-  Что  поделаешь?  Мы  стараемся  лгать  как  можно  меньше.  Но  иногда
приходится, и это отнюдь не доставляет нам удовольствия.
   Леваль вскипел.
   - А вы думаете, нам доставляет удовольствие вся эта возня с вами?
   Какой же ты был тогда серый, грязноватый, подумал Равик. Грязновато-седая
голова, грязновато-синие мешки под  глазами,  отвислая  губа.  Тогда  ты  не
разговаривал, тогда ты был грудой дряблого мяса с гниющим желчным пузырем.
   - Где вы жили? Вы назвали вымышленный адрес.
   - Жил где попало. То тут, то там.
   - Как долго находитесь во Франции?
   - Три недели. Три недели назад я  прибыл  из  Швейцарии.  Меня  заставили
перейти границу. Вы же знаете, что без документов мы нигде  не  имеем  права
жить, а большинство из нас пока еще не в  силах  решиться  на  самоубийство.
Отсюда и все хлопоты, которые мы вам доставляем.
   - Ну и оставались бы у себя в Германии, - буркнул Леваль. - Не так уж там
страшно. Многое преувеличивают...
   Сделай я разрез чуть-чуть иначе, и мне не пришлось  бы  выслушивать  твою
дурацкую болтовню. Черви и без документов перешли бы твои границы... Или  ты
стал бы горсткой пепла в аляповатой урне.
   - Где вы тут жили? - спросил Леваль.
   Ишь чего захотел, подумал Равик. Тебе бы и остальных выловить.
   - В дорогих отелях, -  ответил  он.  -  Под  раз  личными  фамилиями.  По
нескольку дней.
   - Это неправда.
   - Зачем же спрашивать, если вы знаете все лучше меня? -  возразил  Равик.
Разговор начал ему надоедать.
   Леваль со злостью хлопнул ладонью по столу.
   - Вы забываете, где находитесь! - И тут же внимательно осмотрел ладонь.
   - Вы угодили прямо по ножницам, - заметил Равик.
   Леваль спрятал руку в карман.
   - Вам не кажется, что вы держите себя довольно нагло? - вдруг спросил  он
спокойным тоном человека, которому совсем не трудно владеть собой, поскольку
его собеседник находится всецело в его власти.
   - Нагло?  -  Равик  изумленно  взглянул  на  него.  -  Вы  называете  это
наглостью? Но мы же  с  вами  не  в  начальной  школе  и  не  в  приюте  для
раскаявшихся преступников! Я вынужден  защищаться,  а  вы  хотите,  чтобы  я
чувствовал себя жуликом, вымаливающим приговор помягче. И все только потому,
что я  не  нацист  и  не  имею  документов.  Но  нет,  мы  не  считаем  себя
преступниками, хотя  нас  .уже  сажали  в  тюрьмы,  таскали  по  полицейским
участкам и всячески унижали; мы  хотим  выжить  -  вот  что  дает  нам  силы
бороться. Неужели вы этого не понимаете? Бог мой, при чем же тут наглость?
   Леваль оставил его слова без ответа.
   - Вы занимались врачебной практикой? - спросил он.
   - Нет...
   Рубец, наверно, стал теперь почти  незаметен,  подумал  Равик.  Я  хорошо
зашил шов. С меня семь потов сошло, пока я вырезал тебе весь жир.  Но  после
ты так много жрал, что снова отрастил себе брюхо. Жрал и пил.
   - В этом кроется величайшая опасность для Франции, - заявил Леваль. - Без
ведома  властей,  совершенно  бесконтрольно  вы  обделываете  свои   грязные
делишки. И кто знает, с каких уже пор! Не воображайте, будто я  поверил  вам
насчет этих трех недель. Одному Богу известно, куда только вы не совали свои
руки, в каких только махинациях не замешаны.
   Я совал свои руки в твое брюхо с заплывшей жиром печенью  и  застоявшейся
желчью, думал Равик. Если бы не я,  твой  друг  Дюран  убил  бы  тебя  самым
гуманным  и  идиотским  образом,  благодаря  чему  сделался  бы  еще   более
знаменитым хирургом и брал бы за операции вдвое дороже.
   - Да, да, величайшая  опасность,  -  повторил  Леваль.  -  Вам  запрещено
практиковать, и  вы  хватаетесь  за  все,  что  подвернется  под  руку,  это
совершенно ясно. Я консультировался с одним из наших крупнейших авторитетов,
он полностью согласен со мной. Если вы  имеете  хоть  малейшее  отношение  к
медицине, его имя должно быть вам известно...
   Нет, подумал Равик. Это невозможно. Он не назовет имя  Дюрана.  Жизнь  не
сыграет со мной такой шутки.
   - Это профессор Дюран, - с достоинством произнес Леваль. - Он открыл  мне
всю подноготную. Санитары, студенты-недоучки, массажисты, ассистенты  выдают
себя здесь за крупных немецких врачей. Разве за ними уследишь? Недозволенное
хирургическое вмешательство, тайные  аборты,  темные  сделки  с  акушерками,
шарлатанство... На что они только не пускаются! И как бы строги мы ни были -
все будет мало.
   Дюран, думал Равик. Мстит за две тысячи франков. Кто же теперь  оперирует
за него? Скорее всего, Бино. Вероятно, помирились...
   Он поймал себя на том, что совсем не слушает Леваля, и,  лишь  когда  тот
назвал Вебера, снова насторожился.
   - Некий доктор Вебер ходатайствует за вас. Вы знакомы с ним?
   - Весьма поверхностно.
   - Он заходил ко мне.
   Неожиданно   Леваль   замер,   бессмысленным   взглядом   утсавившись   в
пространство. Затем громко чихнул, достал платок, обстоятельно  высморкался,
осмотрел платок и, сложив, снова спрятал в карман.
   - Ничем не могу вам помочь. Мы вынуждены быть строгими. Вас вышлют.
   - Догадываюсь.
   - Вы были уже во Франции?
   - Нет.
   - Если вернетесь - получите шесть месяцев тюрьмы. Известно вам это?
   - Мне это известно.
   - Я позабочусь о том, чтобы вас выслали возможно скорее. Вот все,  что  я
могу для вас сделать. Деньги у вас есть?
   - Есть.
   - Ну вот и отлично. Тогда вы сами оплатите  свой  проезд  до  границы,  а
заодно и проезд конвоира. - Он кивнул. - Можете идти.
 
 
 
   -  Мы  должны  вернуться  к   определенному   часу?   -   спросил   Равик
сопровождавшего его полицейского.
   - Нет. Все зависит от обстоятельств. А что?
   - Неплохо бы выпить рюмку аперитива.
   Полицейский подозрительно покосился на него.
   - Я не убегу, - сказал  Равик,  достал  кредитку  в  двадцать  франков  и
помахал ею.
   - Понимаю. Задержимся на несколько минут.
   Они доехали до  ближайшего  бистро.  На  тротуаре  стояли  столики.  Было
прохладно, хотя светило
   солнце.
   - Что вы будете пить? - спросил Равик.
   - "Амер Пикон". В это время дня ничего другого не пью.
   - А я возьму большую рюмку коньяку. Без воды. Равик  сидел  за  столиком,
дыша полной грудью. Он был спокоен. Дышать свежим воздухом, как  это  много!
На ветвях деревьев набухли коричневые блестящие почки. Пахло свежим хлебом и
молодым вином. Кельнер принес рюмки.
   - Где тут у вас телефон? - спросил Равик.
   - Внутри, справа возле туалета.
   - Но позвольте... - произнес полицейский.
   Равик сунул ему в руку кредитку в двадцать
   франков.
   - Я должен позвонить одной даме, неужели вы не  понимаете?  Никуда  я  не
денусь. Хотите, пойдем вместе. Идемте.
   Полицейский недолго колебался.
   - Ладно, - сказал он и встал. - В конце концов человек есть человек.
 
 
 
   - Жоан...
   -  Равик!..  Боже  мой!  Где  ты?..  Тебя  выпустили?   Скажи,   где   ты
находишься?..
   - Я в бистро...
   - Оставь свои шутки. Скажи правду, где ты.
   - Я нахожусь в бистро.
   - Но где, где? Значит, ты не в тюрьме? Где ты пропадал? Твой Морозов...
   - Он сказал тебе правду.
   - Он даже не сказал мне, куда тебя отправили. Иначе я бы тут же...
   - Потому он и не сказал тебе всего. Так лучше.
   - Почему ты звонишь из бистро? Почему не приехал ко мне?
   -  Я  не  могу  приехать.  У  меня  совсем  нет  времени.  Еле   уговорил
полицейского забежать сюда на минутку. Жоан, не сегодня-завтра меня доставят
к швейцарской границе и... - Равик посмотрел через стекло телефонной  будки:
полицейский, прислонившись к стойке, с кем-то разговаривал,  -  я  сразу  же
вернусь оттуда. - Он выдержал паузу. - Жоан...
   - Я еду к тебе. Немедленно. Скажи только - где ты?
   - Не успеешь. До меня полчаса езды. А остались считанные минуты.
   - Задержи полицейского! Дай ему денег! Я привезу с собой деньги!
   - Нет, Жоан... Не надо... Так проще. Так лучше.
   Он слышал в трубке ее дыхание.
   - Ты не хочешь видеть меня?
   Это было невыносимо.  Не  следовало  звонить,  подумал  он.  Разве  можно
что-нибудь объяснить, когда не смотришь друг другу в глаза?
   - Я ничего так не хочу, как увидеть тебя, Жоан.
   - Тогда приезжай! Приезжай вместе с полицейским!
   - Это невозможно. Нам пора кончать разговор. Скажи лучше, что  ты  сейчас
делаешь?
   - Не понимаю. О чем ты спрашиваешь?
   - Я разбудил тебя? Как ты одета?
   - Я еще в постели. Очень поздно вернулась домой. Могу  быстро  одеться  и
сразу же приехать.
   Поздно вернулась домой... Понятно! Все идет  своим  чередом,  даже  когда
тебя сажают в тюрьму.  Как  скоро  все  забывается.  Постель,  сонная  Жоан,
волосы, буйно разметавшиеся по подушке, на стульях  чулки,  белье,  вечернее
платье - все это мелькает перед  глазами...  Запотевшее  от  дыхания  стекло
телефонной будки; где-то бесконечно далеко  голова  полицейского,  плывущая,
как рыба в аквариуме... Равик сделал над собой усилие.
   - Мне пора кончать разговор, Жоан.
   Он услышал ее срывающийся голос:
   - Но ведь это невозможно. Ты не можешь уйти просто так,  и  я  совсем  не
буду знать, где ты и что с тобой...
   Выпрямилась в постели, отбросила подушку, в руке телефонная  трубка,  как
оружие самозащиты и как  враг...  Ее  плечи,  ее  глубокие,  потемневшие  от
волнения глаза...
   - Не на войну же я отправляюсь. Я должен съездить  в  Швейцарию  и  скоро
вернусь. Вообрази, будто я деловой человек и хочу продать Лиге Наций крупную
партию пулеметов.
   - Когда ты вернешься, все начнется сначала.
   Я умру от страха.
   - Повтори еще раз, что ты сказала.
   - Да, умру! - В ее голосе зазвучали гневные нотки. -  Обо  всем  я  узнаю
последней. Вебер может тебя посещать - я не могу! Морозову ты звонил  -  мне
нет. А теперь ты и вовсе уходишь...
   - Боже мой, - сказал Равик. - Не будем ссориться, Жоан.
   - Я и не думаю ссориться. Я лишь говорю то, что есть.
   - Ладно. Мне пора кончать разговор. До свидания, Жоан.
   - Равик! - крикнула она. - Равик!
   - Что, Жоан?
   - Возвращайся! Приезжай обратно! Я погибну без тебя!
   - Я вернусь.
   - Обещай... Обещай мне...
   - До свидания, Жоан. Я скоро вернусь. Равик постоял с минуту в  тесной  и
душной будке. Потом заметил, что все еще держит трубку  в  руке.  Он  открыл
дверь. Полицейский взглянул на него.
   - Поговорили? - спросил он с добродушной усмешкой.
   - Да.
   Они снова сели за столик. Равик допил свой коньяк. Не надо было  звонить,
подумал он. До этого я был спокоен. А теперь все во мне перевернулось. Да  и
что мог дать телефонный разговор? Ровным счетом ничего. Ни мне, ни Жоан. Его
так и подмывало вернуться в будку, позвонить снова и сказать  все,  что  он,
собственно, хотел сказать. Объяснить, почему он не может  увидеться  с  ней.
Объяснить, что он не хочет показаться в таком виде, предстать  перед  ней  в
обличий грязного арестанта. Но он выкрутится и на  этот  раз,  и  все  будет
по-прежнему.
   - Пожалуй, нам пора идти, - сказал полицейский.
   - Пошли...
   Равик подозвал кельнера.
   - Дайте мне две бутылки коньяку, газеты, какие у вас есть, и десять пачек
"Капорал". И принесите счет.
   Он посмотрел на полицейского.
   - Вы мне позволите взять все это в тюрьму?
   - Человек есть человек, - ответил полицейский.
   Кельнер принес коньяк и сигареты.
   - Откупорьте, пожалуйста, - попросил Равик,  аккуратно  рассовывая  пачки
сигарет по карманам.
   Бутылки он заткнул пробками так, чтобы их можно было открыть без штопора,
и сунул во внутренний карман пальто.
   - Ловко это у вас получается, - сказал полицейский.
   - Привычка, как ни прискорбно. Скажи мне кто-нибудь  в  детстве,  что  на
старости лет я буду снова играть в индейцев, - ни за что бы не поверил.
   Поляк и писатель страшно обрадовались коньяку. Водопроводчик спиртного не
признавал. Он пил только пиво и уверял, что лучшего, чем в Берлине, нигде не
найти. Равик лежал на койке и читал газеты. Поляк не  читал,  он  вообще  не
знал ни слова по-французски. Он курил и был  счастлив.  Ночью  водопроводчик
расплакался. Равик проснулся от сдавленных всхлипываний и лежал  неподвижно,
уставившись в маленькое оконце, за которым мерцало бледное небо. Он  не  мог
уснуть даже после того, как водопроводчик утих. Слишком хорошо  жил  раньше,
подумал он. Всего было вдоволь, теперь все исчезло, вот и тоскует.
 
 
 
   XVIII
 
   Равик возвращался с вокзала грязный и усталый. Тринадцать часов он провел
в душном вагоне среди людей, от которых несло чесноком,  среди  охотников  с
собаками, женщин, державших на коленях корзины с курами и голубями...  А  до
этого он находился три месяца на границе...
   Вечерело... Какое-то странное  поблескивание  в  сумерках  привлекло  его
внимание.  Ему  показалось,  что  вокруг  Рон  Пуэн   расставлены   зеркала,
улавливающие и отражающие скудный свет поздних майских сумерек.
   Он  остановился  и  вгляделся  пристальнее.  Это  и  в  самом  деле  были
зеркальные пирамиды. Длинной вереницей призраков тянулись  они  за  клумбами
тюльпанов.
   - Что это такое? - спросил он садовника, разравнивавшего  свежевскопанную
клумбу.
   - Зеркала, - ответил тот, не поднимая глаз.
   - Сам вижу, что зеркала. Но до моего отъезда из Парижа я их не видел.
   - Давно это было?
   - Три месяца назад.
   - Три месяца!..  Их  поставили  на  прошлой  неделе.  По  случаю  приезда
английского короля. Пусть себе глядится.
   - Какая безвкусица, - сказал Равик.
   - Согласен, - ответил садовник без всякого удивления.
   Равик пошел дальше. Три месяца... три года... три дня... Что такое время?
Все и ничто. Каштаны уже в цвету, а  тогда  на  них  не  было  ни  листочка;
Германия опять нарушила  договоры  и  полностью  оккупировала  Чехословакию;
эмигрант Иозеф Блюменталь в припадке истерического хохота застрелился  перед
дворцом Лиги Наций в Женеве; сам он за это время перенес воспаление  легких,
и болезнь все еще дает себя знать. Тогда он находился в  Бель-форе  и  носил
фамилию Гюнтер... И вот он снова в Париже, и вечер мягок, как грудь женщины,
и кажется  -  иначе  и  не  может  быть.  Все  принимается  со  спокойствием
обреченности - этим единственным оружием беспомощности. Небо всегда и  везде
остается  одним  и  тем  же,  распростертое   над   убийством,   ненавистью,
самоотверженностью и любовью, наступает весна, и деревья бездумно расцветают
вновь, приходят и уходят сливово-синие сумерки, и нет им дела до  паспортов,
предательства, отчаяния и надежды. Как хорошо снова оказаться в  Париже,  не
спеша идти  по  улице,  окутанной  серебристо-серым  светом,  ни  о  чем  не
думать... До чего он хорош, этот час, еще  полный  отсрочки,  полный  мягкой
расплывчатости, и  эта  грань,  где  далекая  печаль  и  блаженно-счастливое
ощущение того, что ты еще просто жив, сливаются воедино, как небо и море  на
горизонте: первый час  возвращения,  когда  ножи  и  стрелы  еще  не  успели
вонзиться в тебя... Это редкое  чувство  единения  с  природой,  ее  широкое
дыхание, идущее далеко и издалека, это пока еще безотчетное скольжение вдоль
дороги сердца, мимо тусклых огней фактов, мимо крестов, на  которых  распято
прошлое, и колючих шипов  будущего,  цезура,  безмолвное  парение,  короткая
передышка, когда, весь открывшись жизни, ты замкнулся в самом себе... Слабый
пульс вечности, подслушанный в самом быстротечном и преходящем...
 
 
 
   Морозов сидел в "Пальмовом зале" отеля "Энтернасьональ". Перед ним  стоял
графин вина.
   - Борис!.. Здорово, старина, - сказал  Равик.  -  Кажется,  я  попал  как
нельзя более кстати. Это "вуврэ"?
   - Оно самое. Урожай тридцать четвертого года. Сладкое и  густое.  Хорошо,
что ты вернулся... Сколько ты отсутствовал. Месяца три?
   - Да. На этот раз дольше, чем  обычно.  Морозов  позвонил  в  старомодный
настольный колокольчик, похожий на те, какими звонят  служки  в  деревенских
церквах. В "катакомбе" провели электричество, но электрических  звонков  там
не было. Да и  вряд  ли  стоило  их  заводить:  эмигранты  вообще  старались
привлекать к себе поменьше внимания.
   - Как тебя теперь зовут? - спросил Морозов.
   - По-прежнему Равик. Полиции я известен под другими именами. Называл себя
Воцеком, Нойманом, Гюнтером... Не знаю почему, но фамилия Равик мне особенно
нравится. Не хочу с ней расставаться.
   - Они не пронюхали, что ты жил здесь?
   - Конечно, нет.
   - Ясно. А то непременно устроили бы  облаву.  Можешь  опять  остановиться
здесь. Твоя комната свободна.
   - Хозяйка знает обо всем?
   - Нет. Никто ни о чем не знает. Я сказал, что ты уехал в Руан. Твои  вещи
у меня в комнате.
   Появилась официантка с подносом.
   - Кларисса, принесите рюмку для мсье Равика, - сказал Морозов.
   - Ах, это вы, мьсе Равик! - Зубы девушки сверкнули в улыбке.  -  Снова  к
нам? Я не видела вас больше полугода, мсье.
   - Всего каких-нибудь три месяца, Кларисса.
   - Не может быть! А я-то думала, что прошло полгода.
   Она ушла. Вскоре появился кельнер в засаленном кителе с рюмкой в руке. Он
обходился без подноса, так как работал в "катакомбе" давно и  мог  позволить
себе такую вольность. По  его  лицу  Морозов  понял,  что  сейчас  последуют
ненужные расспросы, и предупредил его.
   - А ну-ка, Жан, скажи, сколько времени мы не видели мсье  Равика?  Только
смотри не ошибись!
   - Что вы, мсье Морозов! Неужели вы думаете, что я этого не помню? Я помню
все с точностью до одного дня. С тех пор прошло ровно...  -  Он  по-актерски
выдержал паузу, улыбнулся и докончил: - Четыре с половиной недели.
   - Верно, - отозвался Равик, прежде чем Морозов успел что-либо сказать.
   - Верно, - повторил Морозов.
   - Ну еще бы! Я никогда не ошибаюсь.
   Жан исчез.
   - Не стоило его разочаровывать, Борис.
   - Ты прав, не стоило. Я только хотел показать тебе,  что  время,  ставшее
прошлым, утрачивает в сознании людей всякую реальность. Оно утешает,  пугает
и внушает безразличие. Поручика Бельского  из  Преображенского  гвардейского
полка я потерял из виду в Москве в 1917 году. Мы были друзьями. Он бежал  на
север через Финляндию. Мой путь лежал через Маньчжурию и  Японию.  Когда  мы
встретились с ним через восемь лет, мне казалось,  что  в  последний  раз  я
видел его в 1919 году в Харбине, а он утверждал, что это было в 1921 году  в
Хельсинки. Разница в два года... и в несколько тысяч километров.  -  Морозов
разлил вино по рюмкам. - Ну а тебя тут все-таки узнают. Ты  не  почувствовал
себя как на родине?
   Равик выпил. Вино было легким и холодным.
   - В Швейцарии я однажды оказался совсем близко  от  немецкой  границы,  -
сказал он. - Прямо рукой подать, неподалеку от Базеля.  Одна  сторона  шоссе
швейцарская, другая - немецкая. Я стоял на швейцарской стороне и ел вишни. А
косточки сплевывал в Германию.
   - И от этого ты почувствовал себя ближе к родине?
   - Нет. Никогда я не был так далек от нее.
   Морозов усмехнулся.
   - Понимаю. Как тебе жилось?
   - Как всегда. Но все стало гораздо труднее. Охрана границы усилена.  Меня
поймали один раз в Швейцарии, другой раз во Франции.
   - Почему ты не давал знать о себе?
   - Не знаю, что удалось разнюхать полиции. На них иной раз находит.  Зачем
подвергать опасности других? Ведь все наши алиби в конце концов  не  так  уж
безупречны. Лучше придерживаться старого солдатского правила:  залечь  и  не
шевелиться. А ты ждал писем?
   - Я-то не ждал.
   Равик посмотрел на него.
   - Письма, - сказал он. - Что письма? Какая от них польза?
   - Никакой.
   Равик достал из кармана пачку сигарет.
   - Странно, как все меняется в твое отсутствие.
   - Не выдумывай, - возразил Морозов.
   - Я вовсе не выдумываю.
   - Всегда хорошо там, где нас нет. Вернешься на старое место, и  все  тебе
кажется другим. А потом принимает прежний вид.
   - Иной раз да, а иной раз и нет.
   - Ты выражаешься довольно туманно. Но хорошо, что ты так просто ко  всему
этому относишься. Сыграем в шахматы? Профессор, мой  единственный  достойный
противник, умер. Леви уехал в Бразилию - ему  там  обещали  место  кельнера.