довольно молодым. Он ловко
вырулил на проезжую часть.
   - Красивая машина, - сказал Равик.
   - Ты еще скажи - красивые шины, - ответил Морозов  и  шумно  вздохнул.  -
Несгибаемый,  железный  Равик,  -  добавил  он  с  досадой.   -   Корректный
западноевропеец. Сказал бы просто - подлая стерва. Это я еще мог бы  понять.
А то - красивая машина...
   Равик улыбнулся.
   - Стерва или святая. В конце концов, какая разница? Важно, как мы сами  к
этому относимся. Тебе, мирному посетителю борделей,  повелителю  шестнадцати
женщин, этого не понять. Любовь - не торгаш, стремящийся получить проценты с
капитала. А для фантазии достаточно несколько гвоздей,  чтобы  развесить  на
них свои покрывала. И ей не важно, какие это  гвозди  -  золотые,  железные,
даже ржавые... Где ей суждено, там она и запутается. Любой куст  -  терновый
или розовый - превращается в чудо из "Тысячи и одной ночи",  если  набросить
на него покрывало, сотканное из лунного света и отделанное перламутром.
   Морозов отхлебнул вина.
   - Ты слишком много говоришь, - сказал он. - К тому же все это неверно.
   - Знаю. Но в сплошном мраке и блуждающий огонек - маяк.
   С площади Этуаль на серебряных ступнях незаметно пришла  прохлада.  Равик
приложил ладони к холодной, запотевшей рюмке с вином.  Рука  ощутила  холод.
Холодно было и в сердце. Глубокое дыхание ночи овевало его и приносило столь
же глубокое безразличие к собственной судьбе. Судьба  и  будущее.  Разве  не
испытал он уже однажды нечто подобное? Да,  в  Антибе,  вспомнил  он.  Когда
понял, что Жоан покинет его. Тогда он почувствовал равнодушие, перешедшее  в
спокойствие. И теперь он так же хладнокровно решил не уезжать из  Парижа.  И
вообще больше не бежать. Все это - звенья одной цепи. Он познал  и  месть  и
любовь. С него довольно. Это, конечно, еще далеко не все, что мужчина вправе
требовать от жизни, но и этого уже достаточно. Ведь он  думал,  что  никогда
больше не испытает ни того, ни другого. Он убил Хааке и не уехал из  Парижа.
И не уедет! Все это - звенья  одной  цепи.  В  чем-то  повезло,  от  чего-то
приходится отказаться. И дело тут вовсе не в намеренном отречении от  жизни.
Просто он спокойно принял решение, вопреки всякой логике. Кончились шатания,
появилась устойчивость. Что-то стало на свое место. Надо выждать,  собраться
с мыслями, осмотреться. Появилась какая-то почти мистическая  уверенность  в
себе, предстоит маленькая передышка, и надо собрать  все  свои  силы.  Ничто
больше не имеет значения. Все реки замерли. В ночи образовалось  озеро,  оно
становится все тире и шире... Утро покажет, куда потекут воды.
   - Мне пора, - сказал Морозов, взглянув на часы.
   - Иди, Борис. Я еще немного посижу.
   - Хочешь насладиться последними вечерами? Перед концом света, не так ли?
   - Именно так. Все это больше не повторится.
   - Тогда стоит ли горевать?
   - Конечно, не стоит.  Ведь  и  мы  тоже  не  повторимся.  Вчерашний  день
отшумел, и никакие слезы, никакие мольбы не вернут нам его.
   - Ты слишком много говоришь. - Морозов встал. - Благодари судьбу  за  то,
что тебе дано присутствовать при конце века. Это был плохой век.
   - Зато - наш век. А ты слишком немногословен, Борис.
   Морозов  стоя  допил  свою  рюмку.  Очень  осторожно,  словно  это   была
динамитная шашка, он поставил ее на столик  и  вытер  бороду.  Одетый  не  в
ливрею, а в обычный костюм, он высился перед Равиком, рослый и могучий.
   - Я отлично понимаю, почему ты не хочешь уезжать, -  медленно  проговорил
он. - Отлично понимаю. Эх ты, костоправ-фаталист!
 
 
 
   Равик рано вернулся  в  отель.  В  холле  он  увидел  маленькую  одинокую
фигурку, примостившуюся на диване.  При  его  появлении  человечек  вскочил,
как-то странно взмахнув руками. Равик заметил, что у него только одна  нога.
Вместо другой из штанины торчала грязная, рассохшаяся деревяшка.
   - Доктор... доктор...
   Равик вгляделся внимательнее. В тусклом свете он различил лицо  мальчика,
расплывшееся в сплошную улыбку.
   - Жанно! - удивленно воскликнул он. - Ну конечно, Жанно!
   - Он самый. Жду вас весь вечер. Только  сегодня  узнал,  где  вы  живете.
Сколько раз я пытался раздобыть ваш адрес в клинике у сестры. Но эта  старая
ведьма все отвечала, что вас нет в Париже.
   - Одно время меня действительно тут не было.
   - Сегодня она наконец сказала, что вы живете здесь. Вот я сразу и пришел.
- Жанно сиял.
   - Что-нибудь неладно с ногой? - спросил Равик.
   - Нет! - Жанно похлопал рукой по деревяшке, словно лаская верного старого
пса. - Нога в лучшем виде. Действует безотказно.
   Равик посмотрел на деревяшку.
   - Похоже, это как раз то, чего ты хотел. Как уладилось дело со  страховой
компанией?
   - Неплохо. Мне оплатили механический  протез,  а  магазин  выдал  деньги,
удержав пятнадцать процентов. Все в порядке.
   - А твоя молочная?
   - Потому-то я и здесь. Мы открыли магазин. Маленький, но жить можно. Мать
обслуживает посетителей.  Я  закупаю  товар  и  подсчитываю  выручку.  Нашел
хороших поставщиков. Прямо в деревне.
   Жанно заковылял к обшарпанному дивану и взял туго перевязанный коричневый
пакет.
   - Вот, доктор! Для вас! Это я вам принес. Ничего особенного, зато все  из
собственного магазина - хлеб, масло, сыр, яйца. Если не захочется выходить -
можете совсем неплохо поужинать и дома, верно?
   Жанно преданным взглядом посмотрел на Равика.
   - Дай Бог всегда иметь такой хороший ужин, - сказал Равик.
   Жанно утвердительно кивнул.
   - Надеюсь, сыр вам понравится. Здесь бри и пон ль'эвек.
   - Как раз то, что я больше всего люблю.
   - Замечательно! - От радости Жанно что есть силы хлопнул рукой по обрубку
ноги. - Пон ль'эвек - это вам мать послала. Сам-то я думал,  что  вы  больше
любите бри. Бри - настоящий сыр для
   мужчины.
   - И тот и другой - превосходны. Лучше не придумаешь. - Равик взял  пакет.
- Спасибо, Жанно. Пациенты редко вспоминают своих  врачей.  Чаще  всего  они
приходят поторговаться о гонораре.
   - Так ведь это богатые, верно? - Жанно презрительно махнул рукой. - А  мы
не такие. В конце концов, вам  мы  обязаны  всем.  Если  бы  у  меня  просто
осталась негнущаяся нога, мы почти ничего бы не получили.
   Равик с удивлением посмотрел на него. Неужели Жанно считает, что я  отнял
ногу просто из любезности? - подумал он.
   - Иного выхода не было, Жанно, пришлось ампутировать.
   - Ну конечно, - Жанно хитро подмигнул. - Ясно. - Он сдвинул кепку на лоб.
- А теперь я пойду. Мать, наверно, беспокоится. Я уже давно  из  дому.  Надо
еще повидать одного поставщика, договориться насчет  нового  сорта  рокфора.
Прощайте, доктор. Надеюсь, вы съедите все с аппетитом.
   - Прощай, Жанно. Спасибо. Желаю удачи.
   - В этом можете не сомневаться.
   Жанно помахал рукой и, довольный собой, заковылял к выходу.
 
 
 
   Придя  в  номер,  Равик  разыскал  старую  спиртовку,  которой  давно  не
пользовался. Он нашел пакет с кубиками сухого спирта и небольшую сковородку.
Взяв два кубика, он положил их на горелку и зажег. Затрепетало узкое,  синее
пламя. Он растопил кусок масла и вылил на сковородку два яйца. Затем нарезал
свежего, поджаристого белого хлеба, поставил сковородку на газету, развернул
пакет с сыром, открыл бутылку "вуврэ"  и  принялся  за  еду.  Давно  ему  не
приходилось готовить самому. Теперь он решил, что завтра же на всякий случай
купит про запас сухого спирта. Спиртовку нетрудно  будет  взять  с  собой  в
лагерь. Она была складная. Равик ел медленно. Он  попробовал  также  кусочек
пон ль'эвека. Жанно был прав - ужин удался на славу.
 
 
 
   XXXII
 
   - Исход из Египта, - сказал  доктор  филологии  и  философии  Зейденбаум,
обращаясь к Равику и Морозову. - Только  на  этот  раз  дело  обойдется  без
Моисея.
   Тощий и желтый, он стоял у входа  в  "Энтернасьональ".  Семейства  Штерн,
Вагнер и холостяк Штольц грузили  свой  скарб  в  автофургон  для  перевозки
мебели, нанятый ими в складчину.
   Освещенная  ярким  августовским  солнцем,  на  тротуаре  стояла   мебель.
Позолоченный диван, обитый обюссонской  тканью,  несколько  кресел  и  новый
обюссонский ковер. Все это составляло собственность супругов Штерн. Грузчики
выносили из парадного могучий стол красного дерева. Сельма Штерн, женщина  с
увядшим лицом и бархатными  глазами,  тряслась  над  ним,  как  наседка  над
цыплятами.
   - Осторожно, столешница! Не поцарапайте ее! Это же красное дерево!  Тише!
Тише!
   Полированный стол был натерт до блеска. Это была одна из тех святынь,  во
имя которых домашние хозяйки готовы рисковать жизнью. Сельма Штерн все время
суетилась вокруг стола. Грузчики с полной безучастностью  поставили  его  на
тротуар.
   Солнце ярко освещало блестящую поверхность стола.  Сельма  нагнулась  над
ним с тряпкой и нервными движениями принялась  вытирать  углы.  Полированное
дерево, как темное зеркало, отражало ее бледное лицо, и казалось,  будто  из
зеркала  времен,  сквозь  тысячелетия  на  нее  вопрошающе  глядит   далекая
праматерь всех женщин на земле.
   Грузчики вынесли буфет красного дерева, тоже полированный и тоже натертый
до блеска. Один  из  грузчиков  сделал  неловкое  движение,  и  угол  буфета
врезался в косяк входной двери отеля  "Энтернасьональ"  .  Сельма  Штерн  не
вскрикнула. Она застыла с тряпкой в руке, поднесенной к  полуоткрытому  рту.
Казалось, она хотела запихнуть тряпку в рот и вдруг окаменела.
   Йозеф Штерн, ее муж, невысокий человек в очках и с отвисшей нижней губой,
подошел к ней.
   - Сельмочка, дорогая...
   Она не видела его. Ее взгляд был устремлен куда-то в пустоту.
   - Буфет...
   - Сельмочка, дорогая... зато у нас есть выездные визы...
   - Буфет моей мамы. Моих родителей.
   - Послушай, Сельмочка. Ну, подумаешь, какая-то  там  царапина!  Маленькая
царапинка! Главное, у нас есть визы.
   - Но она останется. Останется навсегда.
   - Мадам, - сказал  грузчик.  Он  не  знал  немецкого  языка,  но  отлично
понимал, о чем шла речь. - В таком случае, грузите свое барахло сами.  Не  я
сделал эту дверь узкой.
   - Вшивые боши! - бросил второй грузчик.
   Йозеф Штерн оживился.
   - Мы не боши, - возразил он. - Мы эмигранты.
   - Вшивые эмигранты! - буркнул грузчик.
   - Вот видишь, Сельмочка! - воскликнул Штерн. - Что нам теперь  делать?  И
чего только мы  не  натерпелись  из-за  твоей  мебели  красного  дерева!  Из
Кобленца выехали на четыре месяца позже, чем; следовало, - ты ни за  что  не
хотела с ней расстаться. Это влетело нам в восемнадцать тысяч  марок  налога
за право выезда из рейха. А теперь мы стоим па  улице,  а  пароход  ведь  не
ждет.
   Штерн склонил голову набок и озабоченно посмотрел на Морозова.
   - Ну, что прикажете делать? - спросил он расстроенным голосом.  -  Вшивые
боши! Вшивые эмигранты! Узнай он, что мы евреи, так тут же обзовет нас sales
juifs (1), и тогда всему конец.
   -      Дайте      ему      денег,      -       посоветовал       Морозов.
---------------------------------------(1) Грязные евреи (фр.).
   - Денег? Он швырнет их мне в лицо.
   - И не подумает, - возразил Равик. - Если человек так  бранится,  значит,
его можно купить.
   - Это не в моих правилах. Тебя оскорбляют, и ты же еще должен платить.
   - Оскорбление считается настоящим лишь тогда, когда  оно  адресовано  вам
лично, - заявил Морозов. - А тут прозвучали  оскорбления  общего  характера.
Нанесите этому человеку ответное оскорбление - суньте ему денег.
   В глазах Штерна мелькнула улыбка.
   - Хорошо, - сказал он Морозову. - Очень хорошо.
   Он достал несколько кредиток и дал грузчикам. Они с  презрительным  видом
распихали их по карманам. Штерн  с  не  менее  презрительным  видом  спрятал
бумажник. Грузчики осмотрелись и приступили к погрузке  обюссонских  кресел.
Буфет они демонстративно взгромоздили в последнюю  очередь.  Вдвигая  его  в
фургон, они наклонили его так, что правый бок задел  стенку  кузова.  Сельма
Штерн вздрогнула, но ничего не сказала.  Штерн  вообще  не  обратил  на  это
никакого внимания. Он в сотый раз проверял свои визы и документы.
   - Ничто не выглядит так жалко, как мебель на улице, - сказал Морозов.
   Началась погрузка вещей семейства  Вагнер.  Несколько  стульев,  кровать,
казавшаяся под открытым небом неприличной и словно грустной. Два чемодана  с
наклейками "Гранд-отель, Гардоне, Виареджо" и "Адлон,  Берлин".  Вращающееся
зеркало в  золоченой  раме  -  в  нем  отражалась  улица.  Кухонная  утварь.
Невозможно было понять, зачем люди тащат всю эту рухлядь в Америку...
   - Родственники! Все это устроили наши родственники из Чикаго,  -  сказала
Леони Вагнер. - Они прислали нам денег  и  выхлопотали  визу.  Всего-навсего
туристская виза. Потом придется выехать в Мексику. Это все родственники.
   Ей было не  по  себе.  Под  взглядами  остающихся  она  чувствовала  себя
дезертиром, и потому ей хотелось  быстрее  уехать.  Леони  помогала  грузить
вещи. Только бы поскорее скрыться за  ближайшим  углом,  тогда  можно  будет
свободно вздохнуть. Но тотчас же возникнут новые опасения. Действительно  ли
отойдет пароход? Выпустят ли их на берег? Не отправят ли обратно  в  Европу?
Годы шли чередой - и на смену одному опасению приходило другое.
   Имущество  холостяка  Штольца,  рыжеволосого,  сгорбленного,  молчаливого
человека, почти полностью состояло  из  книг.  Чемодан  с  одеждой  и  целая
библиотека: инкунабулы, старинные первоиздания, новые книги.
   Постепенно в парадном и перед отелем столпилось множество эмигрантов. Они
молча смотрели на вещи и мебельный фургон.
   - Итак, до свидания, - нервно проговорила Леони Вагнер. - Или гуд бай.  -
Она растерянно рассмеялась. - Или адье. Теперь все перепуталось,  толком  не
знаешь, как и сказать.
   Она начала обходить своих бывших соседей и пожимать им руки.
   - Родственники у нас там, - сказала она. - Это они все устроили. Сами мы,
конечно, никогда бы не смогли...
   Леони растерянно смолкла. Доктор Эрнст Зейденбаум похлопал ее по плечу.
   - Ничего, ничего. Просто одним везет, другим нет.
   - Большинству не везет,  -  заявил  эмигрант  Визенхоф.  -  Не  обращайте
внимания, счастливого пути.
   Йозеф Штерн простился с Морозовым, Равиком и другими своими знакомыми. Он
виновато улыбался, словно его только что изобличили в  подделке  банковского
чека.
   - Кто знает, как еще все обернется. Не пришлось бы нам пожалеть о  старом
"Энтернасьонале".
   Сельма Штерн уже забралась в фургон. Холостяк Штольц не  простился  ни  с
кем. Он уезжал в Америку: у него была всего  лишь  португальская  виза.  Это
казалось ему слишком незначительным  поводом  для  торжественного  прощания.
Только  когда  машина  тронулась,  он  слегка  помахал   рукой.   Оставшиеся
напоминали стайку кур под дождем.
   - Пошли, - сказал Морозов Равику. - Скорее в "катакомбу"! Без  кальвадоса
тут не обойтись!
   Едва они сели за столик, как появились остальные.  Казалось,  в  столовую
медленно влетели гонимые ветром листья. Два бледных  раввина  с  трясущимися
бородками, Визенхоф, Рут Гольдберг, шахматист-автомат Финкенштейн,  фаталист
Зейденбаум, несколько супружеских пар, пятеро или  шестеро  детей,  владелец
полотен импрессионистов Розенфельд, которому так и не удалось  уехать,  двое
подростков и еще какие-то очень старые люди.
   Время ужина еще не наступило, но никому не хотелось возвращаться  в  свои
унылые номера. Все сгрудились в столовой, тихие и почти покорившиеся судьбе.
Каждый изведал  в  жизни  столько  горя,  что  будущее  казалось  уже  почти
безразличным.
   - Аристократия отбыла, - сказал Зейденбаум. - Теперь здесь остались  одни
лишь приговоренные к пожизненному заключению и к смертной  казни.  Избранный
народ!  Любимцы  Иеговы.  Специально  предназначенные   для   погромов.   Да
здравствует жизнь!
   - В запасе еще Испания, - сказал Финкенштейн. На столе перед  ним  лежала
шахматная доска и газета "Матэн" с шахматной задачей.
   - Испания? Как же! Фашисты расцелуют каждого еврея,  едва  он  переступит
границу.
   Толстая,  но  необыкновенно  проворная  офици+нтка  принесла   кальвадос.
Зейденбаум надел пенсне.
   - Даже по-настоящему напиться почти никто из нас не умеет, - заявил он. -
Забыть обо всем хотя бы на одну ночь. Потомки  Агасфера!  В  наши  дни  этот
старый бродяга давно бы впал в отчаяние:
   без документов ему бы и шагу не дали ступить.
   - Выпейте с нами рюмочку, - сказал Морозов. -  Очень  хороший  кальвадос.
Хозяйка об этом, к счастью, не догадывается. Иначе непременно
   взвинтила бы цену.
   Зейденбаум отрицательно покачал головой.
   - Я не пью.
   Неожиданно Равик заметил давно не бритого человека,  который  то  и  дело
доставал из кармана зеркальце и гляделся в него.
   - Кто это? - спросил он Зейденбаума. - Я его здесь ни разу не видел.
   Зейденбаум скривил губы.
   - Это новоявленный Гольдберг.
   - То есть как? Неужели вдова Гольдберга снова вышла замуж? Так быстро?
   - Нет. Она просто продала паспорт покойного мужа. За две тысячи  франков.
У старика Гольдберга была седая  борода,  поэтому  и  приходится  отращивать
бороду. Внешнее сходство обязательно - на паспорте фотография.  Глядите,  он
непрестанно дергает свою щетину. Боится пользоваться паспортом до  тех  пор,
пока не отрастет борода. Старается обогнать время.
   Равик взглянул на мужчину, нервно  теребившего  щетину  на  подбородке  и
поминутно заглядывавшего в зеркальце.
   - В крайнем случае скажет, что спалил себе бороду.
   - Неплохая идея. Надо его надоумить. -  Зейденбаум  снял  пенсне  и  стал
раскачивать его на  цепочке.  -  Получается  довольно  скверная  история,  -
улыбнулся он. - Две недели назад это  была  просто  коммерческая  сделка.  А
теперь Визенхоф уже ревнует, да и сама Рут порядком сконфужена. Демоническая
власть документа - ведь по паспорту он ей муж.
   Зейденбаум встал и подошел к новоявленному Гольдбергу.
   - Демоническая власть документа!. Хорошо сказано, - обратился  Морозов  к
Равику. - Что ты сегодня делаешь?
   - Кэт Хэгстрем отплывает вечером на "Нормандии". Я отвезу ее в Шербур.  У
нее своя машина. Потом доставлю машину обратно и сдам  хозяину  гаража.  Кэт
продала ее.
   - А Кэт не повредит такой длинный путь?
   - Нет, почему же? Теперь  уже  безразлично,  что  она  будет  делать.  На
теплоходе есть хороший врач. А в Нью-Йорке... - Равик пожал плечами и  допил
свой кальвадос.
   Затхлый воздух "катакомбы" сдавливал грудь. Столовая была без  окон.  Под
запыленной, чахлой пальмой сидели два старика - муж и жена. Оба  погрузились
в печаль,  обступившую  их  непроницаемой  стеной.  Они  неподвижно  сидели,
взявшись за руки, и казалось, уже никогда не встанут.
   Равику вдруг почудилось, будто в этом подвале, лишенном света,  скопилось
все горе мира. Желтые, увядшие груши электрических  лампочек,  висевшие  под
потолком,  сочились  каким-то  болезненным  светом,  и  от  этого  помещение
выглядело еще более  безутешным.  Молчание,  шепот,  шуршание  документов  и
денег,  пересчитываемых  в  сотый  раз,  бессмысленное  сидение  на   месте,
беспомощное   ожидание   конца,   крупица   судорожного   мужества,   жизнь,
тысячекратно униженная и теперь окончательно загнанная в тупик,  отчаявшаяся
и изнемогающая... Он явственно ощутил все это,  услышал  запах  этой  жизни,
запах страха - последнего, огромного, молчаливого страха.  До  чего  же  был
знаком ему этот запах! Концентрационный лагерь... Людей хватали  на  улицах,
вытаскивали ночью из постелей. Загнанные в бараки, они с  трепетом  ожидали,
что с ними произойдет...
   Рядом за столиком сидели двое - женщина с гладко расчесанными  на  пробор
волосами и ее муж. Перед ними стоял мальчик лет восьми. Только что он бродил
между столиками, прислушиваясь к разговорам, и теперь вернулся к родителям.
   - Почему мы евреи? - спросил он мать. Она ничего не ответила.
   Равик посмотрел на Морозова.
   - Мне пора, - сказал Равик. - В клинику.
   - И мне пора. Они поднялись по лестнице.
   - Ну знае