в следующую же секунду, резко отодвинув  столик,
он вскочил и опрометью ринулся через переполненный зал к выходу.
   Кто-то схватил его за руку. Равик обернулся.
   - Что? - непонимающе спросил он. - Что?
   Это был кельнер.
   - Вы не расплатились, мсье.
   - Что?.. Ах, да... Я вернусь... - Он вырвал руку.
   Кельнер залился краской.
   - У нас так не полагается!..
   - Вот...
   Равик выхватил из кармана кредитку, сунул ее кельнеру и распахнул  дверь.
Выбравшись из толпы, он свернул направо за угол и бросился  бегом  по  улице
Буасьер.
   Кто-то выругался ему вдогонку. Он опомнился, перешел на шаг  и,  стараясь
не привлекать к себе внимания, пошел быстро, как только мог. Это невозможно,
думал он, совершенно невозможно, я сошел с ума. Это  невозможно!  Лицо,  его
лицо... видимо, просто случайное сходство, какое-то  дьявольское,  проклятое
сходство, нелепая игра больного воображения... Он не может  быть  в  Париже!
Его лицо... он в Германии, в Берлине; оконное стекло залито  дождем,  ничего
нельзя было разглядеть толком - я ошибся, наверняка, ошибся...
   Он спешил дальше и дальше, проталкивался сквозь толпу, хлынувшую из кино,
всматривался в  лицо  каждого  мужчины,  которого  обгонял,  заглядывал  под
шляпы... Ему отвечали кто недоуменным, кто возмущенным  взглядом...  Дальше,
дальше... другие лица, другие шляпы, серые, черные, синие, он обгонял их, он
оборачивался, он пристально вглядывался...
   На перекрестке авеню  Клебер  Равик  остановился.  Женщина...  Женщина  с
пуделем, внезапно вспомнил он. Этот шел следом за ней.
   Женщину с пуделем он давно уже обогнал. Он повернул обратно. Еще издалека
завидев женщину с собакой, он остановился на краю тротуара. Сжав в  карманах
кулаки, он впивался  взглядом  в  каждого  прохожего.  Пудель  задержался  у
фонарного  столба,  обнюхал  его  и  медленно  задрал  заднюю  ногу.   Потом
основательно поскреб мостовую и побежал дальше.  Равик  вдруг  почувствовал,
что от напряжения у него взмок затылок. Он осмотрел машины на  стоянке.  Они
были пусты. Тогда он возвратился на авеню Клебер и вошел в метро. Сбежав  по
лестнице, взял билет и направился вдоль платформы, на которой было  довольно
много народу. Прежде чем он успел пройти ее  до  конца,  на  станцию  вкатил
поезд, забрал пассажиров и снова исчез в туннеле. Платформа опустела.
   Медленным шагом Равик вернулся в бистро и сел за свой столик, на  котором
все еще стояла недопитая рюмка кальвадоса. Было странно видеть ее на прежнем
месте...
   Появился кельнер.
   - Извините, мсье. Я не знал.
   - Ничего, - сказал Равик. - Принесите еще рюмку.
   - Еще? - Кельнер взглянул на недопитую рюмку.  -  Вы  не  хотите  сначала
выпить эту?
   - Нет. Принесите другую.
   Кельнер взял рюмку и поднес ее к носу.
   - Плохой кальвадос?
   - Нет, напротив. Просто дайте другую рюмку.
   - Слушаюсь, мсье.
   Я ошибся, подумал  Равик.  Залитое  дождем,  запотевшее  стекло  -  разве
разглядишь что-нибудь? Он уставился в окно. Сторожким взглядом, как  охотник
в засаде, всматривался в каждого  прохожего,  а  в  памяти  серыми,  резкими
тенями проносились кадры фильма, клочья воспоминаний...
   Берлин. Летний вечер 1934 года; здание гестапо; кровь; комната  с  голыми
стенами без окон; яркие электрические лампы без абажуров; в  красных  пятнах
стол с пристяжными ремнями; ночная ясность возбужденного мозга, десятки  раз
вздыбленного, вырванного из обморока полуудушающими  погружениями  головы  в
ведро с  водой;  почки,  совершенно  отбитые  и  уже  не  чувствующие  боли;
искаженное, полное отчаяния  лицо  Сибиллы;  несколько  палачей  в  мундирах
держат ее; и другое лицо - улыбающееся, и голос, любезно разъясняющий, что с
ней произойдет, если она не сознается... Через три  дня  Сибиллу  вынули  из
петли... Она якобы повесилась...
   Появился кельнер с кальвадосом.
   - Другой сорт, мсье. От Дидье из Кана. Большей выдержки.
   - Хорошо, хорошо. Благодарю.
   Равик выпил кальвадос, достал пачку сигарет и закурил.  Руки  по-прежнему
дрожали. Он бросил спичку на пол и заказал еще рюмку кальвадоса.
   Это лицо, это улыбающееся лицо, которое, как ему показалось,  только  что
мелькнуло перед ним. Нет, видимо, он ошибся! Невозможно, чтобы Хааке  был  в
Париже. Невозможно! Равик отогнал воспоминание. Бессмысленно изводить  себя,
раз ничего нельзя сделать. Его время придет, когда там Все  рухнет  и  можно
будет вернуться. А пока...
   Он подозвал кельнера и расплатился. Выйдя на улицу, он невольно продолжал
вглядываться в каждого встречного.
 
 
 
   Равик сидел с Морозовым в "катакомбе".
   - Ты думаешь, это не он? - спросил Морозов.
   - Нет, но так похож... Просто чертовски  похож.  А  может,  память  стала
сдавать.
   - Жаль, что ты сидел в бистро.
   - Жаль.
   Морозов немного помолчал.
   - Это ужасно волнует, верно? - спросил он затем.
   - Нет. А почему, собственно?
   - Потому что не знаешь толком.
   - Я все знаю.
   Морозов ничего не ответил.
   - Призраки, - сказал Равик. - Я думал, что уже избавился от них...
   - От них не избавиться.  Со  мной  это  было.  Особенно  вначале.  Первые
пять-шесть лет. Хочу добраться еще до троих в России. Их было семеро.
   Четверых уже нет в живых, двое из них расстреляны своими же. Жду вот  уже
больше двадцати лет. С 1917 года. Одному из троих, оставшихся в живых, - под
семьдесят. Двум другим между сорока и пятьюдесятью. Надеюсь, с  ними  я  еще
сведу счеты. За отца.
   Равик  посмотрел  на  Бориса.  Этому  здоровяку-великану  было   уже   за
шестьдесят.
   - Ты доберешься до них, - сказал он.
   - Да. - Морозов сжал свою большую руку в кулак. - Этого  я  и  жду.  Ради
этого стараюсь жить осмотрительнее. Пью уже не так часто. Может быть,  ждать
придется еще долго. Мне надо быть сильным. Ведь я не стану ни  стрелять,  ни
колоть.
   - И я тоже.
   Некоторое время они сидели молча.
   - Сыграем в шахматы? - предложил Морозов.
   - Да, но я не вижу свободной доски.
   - А вон там профессор кончил. Он играл с Леви. Выиграл, как всегда.
   Равик пошел за шахматной доской и фигурами.
   - Вы долго играли, профессор, - сказал он. - Почти весь день.
   Старик кивнул.
   - Отвлекает. Шахматы гораздо совершеннее карт. В картах  все  зависит  от
случая. Они недостаточно отвлекают. А шахматы  -  это  мир  в  себе.  Покуда
играешь, он вытесняет другой, внешний мир. -  Профессор  поднял  воспаленные
глаза. - А внешний мир не так уж совершенен.
   Леви, его  партнер,  забормотал  что-то  невразумительное.  Потом  умолк,
испуганно огляделся и пошел за профессором.
   Они сыграли две партии. Затем Морозов встал.
   - Надо идти -  распахивать  двери  перед  сливками  общества.  Почему  ты
перестал показываться у нас?
   - Не знаю. Просто случайность.
   - Зайдешь завтра вечером?
   - Завтра вечером не могу. Иду ужинать. К "Максиму".
   Морозов ухмыльнулся.
   - Для беспаспортного беженца ты ведешь себя довольно нахально - посещаешь
самые элегантные рестораны Парижа.
   - Только в них и чувствуешь себя в полной безопасности, Борис. Если вести
себя как беженец, попадешься в два  счета.  Уж  кто-кто,  а  ты,  обладатель
нансеновского паспорта, мог бы это знать.
   - Верно. С кем ты будешь  ужинать?  Уж  не  с  германским  ли  послом?  В
качестве его протеже?
   - С Кэт Хэгстрем.
   Морозов присвистнул.
   - Кэт Хэгстрем? - сказал он. - Разве она здесь?
   - Приезжает завтра утром. Из Вены.
   - Хорошо. Тогда я наверняка увижу тебя у нас.
   - Может, и не увидишь.
   Морозов развел руками.
   - Исключено! Когда Кэт Хэгстрем в Париже, ее штаб-квартира "Шехерезада".
   - На сей раз дело обстоит иначе. Она приезжает, чтобы лечь в  клинику.  В
ближайшие дни ей предстоит операция.
   - Тогда тем более придет. Ты ничего не понимаешь в  женщинах.  -  Морозов
сощурил глаза. - А может, не хочешь, чтобы она пришла?
   - С чего ты взял?
   - Только сейчас мне пришло в голову, что ты не был у нас с тех  пор,  как
направил ко мне ту самую  женщину.  Жоан  Маду.  Думается,  тут  не  простое
совпадение.
   - Ерунда. Я даже не знаю, устроилась ли она здесь, она вам пригодилась?
   - Да. Сначала пела в хоре.  А  теперь  у  нее  маленький  сольный  номер.
Две-три песенки.
   - Ну как она, освоилась?
   - Конечно. Почему бы нет?
   - Она была в совершенном отчаянии, бедняжка.
   - Как ты сказал?
   - Я сказал: бедняжка.
   Морозов улыбнулся.
   - Равик, -  проговорил  он  отеческим  тоном,  и  на  его  лице  внезапно
отразились степи, дали, луга и вся мудрость мира. - Не говори глупостей. Она
порядочная стерва.
   - Как-как? - переспросил Равик.
   - Стерва. Не б..., а именно стерва. Был бы ты русским, понял бы.
   Равик рассмеялся.
   -  Ну,  тогда  она,  наверно,  очень  изменилась.  Прощай,  Борис.  И  да
благословит тебя Бог.
 
 
 
   VII
 
   - Когда я должна лечь на операцию, Равик? - спросила Кэт Хэгстрем.
   - Когда хотите. Завтра,  послезавтра,  когда  угодно.  Днем  позже,  днем
раньше - не имеет значения.
   Она  стояла  перед  ним,  по-мальчишески  стройная,  уверенная  в   себе,
хорошенькая и уже не очень молодая.
   Два года назад Равик удалил ей аппендикс. Это была его первая операция  в
Париже. Она принесла ему удачу. С тех пор у него все время  была  работа,  и
полиция ни разу не беспокоила  его.  Он  считал  Кэт  Хэгстрем  своего  рода
талисманом.
   - На этот раз мне страшно, - сказала она. - Не знаю почему, но страшно.
   - Пустяки. Обычная операция.
   Она подошла к окну и посмотрела во двор отеля "Ланкастер". Могучий старый
каштан простер к мокрому небу свои старые руки.
   - Дождь, - проговорила она. - Я выезжала из Вены - шел дождь.  Проснулась
в Цюрихе - по-прежнему дождь. А теперь здесь... - Она задернула портьеры.  -
Не знаю, что со мной творится. Наверно, старею.
   - Так кажется всегда, когда ты еще молод.
   - Почему мне так не по себе? Ведь две недели назад я развелась.  Надо  бы
радоваться. А я такая усталая. Все повторяется, Равик. Почему?
   - Ничто не повторяется. Повторяемся мы, вот
   и все.
   Она улыбнулась и присела на диван около искусственного камина.
   - Хорошо, что я снова здесь, - сказала она.  -  Вена  стала  безрадостной
казармой. Немцы растоптали город. Австрийцы им помогли.  И  австрийцы  тоже,
Равик. Австрийский нацист - мне это казалось противоестественным. Но я  сама
видела их.
   - Ничего удивительного. Власть - самая заразная болезнь на свете.
   -  Да,  и  сильнее  всего  уродующая  людей.  Потому-то  я  и  развелась.
Очаровательный бездельник, за которого я вышла замуж два года  назад,  вдруг
превратился  в  рычащего  штурмфюрера.  Он  заставлял   старого   профессора
Бернштейна мыть улицы, а сам смотрел  и  хохотал.  Того  самого  Бернштейна,
который год назад излечил его от воспаления почек. И все потому, что гонорар
был якобы слишком велик. - Кэт скривила губы. - Гонорар, уплаченный мною,  а
не им.
   - Вот и радуйтесь, что избавились от него.
   - Он требовал двести пятьдесят тысяч шиллингов за развод.
   - Дешево, - сказал Равик. - Все,  что  можно  уладить  с  помощью  денег,
обходится дешево.
   - Он ничего  не  получил.  -  Кэт  подняла  голову.  У  нее  было  узкое,
безукоризненно очерченное лицо. - Я высказала ему все, что думаю, о  нем,  о
его партии, о его фюрере  и  предупредила,  что  теперь  буду  говорить  это
открыто. Он пригрозил мне гестапо и  концентрационным  лагерем.  Я  высмеяла
его. Сказала, что, пока я американка и нахожусь под защитой  посольства,  со
мной ничего не случится, а вот ему не поздоровится, ведь он на мне женат.  -
Она рассмеялась. - Об этом он не подумал. А тут испугался и перестал  чинить
мне препятствия.
   Посольство, защита, протекция, подумал Равик. Словно речь шла о  какой-то
другой планете.
   - Меня удивляет, что Бернштейну до  сих  пор  разрешают  практиковать,  -
сказал он.
   - Больше не разрешают. Он принял меня тайком, после первого кровотечения.
Счастье, что мне нельзя рожать. Ребенок от нациста... - Ее всю передернуло.
   Равик встал.
   - Мне нужно идти. После обеда Вебер еще раз  посмотрит  вас.  Только  для
проформы.
   - Знаю. И все же... на этот раз мне страшно.
   - Но послушайте, Кэт... Ведь не в первый  раз...  К  тому  же  это  менее
опасно, чем операция аппендицита, которую я сделал вам  два  года  назад.  -
Равик бережно обнял ее за плечи. - Вы  были  первым  человеком,  которого  я
оперировал в Париже. Это как первая любовь. Я буду очень осторожен.  К  тому
же вы мой талисман. Вы принесли мне счастье. Вы  и  впредь  должны  мне  его
приносить.
   - Да, - сказала она и с благодарностью посмотрела на него.
   - Хорошо. Прощайте, Кэт. В восемь вечера зайду за вами.
   - Прощайте, Равик. Сейчас я пойду к Мэнбоше и куплю себе вечернее платье.
Надо избавиться от этой усталости. И от ощущения, будто я попала в  паутину.
Ох, уж эта мне Вена, - сказала она с горькой усмешкой. - Город грез...
   Равик спустился в лифте и пошел через холл  мимо  бара.  В  холле  сидело
несколько американцев. Посредине стоял стол,  а  на  нем  -  огромный  букет
красных гладиолусов. В тусклом рассеянном свете  они  напоминали  запекшуюся
кровь, лишь подойдя ближе, он увидел, что цветы совсем свежие.
 
 
 
   На втором этаже отеля "Энтернасьональ"  все  шло  ходуном.  Двери  многих
номеров были  распахнуты  настежь,  горничная  и  коридорный  очертя  голову
носились из комнаты в комнату, а хозяйка стояла  в  коридоре  и  командовала
ими.
   Равик поднялся по лестнице.
   - В чем дело? - спросил он.
   Хозяйка была сильной женщиной с могучим бюстом  и  маленькой  головкой  с
короткими черными кудряшками.
   - Испанцы уехали, - ответила она.
   - Знаю. Но зачем же так поздно убирать комнаты?
   - К утру понадобятся.
   - Новые немецкие эмигранты?
   - Нет, испанцы.
   - Испанцы? - переспросил Равик, не сразу поняв, что она имеет в  виду.  -
Как же так? Ведь они только что уехали.
   Хозяйка посмотрела на него черными блестящими глазами и улыбнулась. В  ее
улыбке отразилось простецкое знание жизни и бесхитростная ирония.
   - Зато другие возвращаются, - сказала она.
   - Какие другие?
   - Ну, их противники,  разумеется.  Так  ведь  всегда  бывает.  -  Хозяйка
крикнула что-то горничной, убиравшей  комнату.  -  У  нас  старый  отель,  -
произнесла она не без гордости. - И наши гости охотно приезжают обратно. Они
уже дожидаются своих прежних комнат.
   - Уже дожидаются? - удивился Равик. - Кто дожидается?
   - Господа из враждебного лагеря. Многие из них уже жили здесь. С тех  пор
прошло немало времени, и кое-кого, конечно, убили. Но остальные находились в
Биаррице и в Сен-Жан-де-Люз, дожидаясь, пока освободятся комнаты.
   - Разве они уже были у вас?
   - Но, мсье Равик, помилуйте! - Хозяйка удивилась такой непонятливости.  -
Конечно, были. При диктаторе Примо де Ривера. Тогда им  пришлось  бежать,  и
они жили у нас. Когда Испания стала республиканской, они вернулись домой,  а
сюда прибыли монархисты и фашисты. Теперь их у  нас  почти  нет.  Уехали,  а
республиканцы снова приезжают. Разумеется, те, кто уцелел.
   - Верно. Об этом я не подумал.
   Хозяйка  заглянула  в  одну  из  комнат.  Над  кроватью  висела   цветная
литография с изображением короля Альфонса.
   - Жанна, сними его! - крикнула хозяйка.
   Горничная принесла портрет.
   - Так. Поставь сюда.
   Хозяйка прислонила портрет к стене и пошла  дальше.  В  следующем  номере
висел портрет генерала Франко.
   - Этого тоже. Поставь рядом с Альфонсом.
   - А почему, собственно, испанцы, уезжая, не взяли  портреты  с  собой?  -
спросил Равик.
   - Когда эмигранты  возвращаются  на  родину,  они  редко  берут  с  собой
портреты, - объяснила хозяйка. - На чужбине эти портреты  утешают.  А  когда
возвращаешься, они уже не нужны. Возить с собой громоздкие рамы неудобно, да
и стекло легко бьется. Портреты почти всегда остаются в отелях.
   Она  прислонила  к  стене   в   коридоре   еще   два   портрета   жирного
генералиссимуса, еще одного Альфонса и небольшой портрет генерала  Кейпо  де
Льяно.
   - Святых трогать не надо,  -  решила  она,  заметив  на  стене  красочную
репродукцию Мадонны. - Святые держат нейтралитет.
   - Не всегда, - сказал Равик.
   - В тяжелые времена у Бога всегда есть какой-то шанс. Не раз я уже видела
здесь атеистов за молитвой. - Энергичным жестом хозяйка поправила свою левую
грудь. - А вам разве не приходилось молиться, когда вас брали за горло?
   - Конечно. Но я ведь не атеист. Я просто маловерующий.
   Появился коридорный с целой охапкой портретов
   - Хотите переменить декорации? - спросил Равик.
   - А как же? В нашем деле требуется большой такт. Иначе никак не  завоюешь
добрую славу. Особенно если имеешь дело с такими клиентами, как  наши;  они,
откровенно говоря, крайне щепетильны в таких вопросах. Кому понравится, если
со стены на тебя гордо  взирает  намалеванный  яркими  красками  смертельный
враг, да еще в золотой рамке? Разве я не права?
   - Стопроцентно.
   Хозяйка обратилась к коридорному:
   - Адольф, поставь портреты сюда. Или лучше к стене,  там  светлее,  пусть
стоят рядышком, чтобы их было хорошо видно.
   Коридорный  пробурчал  что-то  себе  под  нос   и   занялся   подготовкой
экспозиции.
   - А сейчас что вы развесите в комнатах? - не без интереса спросил  Равик.
- Оленей, пейзажи, извержение Везувия и все такое прочее?
   - Только если не хватит старых портретов.
   - Каких старых?
   - Тех, что висели тут раньше. Эти мсье оставили их здесь, когда пришли  к
власти и вернулись на родину. Вот посмотрите.
   Она указала на левую стену  коридора,  где  уже  были  расставлены  новые
портреты. Они выстроились в ряд - как  раз  напротив  тех,  что  вынесли  из
комнат. Здесь были два портрета Маркса, три портрета Ленина, из которых один
был наполовину заклеен бумагой, несколько  небольших,  вставленных  в  рамку
портретов Негрина и других руководителей  республиканской  Испании,  портрет
Троцкого. Эти портреты были скромны,  не  бросались  в  глаза,  не  блистали
красками, орденами и эмблемами, как все эти  помпезные  альфонсы,  франко  и
примо де  ривера,  стоявшие  визави  вдоль  правой  стены.  Два  мира  молча
уставились друг  на  друга  в  тускло  освещенном  коридоре,  а  между  ними
прохаживалась  хозяйка  французского  отеля,  наделенная  тактом,  опытом  и
иронической мудростью галльской расы.
   - Когда эти мсье съехали, я все припрятала, - сказала она. - В  настоящее
время правительства держатся недолго. Как видите, я не ошиблась, - вот они и
пригодились. В нашем деле нужна дальновидность.
   Она распорядилась, как развесить портреты. Троцкого отправила  обратно  в
подвал. Троцкий не внушал ей никакого  доверия.  Равик  осмотрел  заклеенный
наполовину портрет. Отодрав  бумагу,  он  обнаружил  улыбающегося  Троцкого.
Очевидно, репродукцию заклеил сторонник Сталина.
   - Вот, - сказал Равик. - Снова  Троцкий,  замаскированный.  Снято  еще  в
добрые старые времена.
   Хозяйка повертела в руках репродукцию.
   - Можно выбросить.  Не  имеет  никакой  цены.  Одна  половина  непрерывно
оскорбляет другую. - Она передала  репродукцию  слуге.  -  А  рамку  оставь,
Адольф. Она из добротного дуба.
   - Что же вы намерены делать с остальными? - спросил Равик. - С альфонсами
и франко?
   - Отправим в подвал. А вдруг опять понадобятся.
   - У вас не подвал, а чудо. Временный пантеон. Там есть  еще  какие-нибудь
портреты?
   - О, разумеется!  Есть  еще  русские  -  несколько  портретов  Ленина,  в
картонных рамках, ведь надо же что-то иметь про запас... И еще есть портреты
последнего царя. Остались от  русских  эмигрантов,  которые  умерли  в  моем
отеле. Есть даже великолепный оригинал, написанный маслом  и  оправленный  в
тяжелую золоченую раму. Его  привез  один  мсье.  Потом  он  покончил  жизнь
самоубийством. Есть также итальянцы. Два Гарибальди,  три  короля  и  слегка
подпорченный Муссолини на газетной бумаге. Еще  т