он продолжал оперировать и пить.
   На улице Марсо они остановились -  по  улице  Галилея  проходила  колонна
грузовиков. Через переднее  стекло  горячо  припекало  солнце.  Вебер  нажал
кнопку на щитке, и средняя часть  крыши  медленно  откатилась  назад.  Он  с
гордостью посмотрел на Равика.
   -  Это  мне  совсем  недавно  оборудовали.  Электропривод.  Замечательно,
правда? До чего только не додумаются люди.
   Сквозь открытую крышу врывался ветерок. Равик кивнул.
   - Да, замечательно. Самые последние новинки - магнитные мины  и  торпеды.
Вчера  где-то  читал.  Если  такая  торпеда  пущена  мимо  цели,   то   сама
разворачивается и возвращается к  ней.  Просто  диву  даешься,  до  чего  мы
изобретательны!
   Вебер повернул к нему  свое  румяное  лицо,  расплывшееся  в  добродушной
улыбке.
   - Опять вы с вашей войной! Она от нас дальше, чем луна. Все эти разговоры
о войне - лишь средство политического давления. Можете мне поверить!
   Кожа пациентки, казалось, отливала  голубоватым  перламутром.  Лицо  было
серым, как пепел.  Пышные  волосы  при  свете  ламп  словно  горели  золотым
пламенем, и в этом ослепительном полыхании  было  что-то  почти  вызывающее:
казалось, жизнь совсем уже ушла из этого тела, и только золотисто искрящиеся
волосы еще жили и взывали о помощи...
   Молодая женщина, лежавшая на  операционном  столе,  была  очень  красива.
Стройная, изящная, с лицом, которое не мог изуродовать даже  самый  глубокий
обморок, она была как бы создана для роскоши и любви.
   Кровотечения почти не было.
   - Вы открыли матку? - спросил Равик у Дюрана.
   - Да.
   - И что же?
   Дюран молчал. Равик поднял глаза  и  увидел,  что  тот  смотрит  на  него
бессмысленным взглядом.
   - Ладно, - сказал Равик. - Сестры нам не понадобятся. Справимся втроем.
   Дюран кивнул в знак согласия. Сестры и ассистент удалились.
   - И что же? - снова переспросил Равик.
   - Вы же сами видите, в чем дело.
   - Нет, не вижу.
   Равик отлично понимал, в чем состояла ошибка Дюрана, но хотел, чтобы  тот
сам подтвердил ее в присутствии Вебера. Так было надежнее.
   - Третий месяц беременности. Кровотечение.
   Пришлось взять ложку. Очевидно, повреждена внутренняя стенка.
   - И что же? - опять спросил Равик.
   Он посмотрел Дюрану прямо в лицо. На нем  застыло  выражение  бессильного
бешенства. Теперь он возненавидит меня на всю жизнь, подумал Равик. Уже хотя
бы потому, что все происходит при Вебере.
   - Перфорация, - сказал Дюран.
   - Ложкой?
   - Разумеется, - ответил Дюран, помедлив. - Чем же еще?
   Кровотечение прекратилось полностью. Равик молча продолжал  исследование.
Затем выпрямился.
   - Вы сделали перфорацию и не заметили этого.  Мало  того,  вы  втянули  в
отверстие петлю кишки. Не поняли, что произошло. Видимо,  приняли  кишку  за
оболочку плода. Стали скоблить и повредили ее. Правильно я говорю?
   Лоб Дюрана мгновенно покрылся испариной. Бородка  под  маской  непрерывно
двигалась, словно он пытался что-то разжевать и не мог.
   - Возможно, что так.
   - Сколько времени уже длится операция?
   - Три четверти часа.
   - Налицо внутреннее кровоизлияние и  повреждение  тонкой  кишки.  Крайняя
опасность сепсиса.
   Кишку надо резецировать, матку удалить. Немедленно.
   - Почему? - воскликнул Дюран.
   - Вы сами все отлично понимаете, - сказал Равик.
   Дюран часто замигал.
   - Да, понимаю. Но я пригласил вас не для того, чтобы...
   - Это все, что я могу вам сказать. Позовите всех  обратно  и  продолжайте
работать. Советую поторопиться.
   Дюран снова задвигал челюстями.
   - Я слишком взволнован. Не сделаете ли вы операцию вместо меня?
   - Нет. Как вам известно, я нахожусь во Франции нелегально и не имею права
заниматься врачебной практикой.
   - Вы...  -  начал  было  Дюран  и  осекся.  Санитары,  студенты-недоучки,
массажисты, ассистенты - все они  выдают  себя  здесь  за  крупных  немецких
врачей... Равик не забыл того, что Дюран наговорил Левалю.
   - Мсье Леваль разъяснил мне кое-что на этот счет, - сказал  он.  -  Перед
тем как меня выслали.
   Он заметил, что Вебер насторожился. Дюран ничего не ответил.
   - Операцию вместо вас может сделать доктор Вебер, - сказал Равик.
   - Но ведь вы довольно часто оперировали вместо меня. Если  вас  беспокоит
вопрос о гонораре...
   - Дело не в гонорарах. С тех пор как я вернулся, я больше не оперирую.  В
особенности когда речь идет о пациентах, не давших заранее  своего  согласия
на операцию подобного рода.
   Дюран снова бессмысленно уставился на него.
   - Но нельзя же прерывать наркоз, чтобы спросить у пациентки, согласна  ли
она?
   - Почему же? Вполне. Но вы рискуете, дело может кончиться сепсисом.
   Лицо Дюрана было совершенно  мокрым.  Вебер  взглянул  на  Равика.  Равик
понимающе кивнул.
   - На ваших сестер можно положиться? - спросил Вебер Дюрана.
   - Да, конечно...
   - Обойдемся без ассистента, - сказал Вебер Равику.  -  Будем  оперировать
втроем, сестры помогут нам.
   - Равик... - начал было Дюран.
   - Вам следовало вызвать Бино, - прервал его Равик.  -  Или  Маллона,  или
Мартеля. Все они - первоклассные хирурги.
   Дюран промолчал.
   - Угодно ли вам признать в присутствии доктора Вебера, что  вы  допустили
перфорацию матки и повредили кишку, приняв ее за оболочку плода?
   Дюран медлил с ответом.
   - Да, - хрипло проговорил он наконец.
   - Угодно ли вам, кроме того, признать,  что  вы  обратились  к  Веберу  с
просьбой произвести вместе со мной,  случайным  ассистентом,  гистеректомию,
резекцию кишечника и анастомоз?
   - Да.
   - Угодно ли вам также взять на себя полную ответственность за операцию  и
за ее исход, а также за то обстоятельство, что  она  будет  произведена  без
ведома и согласия пациента?
   - Да! Ну конечно же, - простонал Дюран.
   - Хорошо. Тогда зовите сестер. Ассистент нам не нужен. Объясните ему, что
вы разрешили Веберу и мне ассистировать вам при  особо  трудном  случае.  Вы
возьмете  на  себя  все,  что  связано  с  анестезией.  Сестрам  понадобится
повторная стерилизация?
   - Нет. На них можете положиться. Они ни к чему не прикасались.
   - Тем лучше.
 
 
 
   Брюшная полость была вскрыта. Равик с  крайней  осторожностью  высвободил
петлю кишки из отверстия в матке и обмотал ее стерильными салфетками,  чтобы
предупредить сепсис.
   - Внематочная беременность, - пробормотал он, обращаясь к Веберу.  -  Вот
посмотрите... плод  наполовину  в  матке,  наполовину  в  трубе.  Собственно
говоря, Дюран не так уж и виноват. Случай весьма редкий. И все же...
   - Что? - спросил  Дюран  из-за  экрана  операционного  стола.  -  Что  вы
сказали?
   - Ничего.
   Равик наложил зажимы и произвел резекцию.  Затем  быстро  зашил  открытые
концы и сделал боковой анастомоз.
   Операция захватила его. Он забыл о Дюране. Перевязав трубу и питающие  ее
сосуды, он отрезал конец трубы. Затем приступил к удалению матки. Почему так
мало крови? Почему сердце человека кровоточит сильнее? Ведь я вырезаю  самое
великое чудо жизни, способное продолжить ее!
   Прекрасная женщина, лежащая перед ним, мертва. Она сможет еще жить, но, в
сущности, она мертва. Засохшая веточка на древе поколений. Цветущая, но  уже
утратившая тайну  плодоношения.  В  дремучих  папоротниковых  лесах  обитали
огромные  человекоподобные  обезьяны.  Они  проделали  сложную  эволюцию  на
протяжении  тысяч  поколений.  Египтяне  стоили  храмы;   расцвела   Эллада;
непрерывно продолжался таинственный ток крови, вздымавшийся все выше и выше,
пока не появилась эта женщина; теперь она бесплодна, как пустой колос, и  ей
уже не продолжить себя, не воплотиться в сына или в дочь. Грубая рука Дюрана
оборвала цепь тысячелетней преемственности. Но разве и  сам  Дюран  не  есть
результат жизни тысячи поколений? Разве не цвела также и для него,  для  его
поганой бороденки Эллада и эпоха Ренессанса?
   - До чего же все это гнусно, - проговорил Равик.
   - Что вы сказали? - спросил Вебер.
   - Так... Ничего особенного...
   Равик выпрямился.
   - Все. Операция окончена.
   Он посмотрел на бледное милое лицо, обрамленное  золотистыми  сверкающими
волосами. Он взглянул на  ведро,  где  лежал  окровавленный  комок...  Затем
перевел взгляд на Дюрана.
   - Операция окончена, - повторил он.
   Дюран прекратил подачу наркоза. Он не решался смотреть  Равику  в  глаза.
Ждал, пока сестры не вывезут тележку с больной. Затем, не сказав  ни  слова,
вышел.
   - Завтра он потребует за операцию дополнительно  пять  тысяч  франков,  -
сказал Равик Веберу. - Да еще похвастает, что спас ей жизнь.
   - Вряд ли - уж очень он сейчас жалок.
   - Сутки - немалый срок. А раскаяние весьма недолговечно.  Особенно,  если
его можно обратить себе на пользу.
   Равик вымыл руки. В доме напротив на подоконнике стояли горшки с  красной
геранью. Под цветами сидел серый кот.
 
 
 
   В час  ночи  он  позвонил  из  "Шехерезады"  в  клинику  Дюрана.  Сиделка
сообщила, что больная спит. Два часа назад она  металась  в  бреду.  Заходил
Вебер и дал ей болеутоляющее. Теперь все как будто в порядке.
   Равик вышел из  телефонной  будки.  В  нос  ударил  резкий  запах  духов.
Какая-то  крашеная  блондинка,  шурша  пышным  платьем,  гордо  и  вызывающе
проследовала  в  дамский  туалет.  Волосы  его   недавней   пациентки   были
естественно-золотистыми с чуть красноватым, сверкающим отливом.  Он  закурил
сигарету и вернулся в зал. Все тот  же  русский  хор  пел  все  те  же  "Очи
черные"; он пел их во всех уголках мира  вот  уже  двадцать  лет.  Трагедия,
затянувшаяся на двадцать лет, рискует выродиться в комедию,  подумал  Равик.
Настоящая трагедия должна быть короткой.
   - Извините, - сказал  он  Кэт  Хэгстрем.  -  Мне  непременно  нужно  было
позвонить.
   - Теперь все в порядке?
   - Пока да.
   Почему она спрашивает? - смутился он. - Ведь у нее-то самой явно не все в
порядке.
   - Вы довольны? Вы ведь этого хотели? - спросил он, показывая на графин  с
водкой.
   - Нет, не довольна.
   - Не довольны?
   Кэт отрицательно покачала головой.
   - Сейчас лето, Равик. Летом надо сидеть на террасе, а не торчать в ночном
клубе. На террасе, и чтобы рядом росло какое ни на есть чахлое  деревце,  на
худой конец даже обнесенное решеткой.
   Он поднял глаза и встретился взглядом с  Жоан.  По-видимому,  она  вошла,
когда он звонил. Раньше ее здесь не было. Теперь она сидела в углу напротив.
   - Хотите, поедем в другое место? - спросил он Кэт.
   Она отрицательно покачала головой.
   - Нет. А вы? Вам захотелось под какое-нибудь чахлое деревце?
   - Под ним и водка покажется неаппетитной. А здесь она хороша.
   Хор  умолк.  Оркестр  заиграл  блюз.  Жоан  поднялась  и  направилась   к
танцевальному кругу. Равик не мог  разглядеть,  с  кем  именно.  Лишь  когда
бледно-голубой луч  прожектора  пробегал  по  танцующим,  она  на  мгновение
возникала и тут же вновь исчезала в полумраке.
   - Вы сегодня оперировали? - спросила Кэт.
   - Да...
   - Интересно, как чувствует себя человек в ночном клубе после операции?  У
вас нет ощущения, что вы вернулись с фронта в мирный город? Или ожили  после
тяжелой болезни?
   - Не всегда. Иной раз чувствуешь себя опустошенным, и только.
   В ярком свете прожектора глаза  Жоан  казались  совсем  прозрачными.  Она
глянула в его сторону. Сердце мое  остается  спокойным,  подумал  Равик"  Но
что-то оборвалось внутри. Удар  в  солнечное  сплетение.  Об  этом  написаны
тысячи стихотворений. И удар мне наносишь  не  ты,  хорошенький,  танцующий,
покрытый легкой испариной комок плоти;  удар  исходит  из  темных  закоулков
моего мозга. А если мое внутреннее сотрясение сильнее, когда я вижу, как  ты
скользишь в полосе света, значит, случайно разболтался какой-то контакт.
   - Это не та женщина, которая раньше выступала здесь с песенками?
   - Именно та самая.
   - Теперь она больше не поет?
   - По-моему, нет.
   - Она красива.
   - Вы находите?
   - Да. И даже больше чем красива. Ее лицо так и светится какой-то открытой
жизнью.
   - Возможно.
   Кэт посмотрела на Равика прищуренными глазами. Она  улыбалась.  Это  была
одна из тех улыбок, какие часто кончаются слезами.
   - Налейте мне еще рюмку, и уйдем отсюда, - сказала она.
   Поднявшись с места, Равик поймал на себе взгляд Жоан.  Он  взял  Кэт  под
руку. Это было излишне - Кэт вполне могла ходить и без  посторонней  помощи!
Но пусть Жоан посмотрит - ей это не повредит.
   - Вы не окажете мне любезность? - спросила Кэт, когда они пришли к ней  в
отель.
   - Разумеется. Если только смогу.
   - Пойдемте со мной на бал к Монфорам?
   - А что это такое, Кэт? Никогда не слыхал.
   Она уселась в кресло. Оно было  очень  большое,  и  Кэт  казалась  в  нем
какой-то особенно хрупкой - словно статуэтка китайской танцовщицы.
   - Для парижского высшего света бал у Монфоров - главное  событие  летнего
сезона, - пояснила она. - Он состоится в следующую пятницу в  особняке  и  в
саду Луи Монфора. Это имя ничего вам не говорит?
   - Ничего.
   - Вы не составите мне компанию?
   - Но меня никто не приглашал.
   - Я сама достану вам приглашение.
   Равик недоуменно посмотрел на нее.
   - Зачем это, Кэт?
   - Мне очень хочется пойти. Но не одной.
   - Неужели вам не с кем идти?..
   - Мне хотелось бы с вами. Я ни за что  не  пойду  с  кем-нибудь  из  моих
прежних знакомых, теперь я не выношу их.
   - Понимаю.
   - Это самый прекрасный  и  последний  праздник  под  открытым  небом.  За
минувшие четыре года я не пропустила ни одного. Сделайте мне одолжение.
   Равик понимал, почему она хочет пойти именно с ним. В  его  обществе  она
будет чувствовать себя увереннее. Он не мог ей отказать.
   - Хорошо, Кэт, - сказал он. - Только не  надо  доставать  специально  для
меня приглашение. Просто скажите  хозяевам,  что  придете  не  одна.  Этого,
полагаю, будет вполне достаточно.
   Она кивнула.
   - Разумеется. Благодарю вас, Равик. Я сразу же позвоню Софи Монфор.
   Он встал.
   - Значит, заеду за вами в пятницу. А ваш туалет? Вы уже подумали о нем?
   Она взглянула на него исподлобья. На ее гладко причесанных волосах играли
резкие блики света. Головка ящерицы, подумал Равик. Гибкое, сухое и  жесткое
изящество бесплотного совершенства, не свойственное здоровому человеку.
   - Собственно говоря, с этого мне и следовало  начать,  -  сказала  она  в
некотором замешательстве. - Это будет костюмированный бал, Равик. Бал в саду
при дворе Людовика Четырнадцатого.
   - О Господи! - Равик снова сел.
   Кэт рассмеялась непринужденно и совсем по-детски.
   - Вот бутылка доброго старого коньяку, - сказала она. - Хотите?
   Равик отрицательно покачал головой.
   - Что только не взбредет людям в голову!
   - Они каждый год устраивают что-либо в этом роде.
   - Тогда мне придется...
   - Я сама  позабочусь  обо  всем,  -  поспешно  прервала  она  его.  -  Не
беспокойтесь. Я раздобуду вам костюм. Что-нибудь  совсем  простое.  Вам  его
даже не придется примерять. Пришлите мне мерку.
   - Кажется, рюмка коньяку мне все-таки не помешает, - сказал Равик.
   Кэт пододвинула ему бутылку.
   - Не вздумайте только теперь отказываться.  Он  выпил  рюмку.  Двенадцать
дней, подумал он. Пройдет двенадцать дней - и Хааке будет  снова  в  Париже.
Двенадцать дней - их надо как-то убить. Вся его  жизнь  сводилась  теперь  к
этим двенадцати дням, и ни о чем другом он думать не мог. Двенадцать дней  -
за  ними  зияла  пропасть.  Не  все   ли   равно,   как   проводить   время?
Костюмированный бал? Могло ли вообще что-либо казаться смешным в эти  зыбкие
две недели?
   - Хорошо, Кэт, я согласен.
 
 
 
   Он еще  раз  зашел  в  клинику  Дюрана.  Женщина  с  рыжевато-золотистыми
волосами спала. На лбу у нее  выступили  крупные  капли  пота.  Лицо  слегка
разрумянилось, рот был полуоткрыт.
   - Температура? - спросил он сестру.
   - Тридцать семь и восемь.
   - Не так уж и плохо.
   Он  склонился  над  влажным  лицом  больной.  В  ее  дыхании  больше   не
чувствовалось запаха эфира. Чистое дыхание, свежее и ароматное, как  тимьян.
Тимьян, вспомнил он. Горный луг в  Шварцвальде.  Задыхаясь,  он  ползет  под
палящим солнцем, снизу доносятся  возгласы  преследователей  -  и  одуряющий
запах тимьяна. Странно, как легко забывается все, кроме  запахов.  Тимьян...
Даже через двадцать лет  этот  запах  будет  снова  воскрешать  всю  картину
бегства  в  Шварцвальде,  из  отдаленных  закоулков  памяти   всплывут   все
подробности, точно это произошло только  вчера.  Впрочем,  почему  же  через
двадцать лет? - подумал он. - Через каких-нибудь двенадцать дней...
   Равик вернулся в отель. Было около трех. Он  поднялся  по  лестнице.  Под
дверью лежал белый конверт. Он поднял его. На конверте стояло его имя, но не
было ни марки, ни штемпеля. Жоан, решил он, и вскрыл конверт. Из него  выпал
чек,  присланный  Дюраном.  Равик  равнодушно  посмотрел  на  цифру,   затем
вгляделся внимательнее. Он не верил своим глазам:  не  двести  франков,  как
обычно, а две тысячи. Должно быть, изрядно перетрусил,  подумал  он.  Дюран,
добровольно отдающий две тысячи франков! Вот уж поистине восьмое чудо света!
   Спрятав чек в бумажник, он взял несколько книг и положил  их  стопкой  на
столик у кровати. Он купил их недавно, чтобы читать в бессонные ночи. С  ним
происходило что-то непонятное -  книги  приобретали  для  него  все  большее
значение. И хотя они не могли заменить всего, тем не менее задевали какую-то
внутреннюю сферу, куда уже не было доступа ничему другому. Он вспомнил,  что
в течение первых лет жизни на чужбине ни разу не брал в руки книги.  Все,  о
чем  в  них  говорилось,  было  слишком  бледно  по  сравнению  с  тем,  что
происходило в действительности. Теперь же  книги  превратились  для  него  в
своего рода оборонительный вал, и хотя реальной защиты они не давали, в  них
все же можно было найти какую-то опору. Они не особенно  помогали  жить,  но
спасали от отчаяния в эпоху, когда мир  неудержимо  катился  в  непроглядную
тьму мрачной пропасти. Они не давали отчаиваться, и этого было достаточно. В
далеком прошлом у  людей  родились  мысли,  которые  сегодня  презираются  и
высмеиваются, но мысли эти возникли и останутся навсегда, и это уже само  по
себе
   было утешением.
   Не успел он раскрыть книгу, как зазвонил  телефон.  Он  не  снял  трубку.
Телефон продолжал звонить. Через несколько минут, когда звонки прекратились,
он взял трубку и спросил портье, кто звонил.
   - Она не назвала себя, - заявил портье. Равик слышал в трубке чавканье.
   - Это была женщина?
   - Да.
   - Она говорила с иностранным акцентом?
   - Не