Сегодняшняя жизнь несется чертовски быстро. Ни к чему не следует привыкать.
   - Верно, не следует.
   Морозов внимательно посмотрел на Равика.
   - Ты меня, кажется, не так понял.
   - И ты меня тоже. Не уйти ли нам из этой пальмовой могилы? Я не был здесь
три месяца, но тут по-прежнему воняет кухней, пылью и  страхом.  Когда  тебе
надо быть в "Шехерезаде"?
   - Сегодня я вообще туда не пойду. У меня свободный вечер.
   - Вот и  хорошо.  -  Равик  едва  заметно  улыбнулся.  -  Вечер  светской
изысканности, вечер старой России и больших бокалов.
   - Пойдешь со мной?
   - Нет. Надо отдохнуть. Несколько ночей подРЯД почти не  спал.  Во  всяком
случае неспокойно. Давай уйдем отсюда и посидим где-нибудь еще часок.  Давно
этого со мной не было.
 
 
 
   - Как, снова "вуврэ"? - спросил Морозов.
   Они сидели за столиком перед кафе "Колизей". - Что с тобой, старина? Ведь
вечер только начинается. Самое время пить водку.
   - Ты прав. И все-таки выпьем "вуврэ". Меня это вполне устроит.
   - Что с тобой? Возьми хотя бы коньяку.
   Равик отрицательно покачал головой.
   - По случаю приезда полагается в первый же вечер напиться до чертиков,  -
заявил Морозов. - Кому нужен этот героизм - трезво смотреть в лицо печальным
теням прошлого?
   - Я вовсе не смотрю им в лицо, Борис. Я просто потихоньку радуюсь жизни.
   Равик видел, что Морозов не верит ему, но убеждать не хотелось. Он  сидел
за столиком у края тротуара, пил вино и спокойно глядел на  вечернюю  толпу.
Пока он находился вне Парижа, все представлялось ясным и отчетливым.  Теперь
же все затуманилось, стало блеклым и вместе с  тем  красочным,  все  куда-то
скользило, вызывая приятное головокружение, как у человека, который  слишком
быстро спустился с гор в долину и слышит все звуки, как сквозь вату.
   - Ты куда-нибудь заходил до того, как пришел в отель? - спросил Морозов.
   - Нет.
   - Вебер несколько раз справлялся о тебе.
   - Я позвоню ему.
   - Что-то ты мне не нравишься. Расскажи, что с тобой было.
   - Ничего  особенного.  Граница  около  Женевы  охраняется  очень  строго.
Пытался перейти сначала там, потом около Базеля. Оказалось не легче. В конце
концов все же удалось. Простудился - ночь под открытым небом,  снег,  дождь.
Но иначе было нельзя. Схватил  воспаление  легких.  В  Бель-форе  один  врач
устроил меня в больницу. Втайне от персонала. Потом я десять дней жил у него
дома. Надо будет выслать ему деньги.
   - Сейчас ты здоров?
   - Относительно.
   - Потому и водки не пьешь?
   Равик улыбнулся.
   - Зачем весь этот разговор? Я немного устал, мне надо снова привыкать  ко
всему. Это действительно так. Странно, как много думает человек, когда он  в
пути. И как мало, когда возвращается.
   Морозов протестующе поднял руку.
   - Равик, - сказал он отеческим тоном. - Ты разговариваешь с  твоим  отцом
Борисом, знатоком человеческого сердца. Не  виляй  и  спрашивай.  Пусть  все
поскорее останется позади.
   - Хорошо. Где Жоан?
   - Не знаю. Уже несколько недель я ничего не знаю о ней. Даже не видел ее.
   - А до того?
   - Сначала она еще спрашивала о тебе. Потом перестала.
   - В "Шехерезаде" она больше не служит?
   - Нет. Вот уже пять недель как не поет у нас. Потом заходила раза  два  и
больше не появлялась.
   - Ее нет в Париже?
   - Думаю, что нет. По крайней мере, так мне кажется. Иначе я  встречал  бы
ее в "Шехерезаде".
   - Тебе известно, что она сейчас делает?
   - По-моему, снимается в  каком-то  фильме.  Во  всяком  случае,  так  она
сказала гардеробщице. В общем, сам понимаешь.  Оправдание  всегда  найдется.
Был бы предлог.
   - Предлог?
   - Вот именно, - угрюмо подтвердил Морозов. - А что же еще, Равик? Ты ждал
другого?
   - Признаться, ждал.
   Морозов замолчал.
   - Ждать и знать - разные вещи, - заметил Равик.
   - Так рассуждают только жалкие  романтики.  Выпей  чего-нибудь  покрепче,
брось ты эту водичку. Возьми хотя бы кальвадос...
   - Только не кальвадос. Коньяк, если это тебя утешит. А впрочем,  можно  и
кальвадос...
   - Ну наконец-то, - сказал Морозов.
   Окна. Синие силуэты крыш. Потертый красный диван.  Кровать.  Равик  знал,
что придется пройти через все это. Он  сидел  на  диване  и  курил.  Морозов
принес чемоданы и сообщил, где его можно будет найти.
   Равик скинул старый костюм и принял горячую ванну. Он долго  и  тщательно
мылся: смывал с себя последние три месяца, словно соскребал их с кожи. Потом
надел свежее белье, другой костюм, побрился; если бы не поздний час,  он  бы
охотно отправился в турецкие бани. Пока он что-то делал, ему было хорошо. Он
бы и теперь занялся еще чем-нибудь: сидя у окна, он чувствовал, как изо всех
углов к нему подползает пустота.
   Равик налил себе рюмку кальвадоса - среди его вещей нашлась одна бутылка.
В ту ночь они так и не допили ее. Но воспоминание не взволновало его. С  тех
пор прошло много времени. Он лишь отметил про себя, что это старый  марочный
кальвадос.
   Луна медленно поднималась над крышами домов. Грязный двор за  окном  стал
казаться каким-то дворцом из серебра и теней. Немного  фантазии  -  и  любая
куча мусора превращается  в  серебряную  россыпь.  В  окно  струился  аромат
цветов. Терпкий запах гвоздик. Равик высунулся из окна и посмотрел вниз.  На
подоконнике этажом ниже стоял деревянный ящик  с  цветами.  Вероятно,  цветы
эмигранта Визенхофа, если только он еще не уехал. Как-то  Равик  сделал  ему
промывание желудка. В прошлом году под Рождество.
   В бутылке не осталось ни капли. Он бросил ее  на  кровать  и  встал.  Что
толку сидеть, бессмысленно глядя на пустую постель? Если тебе нужна  женщина
- достань ее и приведи к себе. В Париже это так просто.
   Он пошел по узким улицам к площади Этуаль.  С  Елисейских  Полей  пахнуло
теплой жизнью ночного  города.  Вдруг  он  повернул  и  направился  обратно,
сначала быстро, потом все больше замедляя  шаг,  и  наконец  очутился  возле
отеля "Милан".
   - Как дела? - спросил он у портье.
   - А, это вы, мсье! - Портье поднялся. - Давненько к нам не заглядывали.
   - Да. Меня не было в Париже.
   Портье быстро окинул его взглядом.
   - Мадам у нас больше не живет.
   - Знаю. Она уже давно уехала от вас.
   Немалую часть  своей  жизни  портье  провел  за  конторкой  и  понимал  с
полуслова, чего от него хотят.
   - Не живет уже четыре недели, - сказал он. - Выехала месяц назад.
   Равик достал сигарету.
   - Мадам не в Париже? - спросил портье.
   - Она в Канне.
   - Ах, в Канне! - Портье провел широкой ладонью по лицу. - Вы не поверите,
мсье: восемнадцать лет назад я служил швейцаром в отеле "Руль" в Ницце!
   - Охотно верю.
   - Какие  были  времена!  Какие  чаевые!  Хорошо  жилось  после  войны!  А
теперь...
   Немалую часть своей жизни Равик провел в отелях  и  с  полуслова  понимал
портье. Достав пятифранковую кредитку, он положил ее на конторку.
   -  Покорно  благодарю,  мсье!  Желаю  хорошо  провести  время!  Вы  очень
помолодели, мсье!
   - Я и чувствую себя моложе. Всего хорошего. Равик  постоял  с  минуту  на
улице. Зачем он зашел сюда? Не хватает еще пойти в "Шехерезаду" и напиться.
   Он взглянул на небо, усеянное звездами. В сущности говоря, он должен быть
доволен такой развязкой. Не нужно ничего и никому долго и  нудно  объяснять.
Он знал, что так будет, знала это и Жоан. Во всяком случае, в дни  последних
встреч. Она избрала единственно верный путь. Никаких объяснений. Они слишком
отдают пошлостью. Любовь не терпит  объяснений.  Ей  нужны  поступки.  Слава
Богу, что все обошлось без морали. Слава Богу, что Жоан не  моралистка.  Она
привыкла действовать. Теперь все кончено. Без дерганья и без  метаний.  Ведь
он тоже действовал. Так почему же он стоит здесь?.. Быть может, виною  этому
воздух - мягкий, неповторимый воздух... майские сумерки.  Париж...  А  может
быть - это надвигающаяся ночь. Ночью человек всегда иной, чем днем.
   Он вернулся в отель.
   - Разрешите мне позвонить от вас?
   - Пожалуйста, мсье. К сожалению, у нас нет телефонной будки.  Только  вот
этот аппарат.
   - Он меня вполне устроит.
   Равик взглянул на часы. Вебер, наверно, еще в клинике.  Ведь  теперь  час
вечернего обхода.
   - Попросите, пожалуйста, доктора Вебера.
   Он не узнал голоса сестры. Видимо, поступила совсем недавно.
   - Доктор Вебер не может подойти к телефону.
   - Его нет в клинике?
   - Он в клинике. Но сейчас с ним нельзя говорить.
   -  Послушайте.  Пойдите  и  скажите,  что  его  просит   Равик.   Пойдите
немедленно. Очень важное дело. Я подожду.
   - Хорошо, - неуверенно ответила сестра. - Сказать скажу, но он вряд ли...
   - Посмотрим. Только сообщите побыстрей. Не забудьте мою фамилию: Равик.
   Вебер не заставил себя долго ждать.
   - Равик! Где вы?
   - В Париже. Приехал сегодня. У вас операция?
   - Да. Начну через двадцать минут. Острый аппендицит. А потом  встретимся,
хорошо?
   - Могу подъехать к вам сейчас же.
   - Отлично. Жду вас.
 
 
 
   - Вот хороший коньяк, - сказал Вебер, - вот газеты и медицинские журналы.
Устраивайтесь поудобнее.
   - Рюмку коньяку, халат  и  перчатки.  Вебер  с  удивлением  посмотрел  на
Равика.
   - Я же вам сказал - самый заурядный аппендицит. Работа совсем не для вас.
Сам управлюсь в два счета. Ведь вы, должно быть, изрядно устали.
   - Вебер, сделайте одолжение и уступите мне эту операцию. Я  нисколько  не
устал и чувствую себя прекрасно.
   Вебер рассмеялся.
   - Не терпится поскорее взяться за дело? Ладно, пусть будет  по-вашему.  Я
вас вполне понимаю.
   Равик вымыл руки, на него надели халат и перчатки. Операционная. Знакомый
запах эфира. Эжени стояла возле больного,  подготавливая  все  для  наркоза.
Другая сестра, очень хорошенькая молодая девушка, раскладывала инструменты.
   - Добрый вечер, сестра Эжени, - сказал Равик.
   Она едва не выронила капельницу.
   - Добрый вечер, доктор Равик.
   Вебер ухмыльнулся. Эжени впервые назвала Равика доктором. Равик склонился
над пациентом. Мощная лампа заливала операционный  стол  ослепительно  белым
светом.  Этот  свет  словно  отгораживал  от  окружающего   мира,   выключал
посторонние  мысли.  Деловитый,  холодный,  безжалостный  и   добрый   свет.
Хорошенькая сестра подала скальпель.  Сталь  приятно  холодила  руки  сквозь
тонкие перчатки. Как хорошо от зыбкой неопределенности вернуться к ясности и
точности. Он сделал надрез. Кровь узкой красной полоской побежала за острием
ножа. Все стало на свое место. Впервые  после  возвращения  он  почувствовал
себя самим собой. Беззвучное шипение света.  Дома,  подумал  он.  Наконец-то
дома!
 
 
 
   XIX
 
   - Она здесь, - сказал Морозов.
   - Кто?
   Морозов оправил свою ливрею.
   - Не притворяйся, будто не понимаешь, о ком речь. Не огорчай твоего  отца
Бориса. Думаешь, я  не  знаю,  зачем  ты  за  последние  две  недели  трижды
заглядывал в "Шехерезаду"? В первый раз с тобой было  синеокое  черноволосое
чудо красоты, потом ты приходил один. Человек слаб - в  этом  и  заключается
его прелесть.
   - Убирайся ко всем чертям, старый болтун, - сказал Равик. - Я держусь  из
последних сил, а ты всячески стараешься унизить меня...
   - А тебе хочется, чтобы я вообще ничего не говорил?
   - Безусловно.
   Посторонившись, Морозов пропустил двух американцев.
   - Тогда уходи. Придешь в другой раз.
   - Она здесь одна?
   - Без мужчины мы не пустили бы сюда даже княгиню. Пора бы тебе это знать.
Твой вопрос порадовал бы самого Зигмунда Фрейда.
   - Что ты знаешь о Зигмунде  Фрейде?  Ты  пьян,  и  я  пожалуюсь  на  тебя
распорядителю "Шехерезады" капитану Чеченидзе.
   - Дитя мое, капитан Чеченидзе служил  со  мной  в  одной  полку.  Он  был
поручиком, а я подполковником. Он до сих пор не  забывает  об  этом.  Можешь
жаловаться сколько угодно.
   - Ладно. Пропусти меня.
   - Равик! - Морозов положил ему на плечи свои огромные  руки.  -  Не  будь
ослом! Позвони синеокому чуду и приходи вместе с ним, если уж решил провести
вечер у нас. Вот тебе совет человека, который понимает толк в  жизни.  Пусть
это дешево, зато всегда действует.
   - Нет, Борис. - Равик взглянул на него. - Уловки тут ни к чему, да я и не
хочу хитрить.
   - Тогда ступай домой, - сказал Морозов.
   - В пальмовую могилу? Или в свою конуру?
   Морозов оставил Равика и поспешил на помощь
   парочке, искавшей такси. Равик подождал, пока
   он вернется.
   - Ты разумнее, чем я думал, - сказал Морозов. - Иначе ты давно уже  сидел
бы у нас в зале...
   Он сдвинул на затылок фуражку с золотыми  галунами  и  хотел  еще  что-то
добавить, но тут в дверях "Шехерезады" показался подвыпивший молодой человек
в белом смокинге.
   - Господин полковник! Гоночную машину!
   Морозов сделал знак шоферу  такси,  оказавшемуся  первым  на  стоянке,  и
проводил подвыпившего гостя к машине.
   - Почему  вы  не  смеетесь?  -  спросил  пьяный.  -  Ведь  я  назвал  вас
полковником. Разве это не остроумно?
   -  В  высшей  степени  остроумно.  А  насчет   гоночной   машины   просто
великолепно.
   Морозов вернулся к Равику.
   - Пожалуй, тебе лучше зайти, -  сказал  он.  -  Наплевать.  И  я  бы  так
поступил. Ведь когда-нибудь  это  должно  произойти.  Почему  же  не  сразу?
Развяжись с этим делом. Так или иначе. Если мы перестанем делать глупости  -
значит, мы состарились.
   - Я тоже все обдумал и решил пойти в другое место.
   Морозов лукаво посмотрел на Равика.
   - Ладно, - сказал он. - В таком случае, увидимся через полчаса.
   - Как сказать!
   - Тогда - через час.
 
 
 
   Через два часа Равик зашел в "Клош д'Ор". Здесь было  еще  совсем  пусто.
Внизу, вдоль длинной стойки бара, как попугаи на шесте, сидели проститутки и
болтали. Тут же слонялись  торговцы  кокаином,  поджидая  туристов.  В  зале
наверху несколько парочек ели луковый суп. В углу напротив сидели на  диване
две женщины, пили шерри-бренди и о чем-то шептались  -  одна  с  моноклем  в
глазу, в костюме мужского покроя и с галстуком, другая рыжеволосая и полная,
в очень открытом вечернем платье с блестками.
   Какой идиотизм, подумал Равик. Почему я не  пошел  в  "Шехерезаду"?  Чего
боюсь? От чего бегу? Мое чувство окрепло, я это знаю. Три месяца разлуки  не
сломили, а усилили  его.  К  чему  обманывать  себя?  Оно  было  со  мной  -
единственное, что у меня еще осталось, когда я крался по  глухим  переулкам,
прятался по каким-то  потайным  комнатам,  когда  капля  за  каплей  в  меня
вливалось одиночество чужих беззвездных ночей. Разлука разожгла мое чувство,
как его не могла бы разжечь сама Жоан, а теперь...
   Чей-то сдавленный вскрик вернул его к  действительности.  Занятый  своими
мыслями, он не заметил, что тем  временем  в  бар  вошло  несколько  женщин.
Теперь  он  увидел,  что  одна  из  них,  сильно  подвыпившая,  похожая   на
светлокожую мулатку, в сдвинутой  на  затылок,  украшенной  цветами  шляпке,
отбросила в сторону столовый нож и начала медленно спускаться  по  лестнице.
Никто ее не пытался задержать. Навстречу ей по лестнице поднимался  кельнер.
Женщина, стоявшая наверху, преградила ему путь.
   - Ничего не случилось, - сказала она. - Ничего не случилось.
   Кельнер пожал плечами и повернул обратно. Рыжеволосая, сидевшая  в  углу,
поднялась. Ее подруга, та, что задержала кельнера, поспешно сошла к  стойке.
Рыжая с минуту стояла неподвижно, прижимая  ладонь  к  полной  груди.  Затем
осторожно, раздвинув два пальца, опустила глаза. Платье  было  разрезано  на
несколько сантиметров. В разрезе зияла рана. Кожи не было  видно.  Виднелась
лишь открытая рана, окаймленная зеленым,  переливающимся  на  свету  шелком.
Рыжая все смотрела и смотрела на рану, словно никак не могла поверить
   в случившееся.
   Равик невольно вскочил с  места,  но  тут  же  снова  сел.  С  него  было
достаточно и одной высылки. Женщина с моноклем силой усадила рыжую на диван.
В ту же минуту снизу вернулась другая, та, что полминуты назад спустилась  в
бар. Она несла в руке рюмку водки. Женщина с моноклем,  упершись  коленом  в
диван, зажала рыжеволосой рот и быстро  отвела  ее  руку  от  груди.  Вторая
выплеснула  на  рану  водку.   Примитивная   дезинфекция,   подумал   Равик.
Рыжеволосая стонала, дергалась, но другая держала ее, как в тисках. Еще  две
женщины загородили стол от остальных гостей. Все делалось  быстро  и  ловко.
Через минуту, словно по мановению волшебной палочки, в кафе появилась  целая
компания лесбиянок и гомосексуалистов. Они окружили столик, двое  подхватили
рыжую и повели к лестнице; другие окружили их плотным кольцом, и все, болтая
и смеясь, как ни в чем не бывало, покинули кафе. Большинство посетителей так
ничего и не заметило.
   - Ловко, а? - произнес кто-то за спиной Равика.
   Это был кельнер.
   Равик кивнул.
   - А в чем дело?
   - Ревность. Они прямо-таки бесноватые, эти развратницы.
   - Но откуда взялись остальные? Выросли как из-под земли. Просто телепатия
какая-то.
   - Они это нюхом чуют, мсье.
   - Должно быть, кто-то позвонил  и  вызвал  других.  Так  или  иначе,  они
проделали все удивительно быстро.
   - Они это чуют. Держатся друг за  дружку,  как  смерть  за  черта.  Никто
никого не выдаст. Лишь бы не вмешивалась полиция. Вот  все,  что  им  нужно.
Сами разбираются в своих делах.
   Кельнер взял со стола пустую рюмку.
   - Еще одну? Что вы пили?
   - Кальвадос.
   - Хорошо. Еще один кальвадос.
   Кельнер ушел.
   Равик поднял глаза и увидел Жоан. Она сидела через несколько столиков  от
него. Очевидно, она . вошла, пока он разговаривал с кельнером.  С  ней  было
двое мужчин... Они  увидели  друг  друга  одновременно.  Ее  загорелое  лицо
побледнело. С минуту она сидела не шевелясь и не сводя с  него  глаз.  Затем
резким движением отодвинула столик, встала и направилась к нему. В  ее  лице
произошла странная перемена. Оно словно превратилось в смутное, расплывчатое
пятно, на котором были  видны  только  неподвижные,  ясные,  как  кристаллы,
глаза. Никогда еще Равик не видел у нее  таких  светлых  глаз.  В  них  была
какая-то гневная сила.
   - Ты вернулся, - сказала она тихо, едва дыша. Она стояла совсем близко  к
нему. На мгновение Равику показалось, что она хочет его обнять, но она этого
не сделала. Даже руки не подала.
   - Ты вернулся, - повторила она.
   Равик молчал.
   - Ты уже давно в Париже? - спросила она так же тихо.
   - Две недели.
   - Две недели... И я не... Ты даже не подумал...
   - Никто не знал, где ты. Ни в отеле, ни в "Шехерезаде".
   - В "Шехерезаде", но я же... - Она запнулась. - Почему ты не писал?
   - Не мог.
   - Ты лжешь!
   - Пусть так. Не хотел. Не знал, вернусь ли обратно.
   - Опять лжешь. Не в этом дело.
   - Только в этом. Я мог вернуться, мог  и  не  вернуться.  Неужели  ты  не
понимаешь?
   - Нет, зато понимаю другое: ты уже  две  недели  в  Париже  и  ничего  не
сделал, чтобы найти меня...
   - Жоан, - спокойно сказал Равик. - Ведь не в Париже твои плечи  покрылись
загаром.
   Кельнер, словно почуяв неладное, осторожно приблизился к их  столику.  Он
все еще не мог прийти в себя после только что разыгравшейся  сцены.  Как  бы
невзначай, вместе с тарелкой  он  убрал  со  стола,  покрытого  скатертью  в
красно-белую клетку, ножи и вилки. Равик заметил это.
   - Не беспокойтесь, все в порядке, - сказал он кельнеру.
   - Что в порядке? - спросила Жоан.
   - Да ничего. Тут только что случилась история. Разыгрался скандал. Ранили
женщину. Но на этот раз я не стал вмешиваться.
   - Не стал вмешиваться?
   Она вдруг все поняла и изменилась в лице.
   - Зачем ты здесь? Тебя опять арестуют. Я  все  знаю.  Теперь  тебе  дадут
полгода тюрьмы. Ты должен уехать! Я не знала, что ты в  Париже.  Думала,  ты
никогда больше не вернешься.
   Равик молчал.
   - Никогда больше не вернешься, - повторила она.
   Равик посмотрел на нее.
   - . Жоан...
   - Нет! Это все неправда! Все ложь! Ложь!
   - Жоан, - осторожно произнес Равик. - Вернись к своему столику.
   В ее глазах стояли слезы.
   - Вернись к