гновение она казалась озадаченной, затем отрицательно  покачала
головой.
   - Но  мне  и  других  не  всегда  удавалось  прибрать  к  рукам,  как  ты
выражаешься. А в иных случаях об этом вообще не могло быть речи. И все же  я
их забывала. Я была несчастна и все же забывала их.
   - Забудешь и меня.
   - Нет, не забуду. Никогда не забуду! Да ты и сам это знаешь.
   - Человек не подозревает, как много он способен  забыть.  Это  и  великое
благо, и страшное зло.
   - Скажи мне наконец, отчего у нас все так глупо получается?
   - Этого никто не объяснит. Чем больше  мы  друг  с  другом  говорим,  тем
меньше что-либо понимаем.  Есть  вещи,  которые  невозможно  ни  понять,  ни
объяснить. Слава Богу, что в нас еще есть что-то темное, дремучее,  какой-то
клочок джунглей... А теперь я пойду.
   Она порывисто вскочила.
   - Не оставляй меня одну!
   - Ты действительно хочешь спать со мной?
   Она посмотрела на него, но ничего не сказала.
   - Надеюсь, нет? - добавил он.
   - Зачем ты спрашиваешь?
   - Чтобы хоть чем-то развлечься. Ложись  спать.  Уже  светает.  Сейчас  не
время разыгрывать трагедии.
   - Ты не хочешь остаться?
   - Нет. И никогда больше не приду.
   Она стояла, словно оцепенев.
   - В самом деле никогда?
   - В самом деле. И ты тоже никогда больше ко мне не придешь.
   Она медленно повернула голову и указала на фотографию.
   - Из-за него?
   - Нет.
   - Не понимаю. В конце концов мы могли бы...
   - Нет, - быстро сказал он. - Только не это. Остаться  друзьями?  Развести
маленький огородик на остывшей лаве угасших чувств? Нет, это не  для  нас  с
тобой. Так бывает только  после  маленьких  интрижек,  да  и  то  получается
довольно фальшиво. Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец.
   - Но почему именно сейчас?
   - Ты права. Это  должно  было  произойти  раньше.  Когда  я  вернулся  из
Швейцарии. Но никто не всеведущ. А иногда и не хочется знать всего. Ведь это
была... - Он вдруг остановился.
   - Что ты хотел сказать, Равик?
   Она словно чего-то не понимала, но изо всех сил старалась понять. Ее лицо
стало бледным, а глаза прозрачными.
   - Говори же, Равик! Что это было у нас? - прошептала она.
   Полуосвещенный, словно колеблющийся в слабом свете коридор за  ее  спиной
казался  дорожкой  в  какую-то  далекую  шахту,  орошенную  слезами   многих
поколений, озаренную вечно возрождающимися надеждами.
   - Любовь... - сказал он.
   - Любовь?
   - Да. Вот почему теперь все кончено.
   Равик прикрыл за собой дверь. Лифт.  Он  нажал  на  кнопку,  но  не  стал
дожидаться - боялся, что Жоан выйдет на площадку.  Он  быстро  спускался  по
лестнице, удивляясь, что не слышит звука открываемой двери.  Спустившись  на
два этажа, остановился и прислушался. Все было тихо. Никто  не  пытался  его
догнать.
 
 
 
   Такси все еще стояло перед домом. Он забыл о нем. Шофер приложил пальцы к
козырьку и фамильярно ухмыльнулся.
   - Сколько? - спросил Равик.
   - Семнадцать пятьдесят.
   Равик расплатился.
   - Вы не поедете обратно? - удивился шофер.
   - Нет. Пойду пешком.
   - Далековато, мсье.
   - Знаю.
   - Зачем же вы заставили меня  ждать?  Ведь  это  стоило  вам  одиннадцать
франков.
   - Не важно.
   Шофер безуспешно пытался раскурить пожелтевший влажный окурок,  прилипший
к верхней губе.
   - Что ж, надеюсь, хоть время с толком провели?
   - Еще бы, - ответил Равик.
   Сады замерли под холодным утренним небом. Воздух уже  нагрелся,  но  свет
утра был холоден. Запыленные кусты сирени, скамьи. На  одной  спал  какой-то
человек, накрыв лицо номером "Пари су-ар". Равик вспомнил:  именно  на  этой
скамье он сидел в ту грозовую ночь.
   Он всмотрелся  в  спящего.  При  каждом  вдохе  и  выдохе  газета  слегка
приподнималась и опускалась над закрытым лицом, словно этот пожелтевший лист
бумаги был живым существом, мотыльком, который вот-вот взлетит и разнесет по
всему свету последние новости.  Тихо  колыхался  жирный  заголовок:  "Гитлер
заявляет, что, кроме Данцигского коридора, не имеет никаких  территориальных
притязаний", а пониже другой: "Прачка убивает мужа  раскаленным  утюгом".  С
фотографии на Равика смотрела полногрудая женщина в воскресном платье. Рядом
тихо вздымался и опускался еще один  снимок:  "Чемберлен  считает,  что  мир
можно сохранить". На снимке  был  изображен  человек  с  зонтиком,  типичный
клерк, всем своим видом напоминавший самодовольного барана.  Где-то  у  него
под ногами затерялся заголовок, набранный мелким шрифтом: "На границе  убиты
сотни евреев".
   Человек, укрывшийся газетой  от  ночной  росы  и  утреннего  света,  спал
глубоким,  спокойным  сном.  На  нем  были  истрепанные  парусиновые  туфли,
коричневые шерстяные брюки и рваный пиджак. Мировые  события,  должно  быть,
мало волновали его. Он опустился настолько, что  его  вообще  уже  ничто  не
могло заинтересовать,  подобно  тому,  как  глубоководную  рыбу  не  трогают
штормы, бушующие на поверхности океана.
   Равик вернулся в "Энтернасьональ". На душе у  него  было  ясно  и  легко.
Теперь уже ничто не помешает ему, все осталось позади. Сегодня он переедет в
отель "Принц Уэльский". Правда, в запасе есть еще два дня.  Но  лучше  ждать
Хааке, чем упустить его.
 
 
 
 
   XXVIII
 
   Равик спустился в холл "Принца Уэльского". Зал был пуст. Портье сидел  за
конторкой  и  слушал  радио.  В  углах  холла  прибирались  уборщицы.  Равик
посмотрел на часы напротив входа. Пять часов утра.
   Он поднялся на авеню Георга Пятого и прошел к ресторану "Фуке".  Ресторан
уже был закрыт. Равик остановил такси и поехал в "Шехерезаду".
   Морозов стоял у входа.
   - Безрезультатно, - сказал Равик.
   - Я так и думал. Сегодня и нельзя было ожидать иного.
   - Почему? Сегодня исполнилось ровно две недели.
   - Абсолютная точность в подобных делах немыслима. Ты все время  находился
в "Принце Уэльском"?
   - Да, со вчерашнего утра и до сих пор.
   - Он позвонит тебе завтра, - сказал Морозов. -  Быть  может,  сегодня  он
занят. А может, выехал из Берлина на день позже.
   - Завтра утром у меня операция.
   - Утром он звонить не станет.
   Равик промолчал. Подъехало такси. Из него вышли наемный  танцор  в  белом
смокинге и бледная женщина с крупными зубами. Морозов распахнул  перед  ними
дверь.  Вся  улица  вдруг  заблагоухала  духами  "Шанель".  Женщина   слегка
прихрамывала. Ее партнер, расплатившись с шофером, вяло поплелся за ней. При
свете ламп глаза женщины казались зелеными. Зрачки превратились в  крохотные
черные кружочки.
   - Утром он наверняка не позвонит, - сказал Морозов.
   Равик ничего не ответил.
   - Оставь мне ключ, я зайду к  тебе  в  отель  после  восьми  и  посижу  у
телефона, пока ты не придешь, - предложил Морозов.
   - Тебе же надо выспаться
   - Не важно. Прилягу на твою кровать, если захочу. Уверен,  что  никто  не
позвонит, но охотно подежурю, если это тебя успокоит.
   - Операция продлится до одиннадцати.
   - Ладно, договорились.
   - Вот ключ. Возьми.
   Морозов спрятал ключ.  Затем  достал  коробочку  с  мятными  лепешками  и
предложил Равику. Тот отказался. Морозов высыпал на ладонь несколько лепешек
и поднес ко рту. Они исчезли в его бороде,  как  маленькие  белые  птички  в
густом лесу.
   - Освежает, - пояснил он.
   -  Приходилось  тебе  когда-нибудь  торчать  целые   сутки   в   комнате,
уставленной плюшевой мебелью, и ждать? - спросил Равик.
   - Приходилось торчать и подольше. А тебе нет?
   - Случалось и мне, но тогда я ждал совсем Другого.
   - А книгами ты запасся?
   - Да, но не прочел ни строчки. Сколько тебе еще стоять?
   Морозов открыл  дверцу  такси,  доставившего  нескольких  американцев,  и
впустил их в "Шехерезаду".
   - Часа два, не меньше, - ответил он, вернувшись. - Сам видишь, что сейчас
творится. Такого сумасшедшего лета я не припомню. Кстати, Жоан тоже там.
   - Вот как?
   - Да. И не одна, если это тебя интересует.
   - Ничуть. - Равик простился и пошел. -  До  завтра,  -  бросил  он  через
плечо.
   - Равик? - крикнул Морозов.
   Равик обернулся.
   - Как же ты-то попадешь в свой номер? - спросил Морозов, доставая ключ. -
Ведь мы увидимся только после  одиннадцати.  Оставь  дверь  открытой,  когда
будешь уходить.
   - Я переночую в "Энтернасьонале", - ответил Равик, беря ключ. - И  вообще
буду показываться в "Принце Уэльском" как можно реже, - это разумнее всего.
   - Верно,  но  ты  должен,  по  крайней  мере,  приходить  туда  ночевать.
Остановиться в отеле и не ночевать там - это никуда  не  годится.  Ты  легко
можешь навлечь на себя подозрения полиции.
   - Возможно, ты и прав, но, если  полиция  так  или  иначе  заинтересуется
мною, выгоднее будет доказать, что я постоянно жил в "Энтернасьонале".  А  в
"Принце Уэльском"  я  уже  устроил  все  как  надо:  постель  разворошил,  а
умывальник, ванну и полотенце привел в такой вид,  будто  утром  пользовался
ими.
   - Ладно. Тогда верни мне ключ.
   Равик отрицательно покачал головой.
   - Я подумал и решил, что тебе там лучше не показываться.
   - Это не имеет значения.
   - Несомненно, имеет,  Борис.  Не  будем  идиотами.  Твоя  борода  слишком
бросается в глаза. Кроме того, ты прав: я должен  жить  и  вести  себя  так,
словно ничего особенного не происходит.  Если  Хааке  позвонит  утром  и  не
застанет меня, то он непременно позвонит  еще  раз  после  обеда.  Я  должен
твердо рассчитывать на это и не ждать все время у телефона. Иначе  в  первые
же сутки нервы совсем сдадут.
   - Куда ты сейчас идешь?
   - Отправляюсь спать. Он не позвонит в такую рань.
   - Если хочешь, мы можем попозже встретиться где-нибудь.
   - Нет, Борис. К тому времени, когда ты  освободишься,  я  уже,  наверное,
буду спать. А в восемь у меня операция.
   Морозов недоверчиво посмотрел на него.
   - Тогда я зайду к тебе после обеда в "Принц  Уэльский".  Если  что-нибудь
случится раньше, позвони мне в отель.
   - Хорошо.
 
 
 
   Улицы. Город. Багровое небо. Красные, белые, синие дома.  Ветер  ласковой
кошкой льнет к углам бистро. Люди,  воздух...  Целые  сутки  Равик  напрасно
прождал в душном номере отеля. Теперь он неторопливо шел по авеню неподалеку
от "Шехерезады". Деревья за чугунными решетками робко выдыхали  в  свинцовую
ночь воспоминания о зелени и лесе. Вдруг он почувствовал себя таким  усталым
и опустошенным, что с трудом удержался на ногах.  "Что,  если  оставить  все
это, - убеждал его какой-то внутренний голос,  -  совсем  оставить,  забыть,
сбросить с себя, как змея сбрасывает кожу? Что мне до всей этой мелодрамы из
почти забытого прошлого? Какое мне дело до этого  человека,  слепого  орудия
чужой  воли,  маленького  винтика   в   страшном   механизме   воскрешенного
средневековья, солнечным затмением нависшего над Центральной Европой?"
   Действительно, что ему до всего этого?  Какая-то  проститутка  попыталась
заманить его в подворотню. Она распахнула платье,  сшитое  так,  что  стоило
только расстегнуть поясок, и оно распахивалось, как халат. Бледно  мерцающее
в темноте тело, длинные  черные  чулки,  черное  лоно,  черные  глазницы,  в
которых не видно глаз; дряблая, распадающаяся,  будто  уже  фосфоресцирующая
плоть...
   Сутенер с сигаретой, прилипшей  к  верхней  губе,  прислонясь  к  дереву,
наблюдал за ним.  Проехало  несколько  фургонов  с  овощами;  лошади  кивали
головами, напрягая мощные  бугры  мышц.  Пряный  запах  петрушки  и  цветной
капусты. Ее головки, обрамленные зелеными  листьями,  казались  окаменевшими
мозгами. Пунцовые помидоры, корзины с бобовыми стручками, луком,  вишнями  и
сельдереем.
   ...Итак, какое ему дело? Одним больше, одним меньше,  -  из  сотен  тысяч
столь же подлых, как Хааке, если не хуже его. Одним  меньше...  Равик  резко
остановился. Вот оно что! Сознание мгновенно прояснилось. Они и распоясались
потому, что люди устали и ничего не хотят знать, потому, что каждый твердит:
"Меня это не касается". Вот в чем дело! Одним меньше?! Да - пусть хоть одним
меньше! Это - ничто и это - все! Все! Он не спеша достал  сигарету  и  зажег
спичку; когда желтое пламя осветило его сложенные ладони,  словно  пещеру  с
темными пропастями и трещинами, он понял -  ничто  не  сможет  помешать  ему
убить Хааке. Каким-то странным  образом  теперь  это  стало  самым  главным,
гораздо более значительным, чем просто личная месть. Ему казалось, что  если
он не сделает этого, то совершит какое-то  огромное  преступление.  Если  он
будет бездействовать, мир навсегда потеряет что-то очень важное. Он понимал,
что все это, разумеется, не так, и тем не менее, вопреки  всякой  логике,  в
крови у него пульсировало мрачное сознание необходимости такого  поступка  -
словно от него кругами разойдутся волны и вызовут впоследствии гораздо более
существенные события. Он понимал, что Хааке, маленький чиновник по ведомству
страха, сам по себе значит немного, и  все  же  убить  его  было  бесконечно
важно.
   Огонек в пещере его ладоней погас. Он бросил  спичку.  В  листве  повисли
сумерки, занимался рассвет.  Серебряная  паутина,  поддерживаемая  пиччикато
пробуждающихся воробьев. Он удивленно оглянулся.  Что-то  в  нем  произошло.
Состоялся незримый суд, был вынесен приговор. С необыкновенной отчетливостью
он видел деревья, желтую стену дома, серую чугунную решетку рядом  с  собой,
улицу в синеватой дымке. Казалось, эта картина никогда не изгладится из  его
памяти... И тут он окончательно понял, что убьет Хааке, ибо  это  не  только
его личное дело, маленькое дело, но нечто гораздо большее - начало...
   Он проходил мимо входа в "Озирис". Оттуда  вывалилось  несколько  пьяных.
Остекленевшие глаза,  красные  лица.  Поблизости  ни  одного  такси.  Пьяные
постояли с минуту, потом пошли, тяжело топая ногами и  громко  сквернословя.
Они говорили по-немецки.
   Равик хотел вернуться к себе в отель, но теперь изменил  свое  намерение.
Роланда как-то сказала ему, что последнее время у них часто  бывают  туристы
из Германии. Он вошел в "Озирис".
   Роланда в своем обычном черном платье стояла за стойкой бара, холодная  и
наблюдательная. Оглушительно играла пианола.  Ее  звуки  глухо  ударялись  о
стены, расписанные в египетском стиле.
   - Роланда, - позвал Равик.
   Она обернулась.
   - Равик! Давненько тебя не было! Хорошо, что ТЫ пришел.
   - А что такое?
   Он стоял рядом с ней у стойки и оглядывал  почти  пустой  зал.  Последние
гости сонно клевали носом за столиками.
   - Я заканчиваю тут свои дела, - ответила Роланда. - Через неделю уезжаю.
   - Навсегда?
   Она утвердительно кивнула и достала из-за выреза платья телеграмму.
   - Вот посмотри.
   Равик прочел ее и вернул Роланде.
   - Твоя тетка умерла?
   - Да. Возвращаюсь домой. Мадам уже предупреждена. Она страшно злится,  но
в общем все понимает. Меня заменит Жанетта. Ввожу ее в курс дела. -  Роланда
рассмеялась. - Бедная мадам! В этом году ей так хотелось с  шиком  пожить  в
Канне. На ее вилле уже полно гостей, ведь в прошлом году она стала графиней.
Вышла замуж за какого-то захудалого аристократа из Тулузы. Платит  ему  пять
тысяч франков в месяц, лишь бы он не вылезал из провинции... А теперь она не
сможет уехать отсюда.
   - Ты откроешь собственное кафе?
   - Да. Ношусь целыми днями по городу и заказываю все, что нужно. В  Париже
покупки обходятся дешевле. Уже купила  кретон  для  портьер.  Нравится  тебе
расцветка?
   Она извлекла из выреза платья смятый  клочок  материи.  Цветы  на  желтом
фоне.
   - Чудесно, - сказал Равик.
   - Купила со скидкой в семьдесят  процентов.  Прошлогодняя  заваль.  -  Ее
глаза излучали тепло и нежность. - На  одном  кретоне  и  сэкономила  триста
семьдесят франков. Разве плохо?
   - Великолепно. Ты выйдешь замуж?
   - Сразу же.
   - Зачем так торопиться? Почему не подождать еще немного и не сделать все,
что наметила?
   Роланда рассмеялась.
   - Ты ничего в этом не смыслишь, Равик. Без мужчины дело не пойдет.  Какое
может быть кафе без мужчины?
   Она встала, крепкая, спокойная, уверенная в себе. Она обдумала все. Какое
может быть кафе без мужчины?
   - Не торопись переводить деньги на его имя, - сказал  Равик.  -  Подожди,
пока все не наладится. Она опять рассмеялась.
   - И не подумаю ждать. Мы разумные люди и нужны  друг  другу  для  ведения
дела.  Мужчина  -  не  мужчина,  если  деньгами  распоряжается   его   жена.
Какой-нибудь сопляк мне ни к  чему.  Я  хочу  уважать  своего  мужа.  А  это
невозможно, если он каждую минуту  будет  приходить  ко  мне  и  выпрашивать
деньги. Неужели ты не понимаешь?
   - Понимаю, - сказал Равик, хотя никак не мог этого понять.
   - Вот и хорошо! - Она удовлетворенно кивнула головой. - Хочешь выпить?
   - Нет. Мне надо идти. Я случайно проходил мимо и зашел просто так. Завтра
с утра я должен работать.
   Она удивленно взглянула на него.
   - Ты совершенно трезв. Хочешь девушку?
   - Нет.
   Легким  движением  руки  Роланда  приказала  двум   девицам   подойти   к
посетителю, заснувшему на диване. Лишь  очень  немногие  девушки  сидели  на
мягких  пуфиках,  расставленных  в  два  ряда  посредине   зала.   Остальные
предавались необузданному веселью, катаясь на гладком паркете коридора. Одна
присела на корточки, а две другие мчались вприпрыжку, волоча  ее  за  собой.
Развевались  волосы,  тряслись  груди,  белели  плечи,  взвивались  короткие
шелковые  юбки.  Девушки  визжали  от   удовольствия.   Казалось,   "Озирис"
преобразился в некую Аркадию - обитель классической невинности.
   - Ничего не поделаешь, лето! - заметила Роланда.  -  Приходится  смотреть
сквозь пальцы. - Она взглянула на него. - В четверг  мой  прощальный  вечер.
Мадам дает обед в мою честь. Придешь?
   - В четверг?
   - Да.
   В  четверг,  подумал  Равик.  Через  семь  дней.  Семь  дней,  семь  лет.
Четверг... Тогда все уже останется позади. Четверг...  Можно  ли  загадывать
так далеко?
   - Конечно, приду, - сказал он. - Где вы собираетесь?
   - Здесь. В шесть часов.
   - Хорошо. Непременно приду. Спокойной ночи, Роланда.
   - Спокойной ночи, Равик.
 
 
 
   Это  случилось,  когда  он   ввел   ретрактор.   Равика   словно   обдало
стремительной, ошеломляющей,  горячей  волной.  Он  только  что  смотрел  на
открытую красную  рану,  на  прозрачный  пар,  идущий  от  нагретых  влажных
салфеток, на кровь, сочившуюся из мелких сосудов, перехваченных зажимами,  -
как вдруг увидел перед собой глаза Эжени, с немым вопросом  устремленные  на
него, увидел в резком свете ламп каждую морщинку,  каждый  волосок  усов  на
крупном лице Вебера... Он  с  трудом  овладел  собой  и  продолжал  спокойно
работать.
   Он  накладывал  шов.  Руки  действовали   машинально,   рана   постепенно
закрывалась, а он только чувствовал, как от подмышек по  рукам  и  по  всему
телу течет пот.
   - Вы не закончите шов? - спросил он Вебера.
   - Хорошо. А что с вами?
   - Ничего, просто жарко. Не выспался.
   Вебер перехватил взгляд Эжени.
   - Это случается, Эжени, - сказал он. - Даже с праведниками.
   На мгновение  вся  операционная  закачалась  перед  глазами.  Неимоверная
усталость. Вебер продолжал накладывать шов. Равик кое-как помогал ему.  Язык
распух. Нёбо стало словно вата. Он дышал с трудом  и  очень  медленно.  Мак,
подумалось ему, и эта мысль была словно чужая. Мак  во  Фландрии.  Открытый,
красный живот. Красный, раскрывшийся цветок мака, бесстыдная тайна  жизни  -
прямо под рукой, вооруженной ножом. Судорога, пробежавшая от плеч к  кистям,
смерть, пришедшая откуда-то издалека,  словно  внезапно  замкнулся  какой-то
контакт. Я не должен оперировать, подумал он, пока все не останется позади.
   Вебер смазал шов йодом.
   - Готово.
   Эжени тихо выкатила тележку.
   - Дать сигарету? - спросил Вебер.
   - Нет. Я пойду. Есть дела. Я вам больше не нужен?
   - Нет. - Вебер удивленно глядел на Равика. -  Куда  вы  спешите?  Выпейте
вермута с содовой или что-нибудь прохладительное.
   - Не могу. У меня действительно срочное дело. Я не  думал,