вил поднос на стол и, снова бросив взгляд на кровать,  почти
выбежал из комнаты. Равик взял бутылку и наполнил рюмки.
   - Выпейте. Вам станет лучше.
   Он ожидал, что придется ее уговаривать,  но  она,  не  колеблясь,  выпила
коньяк.
   - Есть в его чемоданах что-нибудь важное для вас?
   - Нет.
   - Вещи, которые  вы  хотели  бы  оставить  себе?  Что-нибудь  нужное?  Не
посмотрите?
   - Нет. Там ничего нет. Я знаю.
   - И в маленьком чемодане тоже?
   - Может быть. Не знаю, что он там держал. Равик поставил чемодан на  стол
у окна и открыл. Бутылки, белье, записные книжки, ящик  акварельных  красок,
кисточки, книга, в боковом отделении парусинового портфеля -  две  кредитки,
завернутые в папиросную бумагу. Он посмотрел их на свет.
   - Вот сто долларов, - сказал он. - Возьмите. Сможете жить на них какое-то
время. Чемодан поставим рядом с вашими вещами. С таким  же  успехом  он  мог
принадлежать и вам.
   - Спасибо, - сказала женщина.
   - Возможно, сейчас вы и находите все это отвратительным. Но без этого  не
обойтись. Это важно для вас: сможете продержаться какое-то время.
   - Не вижу в этом ничего отвратительного. Но сама бы я этим заниматься  не
могла.
   Равик наполнил рюмки.
   - Выпейте еще.
   Она медленно выпила коньяк.
   - Вам лучше? - спросил он.
   Она посмотрела на него.
   - Мне не лучше и не хуже. Мне - никак.  Она  сидела,  едва  различимая  в
сумерках. Время от времени по ее лицу и рукам пробегал красный луч  световой
рекламы.
   - Я ни о чем не могу думать, пока он здесь, - проговорила она.
   Санитары - их было двое - сдернули одеяло, придвинули носилки к кровати и
положили на них труп. Они работали споро и деловито.  Равик  стоял  рядом  с
женщиной, на случай если ей станет плохо. Прежде чем санитары  накрыли  тело
простыней, он нагнулся к ночному столику и взял деревянную фигурку Мадонны.
   - Мне казалось, это одна из ваших вещей, - произнес он. - Вы не  оставите
ее себе?
   - Нет.
   Он протянул ей Мадонну. Она ее не взяла. Он открыл  маленький  чемодан  и
положил туда фигурку.
   Санитары накрыли труп простыней. Потом подняли носилки. Дверь была  узка,
в коридоре тоже нельзя было  развернуться.  Они  попытались  протиснуться  в
дверь, но это оказалось невозможным. Носилки были слишком широки.
   - Придется снять, - сказал старший санитар. - С носилками не пройти.
   Он вопросительно посмотрел на Равика.
   - Пойдемте, - сказал Равик женщине. - Подождем внизу.
   Женщина покачала головой.
   - Хорошо, - сказал он санитарам. - Делайте, что нужно.
   Санитары подняли покойника, взяв его за ноги и плечи,  положили  на  пол.
Равик хотел что-то сказать. Он посмотрел на женщину. Она стояла  неподвижно.
Он промолчал. Санитары вынесли носилки в тускло  освещенный  коридор.  Затем
вернулись в сумрак комнаты за трупом. Равик пошел за ними. Чтобы  спуститься
по лестнице, им пришлось поднять тело очень высоко. Их лица налились  кровью
и покрылись испариной. Покойник грузно  парил  над  ними.  Равик  следил  за
санитарами, пока они не сошли вниз. Затем вернулся в номер.
   Женщина не отходила от окна и глядела на улицу. У тротуара стояла машина.
Санитары вдвинули носилки в кузов, как пекарь сажает хлеб в печь. Потом  они
забрались в кабину. Мотор взревел так, словно из-под земли  вырвался  вопль,
машина резко взяла с места и, круто завернув за угол, исчезла из виду.
   Женщина обернулась.
   - Вам следовало уйти раньше, - сказал Равик. - Зачем видеть все до конца?
   - Я не могла иначе. Не  могла  уйти  раньше  его.  Неужели  вы  этого  не
понимаете?
   - Понимаю. Идите сюда. Выпейте еще рюмку.
   - Нет, не надо.
   Когда прибыли полицейские и санитары, Вебер включил  свет.  После  выноса
покойника комната казалась более просторной, но вместе с тем  и  удивительно
мертвой, словно тело ушло, а смерть осталась.
   - Вы ведь покинете этот отель? Не так ли?
   - Да.
   - У вас есть в Париже знакомые?
   - Нет. Никого.
   - Вы знаете какой-нибудь другой отель, куда хотели бы переехать?
   - Нет.
   - Есть тут неподалеку небольшой отель "Милан", чистый и вполне приличный.
Там вы сможете прилично устроиться.
   - А нельзя мне жить в том отеле, где... в вашем отеле?
   - В "Энтернасьонале"?
   - Да. Я... видите ли... я уже  немного  его  знаю.  Все-таки  лучше,  чем
совсем незнакомое место.
   - "Энтернасьональ" - не самый  подходящий  отель  для  женщин,  -  сказал
Равик.
   Этого только не хватало, подумал он. В одном и том же отеле! Я не сиделка
для больных. И потом... может быть, она  считает,  будто  у  меня  уже  есть
какие-то обязательства перед ней? Ведь и так бывает.
   - Нет, не советую, - сказал  он  резче,  чем  хотел.  -  "Энтернасьональ"
всегда  переполнен.  Беженцы.  Лучше  всего  отправляйтесь  в  "Милан".   Не
понравится - в любую минуту сможете переехать.
   Женщина посмотрела на него. Он почувствовал, что она прочла его мысли,  и
ему  стало  стыдно.  Но  лучше  на  мгновение  испытать  стыд,  зато   потом
наслаждаться покоем.
   - Пожалуй,  вы  правы,  -  сказала  женщина.  Равик  распорядился  снести
чемоданы вниз и погрузить их в такси. До "Милана" было всего несколько минут
езды. Он снял номер и поднялся с женщиной наверх. Это была комната на втором
этаже, оклеенная обоями в гирляндах роз, с кроватью, шкафом, столом и  двумя
стульями.
   - Подойдет? - спросил он.
   - Да, вполне.
   Равик посмотрел на обои. Они были чудовищны.
   - Здесь, по крайней мере, светло, - сказал он. - Светло и чисто.
   - Вы правы.
   Внесли чемоданы.
   - Так. Ну вот вы и переехали.
   - Да. Спасибо. Большое спасибо.
   Женщина присела на кровать. У нее было бледное и словно размытое лицо.
   - Ложитесь спать. Вы сможете уснуть?
   - Попытаюсь.
   Равик достал из кармана алюминиевую коробочку и высыпал из нее  несколько
таблеток.
   - Вот снотворное. Запейте водой. Примете сейчас?
   - Нет, позже.
   - Ладно. А я  теперь  пойду.  В  ближайшие  дни  наведаюсь.  Постарайтесь
поскорей заснуть. На всякий случай вот адрес похоронного бюро. Но  лучше  не
ходите туда одна. Думайте о себе. Я наведаюсь к вам.
   Равик немного помедлил.
   - Как вас зовут? - спросил он.
   - Маду. Жоан Маду.
   - Жоан Маду. Хорошо. Запомню.
   Он знал, что не запомнит и не станет наведываться. И так как он это знал,
ему хотелось соблюсти приличия.
   - Все-таки лучше запишу, - сказал  он  и  достал  из  кармана  блокнот  с
бланками для рецептов. - Вот, напишите, пожалуйста, сами. Так проще.
   Она взяла блокнот и написала свое имя. Он взглянул на листок, вырвал  его
и сунул в карман пальто.
   - Сразу же ложитесь спать, - сказал он. - Утро  вечера  мудренее.  Звучит
глупо и затасканно, но это так. Единственное, что вам теперь нужно, это  сон
и немного времени. Надо продержаться какой-то срок. Понимаете?
   - Да, понимаю.
   - Примите таблетки и ложитесь.
   - Спасибо. Спасибо за все... не знаю, что бы я делала без вас. Право,  не
знаю.
   Она подала ему руку. Рука была  холодной,  но  пожатие  крепким.  Хорошо,
подумал он. Уже чувствуется какая-то решимость.
   Равик вышел на улицу, вдохнул сырой и теплый ветер. Автомобили, пешеходы,
первые  проститутки  на  углах,  пивные,  бистро,  запах  сигаретного  дыма,
аперитивов и бензина - зыбкая, торопливая жизнь.  Его  взгляд  скользнул  по
фасадам домов. Несколько освещенных окон. За одним из них сидит женщина,  ее
взгляд неподвижен. Он вытащил  из  кармана  бумажку  с  именем,  разорвал  и
выбросил. Забыть... Какое слово! В нем и ужас, и утешение, и обман!  Кто  бы
мог жить, не забывая? Но кто способен забыть все, о чем не хочется  помнить?
Шлак воспоминаний, разрывающий сердце. Свободен лишь тот, кто  утратил  все,
ради чего стоит жить.
   Он пошел к площади Этуаль. Здесь собралась большая толпа. За Триумфальной
аркой стояли прожекторы. Они заливали светом  могилу  Неизвестного  солдата.
Огромный сине-бело-красный флаг развевался  над  ней  на  ветру.  Отмечалась
двадцатая годовщина перемирия 1918 года.
   Погода была ненастной, и лучи  прожекторов  отбрасывали  на  проплывающие
облака неясную, стертую и разорванную тень флага. Казалось, там, в  медленно
сгущавшейся тьме, тонет изодранное в  клочья  знамя.  Где-то  играл  военный
оркестр. Невнятные, жестяные звуки гимна. Никто не пел. Толпа стояла молча.
   - Перемирие! - проговорила какая-то женщина около Равика.  -  Моего  мужа
убили в последнюю войну. Теперь на очереди сын. Перемирие!  Кто  знает,  что
еще будет...
 
 
 
   IV
 
   Температурный лист над кроватью был пуст. Только имя,  фамилия  и  адрес.
Люсьена Мартинэ. Бютт Шомон, улица Клавель.
   Лицо девушки выделялось серым пятном  на  подушке.  Накануне  вечером  ее
оперировали. Равик осторожно выслушал сердце. Затем выпрямился.
   - Лучше, - сказал он. - Переливание крови сотворило маленькое чудо.  Если
продержится до утра, - значит, появится надежда.
   - Хорошо! - сказал Вебер. - Поздравляю. Я ждал худшего. Пульс сто  сорок,
кровяное давление восемьдесят, кофеин, корамин... еще немного - и крышка!
   Равик пожал плечами.
   - Не с чем поздравлять. Просто она  прибыла  к  нам  раньше,  чем  та,  с
золотой цепочкой на ноге, помните? Только и всего.
   Он укрыл девушку.
   - Второй случай за неделю. Если и дальше так пойдет, ваша клиника  станет
очагом спасения девушек, которым делают неудачные аборты на Бютт Шомон. Ведь
и первая пришла оттуда?
   Вебер кивнул.
   - Да, с той же улицы Клавель. Похоже, они знали друг  друга  и  попали  в
руки одной и той же акушерки. И даже пришли примерно в одно и то  же  время,
вечером. Хорошо еще, что я застал вас В отеле. Думал, вы уже ушли.
   Равик посмотрел на него.
   - Когда живешь в отеле, Вебер, то по вечерам обычно куда-нибудь  уходишь.
Сидеть одному в номере не очень-то весело. Особенно в ноябре.
   - Представляю себе. Но зачем тогда жить в отеле?
   - Удобно и ни к чему не обязывает. Живешь себе один и  вместе  с  тем  не
один.
   - И вам это нравится?
   - Нравится.
   - То же самое  можно  иметь  и  в  другом  месте.  Например,  если  снять
небольшую квартиру.
   - Возможно.
   Равик снова склонился над девушкой.
   - Вы согласны со мной, Эжени? - спросил Вебер.
   Операционная сестра взглянула на него.
   - Мсье Равик никогда этого не сделает, - холодно сказала она.
   - Доктор Равик, Эжени, - поправил Вебер. -  В  Германии  он  был  главным
хирургом крупной больницы. Занимал гораздо более высокое  положение,  чем  я
сейчас.
   - Здесь... - начала было сестра, поправляя на носу очки.
   Вебер замахал на нее руками.
   - Ладно, ладно! Все  это  нам  известно.  У  нас  в  стране  не  признают
иностранных дипломов. Какой идиотизм! Но откуда вы знаете, что он не  снимет
квартиру?
   - Мсье Равик - пропащий человек, он никогда  не  обзаведется  собственным
домом.
   - То есть как? - изумленно спросил Вебер. - Что вы говорите?
   - Для мсье Равика нет больше ничего святого. В этом все дело.
   - Браво, - сказал Равик, - все еще склонившись над больной.
   - Равик, вы слышали когда-нибудь что-либо подобное?  -  Вебер  пристально
посмотрел на Эжени.
   - Спросите его самого, доктор Вебер.
   Равик выпрямился.
   - Вы попали в самую точку, Эжени. Но когда  у  человека  уже  нет  ничего
святого - все вновь и гораздо более человечным образом становится  для  него
святым. Он начинает чтить даже ту  искорку  жизни,  какая  теплится  даже  в
червяке, заставляя его время от времени выползать на свет. Не примите это за
намек.
   - Меня вам не обидеть. В  вас  нет  ни  капли  веры.  -  Эжени  энергично
оправила халат на груди. - У меня же вера, слава Богу, есть!
   Равик взял свое пальто.
   - Вера легко ведет к фанатизму. Вот почему во имя религии пролито столько
крови. - Он усмехнулся, не скрывая издевки. - Терпимость  -  дочь  сомнения,
Эжени. Ведь при всей вашей религиозности вы куда более враждебно  относитесь
ко мне, чем я, отпетый безбожник, к вам. Разве нет?
   Вебер рассмеялся.
   - Что, Эжени, досталось?  Только  не  вздумайте  отбиваться.  Влетит  еще
больше!
   - Мое достоинство женщины...
   - Ладно, ладно! - прервал ее Вебер. - Никто его у вас не отнимает! Вот  и
сидите себе с ним. А мне пора.  Есть  дела  в  приемной.  Пошли,  Равик.  До
свидания, Эжени.
   - До свидания, доктор Вебер.
   - До свидания, сестра Эжени, - сказал Равик.
   - До свидания, - вымолвила Эжени явно через силу и лишь после  того,  как
Вебер обернулся и выразительно посмотрел на нее.
 
 
 
   Приемная Вебера была забита мебелью стиля  ампир  -  белой,  золоченой  и
хрупкой. Над письменным столом висели фотографии его дома и  сада.  У  стены
стоял широкий шезлонг. Вебер спал в нем, когда оставался ночевать в клинике.
Клиника принадлежала ему.
   - Что будете пить, Равик? Коньяк или "дюбоннэ"?
   - Кофе, если можно.
   - Ну, конечно же, можно.
   Вебер поставил на  стол  электрический  кофейник  и  включил  его.  Потом
повернулся к Равику.
   - Вы не могли бы сегодня  после  обеда  провести  вместо  меня  врачебный
осмотр в "Озирисе"?
   - Разумеется.
   - Вас это не затруднит?
   - Нисколько. Я абсолютно свободен.
   - Хорошо. Тогда мне не придется вторично приезжать в город.  Покопаюсь  в
саду. Я попросил бы Фошона, но он в отпуске.
   - Пустяки, - сказал Равик. - Ведь я уже не раз там работал.
   - Это верно. Но все же...
   - В наше время не существует никаких "все  же".  Во  всяком  случае,  для
меня.
   - Да, форменный идиотизм! Такому мастеру своего дела  запрещено  работать
открыто! Его вынуждают скрываться и оперировать подпольно.
   - Ах, Вебер! Но ведь это же старая история. В таком положении все  врачи,
бежавшие из Германии.
   - И все-таки! Какая нелепость! Вы делаете за Дюрана сложнейшие  операции,
а он делает себе имя вашими руками.
   - Это лучше, чем если бы он оперировал сам. Вебер рассмеялся.
   - Кому-кому, а мне бы полагалось молчать.
   Вы оперируете и за меня. Я ведь все-таки гинеколог, а не хирург.
   Кофейник закипел, Вебер выключил его, достал  из  шкафа  чашки  и  разлил
кофе.
   - Одного не пойму, Равик, - сказал он. - Почему вы до сих  пор  живете  в
такой дыре, как "Энтернасьональ"? Почему бы вам не снять одну из этих  новых
квартир вблизи Булонского леса? Немного недорогой  мебели  вы  можете  везде
купить. Тогда вы, по крайней мере, будете знать, что у вас что-то есть.
   - Да, - сказал Равик. - Тогда бы я знал, что у меня что-то есть.
   - Вот видите, так за чем же дело стало?
   Равик отпил глоток горького, очень крепкого кофе.
   - Вебер,  -  сказал  он.  -  На  вас  можно  с  большим  успехом  изучать
характерную  болезнь  нашей  эпохи  -  благодушие  мышления.  Вас   искренне
огорчает, что я вынужден работать  нелегально,  и  тут  же  вы  удивляетесь,
почему я не снимаю квартиру. И все это высказываете  на  одном  дыхании,  не
смущаясь.
   - Какая связь между тем и другим?
   Равик снисходительно усмехнулся.
   - Снимая квартиру, я должен зарегистрироваться в  полиции.  А  для  этого
необходимы паспорт и виза.
   - Верно. Об этом я не подумал. Ну, а в отеле?
   - Там они тоже нужны. Но, к счастью,  в  Париже  осталось  еще  несколько
отелей, где на регистрации особенно не настаивают.  -  Равик  налил  в  кофе
немного коньяку. - И один из них "Энтернасьональ". Потому я в нем и живу. Не
знаю, как уж там хозяйка выкручивается. Видимо, имеет связи. А полиция  либо
действительно  ничего  не  знает,  либо  подкуплена.  Во  всяком  случае,  в
"Энтернасьонале" я живу уже довольно долго, и никто меня не беспокоит.
   Вебер откинулся на спинку стула.
   - Равик, - сказал он. - Я этого не  знал.  Мне  казалось,  вам  запрещено
только работать. Чертовски неприятное положение.
   - В сравнении с немецким концлагерем - это рай.
   - А полиция? Если она все-таки нагрянет?
   - Застукают - посадят на несколько недель  в  тюрьму.  Потом  высылка  за
границу. Как правило, в Швейцарию. Вторично поймают - полгода тюрьмы.
   - Что?!
   - Да, полгода, - повторил Равик.
   Вебер изумленно уставился на него.
   - Не может быть. Это же бесчеловечно!
   - И я так думал, пока не испытал на себе.
   - То есть как так испытал? Разве с вами это уже было?
   - И не однажды. Трижды. Как, впрочем, и с сотнями других. Довольно давно,
когда я толком ничего обо всем  этом  не  знал  и  верил  в  так  называемую
гуманность. Случилось это перед поездкой в Испанию, где  мне  не  нужен  был
паспорт и где я вторично получил  практический  урок  гуманности.  Учителями
были немецкие и  итальянские  летчики.  Позже,  вернувшись  обратно,  я  уже
соображал, что к чему.
   Вебер встал.
   - Боже мой... - Он прикинул в уме. - Выходит, вы ни за  что  ни  про  что
просидели в тюрьме больше года.
   - Не так долго. Всего лишь два месяца.
   - Но позвольте! Вы  же  сами  сказали,  что  при  повторном  аресте  дают
полгода.
   Равик улыбнулся.
   - Если ты умудрен опытом, до вторичного ареста дело не доходит.  Высылают
под одним  именем,  а  возвращаешься  под  другим.  Границу  переходишь,  по
возможности, в другом  месте.  Так  избегаешь  повторного  ареста.  Доказать
ничего нельзя. Документов у нас нет. Разве  что  кто-нибудь  узнает  тебя  в
лицо. Но это случается крайне  редко.  Равик  -  это  уже  мое  третье  имя.
Пользуюсь им почти два года. И пока все идет гладко!  Похоже,  оно  приносит
мне счастье. С каждым днем все больше люблю его. А свое настоящее имя я  уже
почти забыл.
   Вебер покачал головой.
   - И все только потому, что вы не нацист.
   - Разумеется. У нацистов безупречные документы. И любые визы,  какие  они
только пожелают.
   - Хорош мир, в котором мы живем, нечего сказать! А правительство? Хоть бы
оно что-нибудь сделало...
   -  Правительство  должно  в  первую  очередь  позаботиться  о  нескольких
миллионах безработных. И такое положение не только во Франции. Везде одно  и
то же. - Равик встал. - Прощайте, Вебер. Через два  часа  я  снова  посмотрю
девушку. Ночью зайду еще раз.
   Вебер проводил его до дверей.
   - Послушайте, Равик, - сказал он. - Приезжайте как-нибудь вечерком ко мне
за город. Поужинаем.
   - Непременно. - Равик знал, что не сделает  этого.  -  Как  только  будет
время. Прощайте, Вебер.
   - Прощайте, Равик. И приезжайте, право же.
 
 
 
   Равик зашел в ближайшее бистро и сел у окна, чтобы видеть улицу. Он любил
бездумно сидеть за столиком и смотреть на прохожих. Париж -  единственный  в
мире город,  где  можно  отлично  проводить  время,  ничем  по  существу  не
занимаясь.
   Кельнер вытер стол и вопросительно посмотрел на Равика.
   - Рюмку "перно".
   - С водой, мсье?
   - Нет, постойте. - Равик передумал. - Не надо "перно".
   Что-то ему мешало. Какой-то неприятный осадок. Его надо было смыть. Но не
этой приторной анисовой дрянью. Ей не хватало крепости.
   - Рюмку кальвадоса, - сказал он кельнеру. - Или лучше  два  кальвадоса  в
одной рюмке.
   - Хорошо, мсье.
   Вдруг он понял, что его задело. Приглашение Вебера! Да еще  этот  оттенок
сострадания.  Надо,  мол,  дать  человеку  возможность  провести  вечерок  в
семейной  обстановке.  Французы  редко  зовут  к  себе  домой   иностранцев,
предпочитают приглашать их в ресторан. Равик еще ни разу не  был  у  Вебера.
Тот от души позвал его к себе, а  получилась  обида.  От  оскорбления  можно
защититься, от сострадания нельзя.
   Равик отпил немного кальвадоса. Чего ради  он  взялся  объяснять  Веберу,
почему живет в "Энтернасьонале"? Это было явно ни к чему. Вебер  знает  все,
что должен знать, знает, что Равик не имеет права практиковать, - и хватит с
него. Если же Вебер все-таки работает с  ним  -  это  его  дело.  Он  немало
зарабатывает на нем и с его помощью может браться за  операции,  на  которые
сам никогда бы не отважился. Никто ни о чем не знает - только он и Эжени,  а
она умеет держать язык за зубами. То же самое было и с Дюраном.  Только  там
все обставлялось с большими церемониями. Перед операцией Дюран  о