ащийся  сквозь  летний  вечер  по
окровавленным рельсам... сотни раз повторявшийся сон:
   он  вновь  в  Германии,  гонимый,  преследуемый,  затравленный   палачами
кровавого режима, узаконившего убийство... Сколько раз он  видел  этот  сон!
Равик неподвижно глядел на луну, обесцвечивающую своим отраженным светом все
краски  мира.  Сны,  полные  ужаса  фашистских  застенков,   застывших   лиц
замученных друзей, бесслезного, окаменевшего горя тех, кто остался в  живых,
- сны, полные муки расставания и такого одиночества, о котором не расскажешь
никакими словами... Днем еще удавалось воздвигнуть какой-то барьер, вал,  за
которым не видно было прошлого. Тягостными, долгими годами  возводился  этот
вал, желания удушались цинизмом, воспоминания безжалостно  растаптывались  и
хоронились, люди срывали с себя все, вплоть до имени; чувства твердели,  как
цемент. Но едва забудешься, и бледный лик прошлого опять встает перед тобой,
сладостный, призрачный, зовущий, и ты топишь его в  алкоголе,  напиваясь  до
бесчувствия. Так бывало днем... Но  по  ночам  ты  беззащитен  -  ослабевают
тормоза внутренней дисциплины, и тебя начинает засасывать;  из-за  горизонта
сознания все поднимается сызнова, встает  из  могил;  замороженная  судорога
оттаивает, приползают тени, дымится кровь, вскрываются  раны,  и  над  всеми
бастионами и баррикадами проносится черный шторм! Забыть!  Это  легко,  пока
светит прожектор воли, но когда луч его гаснет  и  становится  слышна  возня
червей, когда утраченное прошлое, подобно затонувшей Винете (1), поднимается
из волн и оживает вновь, - тогда все принимает другой оборот. Тогда остается
одно,  напиваться  до  тяжелого,  свинцового   дурмана,   оглушать   себя...
Превращать ночи в дни и дни в  ночи...  Днем  снились  иные  сны,  без  этой
потерянности и отрешенности от всего. По ночам он старался не спать. Сколько
раз он возвращался в отель, когда рассвет уже вползал в город!  Или  ждал  в
"катакомбе" и пил со всяким, кто готов был с ним пить. Потом из "Шехерезады"
приходил Морозов, и они пили вместе под чахлой пальмой в зале без окон,  где
только по  стрелкам  часов  можно  определить,  настало  ли  уже  утро.  Так
пьянствуют в подводной лодке... Конечно, со стороны очень легко  укоризненно
покачивать головой и призывать к благоразумию. Будь оно трижды проклято, это
благоразумие! Все не так просто! Жизнь есть жизнь, она  не  стоит  ничего  и
стоит бесконечно много. От нее можно отказаться  -  это  нехитро.  Но  разве
одновременно не отказываешься и от мести, от всего, что ежедневно,  ежечасно
высмеивается,  оплевывается,  над  чем  глумятся,  что   зовется   верой   в
человечность и в человечество? Эта вера живет  вопреки  всему.  Хоть  она  и
пуста, твоя жизнь, но  ее  не  выбросишь,  как  стреляную  гильзу!  Она  еще
сгодится для борьбы, когда настанет час, она еще понадобится. Не  ради  себя
самого,      и      даже      не      во      имя      мести      -      как
---------------------------------------(1) Винета - сказочный  город,  якобы
опустившийся на дно Балтийского моря. бы слепо ты ни  жаждал  ее,  -  не  из
эгоизма и даже не  из  альтруизма  -  так  или  иначе,  но  все  равно  надо
вытаскивать этот мир из крови и грязи, и  пусть  ты  вытащишь  его  хоть  на
вершок - все равно важно, что ты непрестанно боролся, просто боролся. И пока
ты дышишь, не упускай случая возобновить борьбу. Но ожидание разъедает душу.
Быть может, оно вообще безнадежно. К тому же в  глубине  души  живет  страх,
что, когда пробьет час, ты окажешься разбитым, подточенным, истомленным этим
нескончаемым ожиданием, слишком выдохшимся, и не сможешь встать  в  строй  и
зашагать в одной шеренге с другими! Не потому  ли  ты  пытался  вытоптать  в
своей памяти все, что гложет нервы, безжалостно вытравить все это сарказмом,
иронией и даже какой-то особой сентиментальностью, бежать, укрыться в другом
человеке, в чужом "я"? И все же снова и  снова  тобой  овладевает  бессилие,
отдавая тебя на милость сна и призраков прошлого.
   Луна сползла под крестовину оконной рамы. Она уже  не  походила  на  нимб
святого. То был жирный, непристойный соглядатай, похотливо  заглядывающий  в
чужие окна и постели. Равик совсем уже проснулся. На этот раз сон был еще не
так страшен. Он видел другие, пострашней. Но ведь ему давно  уже  ничего  не
снилось. Давно? Он попробовал вспомнить... да, пожалуй, с того времени,  как
он перестал спать один.
   Он пошарил рукой около кровати. Бутылки не  было.  С  некоторых  пор  она
стояла не у кровати, а на  столике  в  углу  комнаты.  Равик  поколебался  с
минуту. Можно было не пить. Он это знал.  Но  можно  было  и  выпить.  Равик
встал, босиком подошел к столику, нашел рюмку, откупорил бутылку и выпил. То
был остаток старого кальвадоса. Он поднес рюмку к окну. В лунном  свете  она
мерцала, как опал. Водка не должна стоять на  свету,  подумал  он,  будь  то
солнце или луна. Раненые солдаты, в полнолуние пролежавшие всю ночь в  поле,
ослабевали больше, чем в темные ночи. Равик покачал головой, допил  рюмку  и
налил другую. Взглянув на Жоан, он увидел, что она широко открытыми  глазами
смотрит на него. Равик замер. Видит ли она его?
   - Равик, - позвала Жоан.
   - Да...
   Она вздрогнула, словно только сейчас проснулась.
   - Равик, - сказала она изменившимся голосом, - что ты там делаешь?
   - Захотелось немного выпить.
   - Что с тобой?.. - Жоан приподнялась. - В чем дело? - растерянно спросила
она. - Случилось что-нибудь?
   - Ничего.
   Она откинула волосы со лба.
   - Господи, я так испугалась!
   - Прости, мне казалось, ты крепко спишь.
   - Я вдруг увидела, что ты стоить там... в углу... совсем другой...
   - Извини, Жоан. Я не думал, что разбужу тебя.
   - Я почувствовала, что тебя нет рядом. Стало холодно. Словно ветер подул.
Я вся похолодела от страха. И вдруг вижу - ты в углу. Что-нибудь случилось?
   - Нет, ничего, ровным счетом ничего, Жоан. Я проснулся, и мне  захотелось
выпить.
   - Дай и мне глоток.
   Равик наполнил рюмку и подошел к кровати.
   - Ты сейчас совсем как ребенок, - сказал он.
   Жоан обеими руками взяла рюмку и поднесла
   к губам. Она пила медленно, глядя на него поверх
   рюмки.
   - Отчего ты проснулся?
   - Не знаю. Вероятно, свет луны.
   - Ненавижу луну.
   - В Антибе ты не будешь ее ненавидеть.
   Она поставила рюмку на стол.
   - Мы в самом деле едем?
   - Да, едем.
   - Подальше от этого тумана и дождя?
   - Да... подальше от этого проклятого тумана и дождя.
   - Налей мне еще.
   - Ты не хочешь спать?
   - Нет. Жалко тратить время на сон. Ведь пока ты спишь, жизнь уходит.  Дай
мне рюмку. Это тот самый отличный кальвадос? Мы хотели взять его с собой.
   - Ничего не надо брать с собой.
   Она взглянула на него.
   - Никогда?
   - Никогда.
   Равик подошел к окну и задернул портьеры. Они сходились лишь  наполовину.
Свет луны падал в широкую щель, как  в  колодец,  разделяя  комнату  на  две
части, полные смутного мрака.
   - Почему  ты  не  ложишься?  -  спросила  Жоан.  Равик  стоял  у  дивана,
отделенный от Жоан стеной лунного света.  Он  с  трудом  различал  ее.  Чуть
поблескивающие волосы были откинуты назад. Она сидела в кровати нагая. Между
ним и ею, как между двумя темными берегами, струился, оставаясь неподвижным,
и словно переливался в самом себе холодный свет; он  лился  в  прямоугольник
комнаты, полной теплого запаха сна, пройдя бесконечный  путь  сквозь  черный
безвоздушный эфир - преломленный свет  солнца,  отраженный  далекой  мертвой
планетой, магически превращенный в свинцовый холодный поток; свет струился -
и все же стоял на месте и никак не мог заполнить комнату.
   - Почему ты не идешь ко мне? - спросила Жоан.
   Равик прошел через  комнату,  сквозь  мрак,  свет  и  снова  мрак,  всего
несколько шагов, но ему показалось, что он преодолел огромное расстояние.
   - Ты взял бутылку?
   - Да.
   - Хочешь выпить? Который час?
   Равик посмотрел на светящийся циферблат часов.
   - Около пяти.
   - Пять. А могло быть и три. Или семь.  Ночью  время  стоит.  Идут  только
часы.
   - Да. И несмотря на это, все происходит ночью. Или именно поэтому.
   - Что все?
   - Все, что становится видимым днем.
   - Не пугай меня. Ты хочешь сказать - все  происходит  без  ведома  людей,
когда они спят?
   - Именно так.
   Жоан взяла у него рюмку и выпила. Она была очень хороша, и он  знал,  что
любит ее.  Она  не  -была  прекрасна,  как  статуя  или  картина;  она  была
прекрасна, как луг, овеваемый ветром. В ней билась жизнь,  та  самая  жизнь,
которая, случайно столкнув две клетки  в  лоне  матери,  создала  ее  именно
такой. Все та же  непостижимая  тайна:  в  крохотном  семени  заключено  все
дерево,  еще  неподвижное,  микроскопическое,  но  оно  есть,  оно   заранее
предопределено: здесь и крона, и плоды, и ливень цветов апрельского утра; из
одной ночи любви возникло лицо, плечи, глаза - именно эти глаза и эти плечи,
они уже существовали, затерявшись где-то на земле, среди миллионов людей,  а
потом, в ноябрьскую ночь, в Париже, на мосту Альма, вдруг подошли к тебе...
   - Почему ночью?.. - спросила Жоан.
   - Потому что... - сказал Равик. - Прижмись ко мне теснее, любимая,  вновь
возвращенная из бездны сна, вернувшаяся с лунных лугов... потому что ночь  и
сон - предатели. Помнишь, как мы заснули сегодня ночью друг возле друга - мы
были так близки, как только могут быть близки  люди...  Мы  слились  воедино
лицом, телом, мыслями, дыханьем... И вдруг нас  разлучил  сон.  Он  медленно
просачивался, серый, бесцветный, - сначала пятно, потом  еще  и  еще...  Как
проказа,  он  оседал  на  наших  мыслях,   проникал   в   кровь   из   мрака
бессознательного, капля за каплей в нас вливалась слепота,  и  вдруг  каждый
остался один, и в полном одиночестве мы поплыли куда-то по  темным  каналам,
отданные во власть неведомых сил и безликой угрозы.  Проснувшись,  я  увидел
тебя. Ты спала. Ты все еще была  далеко-далеко.  Ты  совсем  ускользнула  от
меня. Ты ничего больше обо мне не знала. Ты оказалась там,  куда  я  не  мог
последовать за тобой. - Он поцеловал ее руку.  -  Разве  может  быть  любовь
совершенной, если каждую ночь, едва уснув, я теряю тебя?
   - Я лежала, прижавшись к тебе. Рядом с тобой. В твоих объятиях.
   - Ты была в какой-то неведомой стране - рядом со  мной,  но  дальше,  чем
если бы очутилась на Сириусе... Когда тебя нет днем, это  не  страшно.  Днем
мне все понятно. Но кому дано понять ночь?..
   - Я была с тобой.
   - Нет, тебя не было со мной. Ты  только  лежала  рядом.  Откуда  человеку
знать, каким он вернется из загадочной страны, где  сознание  бесконтрольно.
Вернется другим и сам того не заметит.
   - И ты тоже?
   - Да, и я тоже, - сказал Равик. - А теперь отдай рюмку. Я несу тут всякую
чепуху, а ты пьешь. Она протянула ему рюмку.
   - Хорошо, что ты проснулся, Равик. Спасибо луне. Без нее мы продолжали бы
спать и ничего друг о друге не знали. Или в ком-нибудь из нас угнездился  бы
зародыш разлуки - ведь мы были совсем беззащитны. Он рос бы и рос,  медленно
и незаметно, пока наконец не прорвался бы наружу...
   Она тихо рассмеялась. Равик посмотрел на нее.
   - Ты сама не особенно веришь в то, что сказала, не так ли?
   - Не особенно. А ты?
   - И я не верю. Но что-то тут есть. Потому мы и не принимаем это  всерьез.
Вот в чем величие человека.
   Она снова рассмеялась.
   - Что же тут страшного? Я доверяю телу. Оно лучше знает,  чего  хочет,  -
лучше головы, в которую бог знает что взбредет.
   Равик допил рюмку.
   - Согласен, - сказал он. - И это верно.
   - А что, если нам сегодня больше не спать?
   Равик подержал бутылку в серебряном потоке
   лунного света. Она была больше чем наполовину
   пуста.
   - Почти ничего не осталось, - сказал он. - Но попробовать можно.
   Он поставил бутылку на столик у кровати. Потом повернулся и посмотрел  на
Жоан.
   - Ты хороша, как все мечты мужчины, как все  его  мечты  и  еще  одна,  о
которой он и не подозревал.
   - Ладно, - сказала она. - Давай теперь просыпаться  каждую  ночь,  Равик.
Ночью ты иной, чем днем.
   - Лучше?
   -  Иной.  Ночью  ты  неожиданный.  Всегда  откуда-нибудь   приходишь,   и
неизвестно откуда.
   - А днем?
   - Днем ты не всегда такой. Только иногда.
   - Недурное признание! Несколько недель назад ты бы так не сказала.
   - Да, но ведь тогда я совсем не знала тебя. Он взглянул  на  нее.  На  ее
лице не было и тени неискренности. Жоан  сказала  то,  что  думала,  ей  это
казалось вполне естественным. Она совсем не хотела обидеть его  или  удивить
чем-то необычным.
   - Тогда плохи наши дела, - проговорил он.
   - Почему?
   - Через несколько недель ты узнаешь меня еще лучше и я стану для тебя еще
менее неожиданным.
   - Так же, как и я для тебя.
   - С тобой совсем другое дело.
   - Почему?
   - На твоей стороне пятьдесят тысяч лет биологического развития  человека.
Женщина от любви умнеет, а мужчина теряет голову.
   - Ты любишь меня?
   - Да.
   - Ты слишком редко говоришь об этом.
   Она  потянулась.  Словно  сытая  кошка,  подумал  Равик.   Сытая   кошка,
уверенная, что жертве не уйти от нее.
   - Иной раз мне хочется вышвырнуть тебя в окно, - сказал он.
   - Почему же ты этого не делаешь?
   Вместо ответа он только взглянул на нее.
   - А ты смог бы? - спросила она.
   Он опять промолчал. Жоан откинулась на подушку.
   - Уничтожить человека, потому что любишь его? Убить, потому  что  слишком
любишь?
   Равик потянулся за бутылкой.
   - О Боже, -  сказал  он.  -  Чем  я  это  заслужил?  Проснуться  ночью  и
выслушивать такое...
   - Разве это не верно?
   - Верно. Для третьесортных поэтов и женщин, которым это не грозит.
   - И для тех, кто убивает.
   - Пожалуй.
   - Так ты смог бы?
   - Жоан, - сказал Равик. - Перестань болтать. Эта игра не по  мне.  Я  уже
убил слишком много людей. Как любитель и как профессионал. Как солдат и  как
врач. Это внушает  человеку  презрение,  безразличие  и  уважение  к  жизни.
Убийствами многого не добьешься. Кто часто убивал, не станет  убивать  из-за
любви. Иначе смерть становится чем-то смешным и  незначительным.  Но  смерть
никогда не смешна. Она всегда значительна. Женщины тут ни при чем. Это  дело
мужское. - Он немного помолчал. - О чем мы только говорим! - . сказал  он  и
наклонился над ней. - Разве ты не мое счастье - счастье без корней?  Легкое,
как облако, и яркое, как луч прожектора! Дай поцеловать  тебя!  Никогда  еще
жизнь не была так драгоценна, как сегодня... когда она так мало стоит.
 
 
 
   XVI
 
   Свет. Снова и снова свет.  Белой  пеной  он  прилетел  с  горизонта,  где
глубокая синева моря сливалась с легкой голубизной неба; он прилетал -  сама
бездыханность и вместе с тем глубокое дыхание;  вспышка,  слитая  воедино  с
отражением... Нехитрое, первозданное  счастье  -  быть  таким  светлым,  так
мерцать, так невесомо парить...
   Как он сияет над ее головой, подумал Равик. Точно бесцветный нимб!  Точно
даль без перспективы. Как он обтекает ее  плечи!  Молоко  земли  Ханаанской,
шелк, сотканный из лучей! В этом свете  никто  не  наг.  Кожа  ловит  его  и
отбрасывает, как  утес  морскую  волну.  Световая  пена,  прозрачный  вихрь,
тончайшее платье из светлого тумана...
   - Сколько мы уже здесь живем? - спросила Жоан.
   - Восемь дней.
   - Они словно восемь лет, тебе не кажется?
   - Нет, сказал Равик. - Словно восемь часов. Восемь  часов  и  три  тысячи
лет. На том месте, где ты стоишь, три тысячи лет назад точно так  же  стояла
молодая этрусская женщина... А из Африки точно так же дул ветер и гнал перед
собой свет через море.
   Жоан примостилась около него на скале.
   - Когда мы вернемся в Париж?
   - Это выяснится сегодня вечером в казино.
   - Мы выиграли?
   - Недостаточно.
   - Ты играешь так, будто играл всю жизнь. Может быть, так оно  и  есть?  Я
ведь ничего  о  тебе  не  знаю.  Почему  крупье  рассыпался  перед  тобой  в
любезностях? Словно ты военный магнат.
   - Он принял меня за какого-то военного магната.
   - Неправда. Ты тоже узнал его.
   - Из вежливости сделал вид, что узнал.
   - Когда ты был здесь в последний раз?
   - Не знаю. Много лет назад. Ты уже загорела! Тебе это идет.
   - Значит, мне надо всегда здесь жить.
   - А ты хотела бы?
   - Всегда здесь жить? Нет. Но я  хотела  бы  всегда  жить  так,  как  живу
сейчас. - Она откинула волосы назад. -  Тебе  это,  конечно,  кажется  очень
легкомысленным, правда?
   - Нет, почему же?
   Она с улыбкой повернулась к нему.
   - Я знаю, любимый, это легкомысленно, но, Боже  мой,  в  нашей  проклятой
жизни было так мало легкомыслия!  Война,  голод  -  всего  было  вдоволь.  А
перевороты, а инфляция... Но уверенности, беззаботности, покоя и  свободного
времени у нас не было никогда. А теперь ты говоришь, что  снова  надвигается
война. Нашим родителям и вправду жилось легче, чем нам с тобой, Равик.
   - Да, легче.
   - Господи, ведь у нас только одна жизнь, она коротка, она  быстротечна...
- Жоан прижала ладони к горячему камню. - Наверно, я пустая женщина,  Равик.
Живу в историческую эпоху, а меня это нисколько не трогает. Я хочу  счастья,
хочу, чтобы жизнь не была такой трудной и мучительной. Больше ничего.
   - А кто этого не хочет, Жоан?
   - Ты тоже хочешь?
   - Конечно.
   Какая синь, подумал Равик, почти бесцветная синь на горизонте,  где  небо
погружается в воду! И эта буря света, охватившая все море,  и  небосклон,  и
эти глаза. Они никогда не были такими синими в Париже...
   - Как бы мне хотелось всегда так жить. Вместе с тобой.
   - Мы так и живем - во всяком случае, сейчас.
   - Да, сейчас... а через несколько дней - снова Париж,  ночной  клуб,  где
вечно одно и то же, опостылевшая жизнь в грязном отеле...
   - Ты преувеличиваешь. Твой отель не так уж грязен. Вот мой  действительно
грязноват, если не считать номера, в котором я живу.
   Она уперлась руками в скалу. Ветер играл ее волосами.
   - Морозов  все  твердит,  что  ты  замечательный  врач.  Жаль,  что  тебе
приходится жить нелегально. Как хирург ты мог бы  зарабатывать  кучу  денег.
Профессор Дюран...
   - Откуда ты его знаешь?
   - Он бывает в "Шехерезаде". Наш обер-кельнер Рене говорит, что меньше чем
за десять тысяч Дюран и пальцем не шевельнет.
   - Рене, видимо, в курсе дела.
   - А иной раз он делает и по две,  и  по  три  операции  в  день.  У  него
шикарный дом, "паккард"...
   Удивительно, подумал Равик. Она мелет страшную чушь, какую на  протяжении
веков до нее мололи все женщины. Но лицо ее от  этого  ничуть  не  меняется.
Пожалуй, оно становится еще прекраснее. Амазонка  с  глазами  цвета  морской
волны, наделенная инстинктом наседки и проповедующая банкирские  идеалы.  Но
разве она не права? Разве красота может быть неправой? Разве вся правда мира
не на ее стороне?
   На пенистом гребне волны Равик увидел моторную лодку. Он  не  двинулся  с
места.
   - Вон едут твои друзья, - сказал он.
   - Где? - спросила Жоан, хотя давно уже заметила лодку. -  И  почему  мои?
Скорее твои. С тобой они раньше познакомились.
   - На десять минут.
   - Во всяком случае раньше.
   Равик рассмеялся.
   - Пусть будет по-твоему, Жоан.
   - А я к ним не пойду. Ни за что. Не пойду, и все.
   - Конечно, не пойдешь.
   Равик вытянулся и закрыл глаза. Солнечное тепло  сразу  же  охватило  все
тело,  словно  его  накрыли  легким  золотистым  покрывалом.  Он  знал,  что
последует дальше.
   - Мы не слишком учтивы, - сказала Жоан, немного помолчав.
   - Влюбленные никогда не отличаются учтивостью.
   - Ведь они приехали специально за нами. Если ты не хочешь ехать  с  ними,
то, по крайней мере, спустись вниз и скажи, что мы остаемся.
   - Хорошо. - Равик слегка приоткрыл глаза. - Сделаем проще. Пойди к ним  и
объясни, что мне надо работать. А сама поезжай. Так же, как вчера.
   - Работать? Но это же просто смешно. Кто здесь работает? Почему  бы  тебе
не поехать с нами?