следовал. Тротуар кишел людьми.  Это  хорошо,  подумал  Морозов.  Если
полицейский опознал Равика, ему будет легче  скрыться.  Лишь  добравшись  до
авеню Георга Пятого, Морозов снова увидел Равика.  В  эту  минуту  сменились
огни светофора. Ряды машин, скопившихся на перекрестке,  хлынули  по  авеню,
преградив Равику путь. Но Равик во что бы то ни стало пытался перебраться на
противоположную сторону. Какое-то такси едва не  сшибло  его  с  ног.  Шофер
разразился яростной бранью. Подбежавший сзади Морозов схватил Равика за руку
и оттащил назад.
   - Ты что, рехнулся? - закричал он. - Жить  тебе,  что  ли,  надоело?  Что
случилось?
   Равик ничего не ответил. Не отрываясь он  смотрел  куда-то  через  улицу.
Машины шли в четыре ряда, одна за другой. Пробиться было  невозможно.  Равик
стоял на краю тротуара, подавшись вперед, и не отрываясь глядел...
   Морозов потянул его за руку.
   - Что такое? Полиция?
   - Нет.
   Равик не сводил глаз с машин, проносившихся мимо.
   - Так что же случилось? Что случилось, Равик?
   - Хааке...
   - Что-о? - Глаза Морозова сузились. - Как он выглядит? Да говори же!
   - Серое пальто!..
   С  середины  Елисейских  Полей  донесся   резкий   свисток   полицейского
регулировщика. Равик бросился вперед, лавируя  между  машинами.  Темно-серое
пальто... Ничего больше он не запомнил. Он  пересек  авеню  Георга  Пятою  и
улицу Бассано. Внезапно оказалось, что десятки мужчин  носят  серые  пальто.
Ругаясь, он быстро протискивался вперед. На углу улицы Галилея движение было
перекрыто. Он торопливо пересек ее  и,  бесцеремонно  расталкивая  прохожих,
продолжал свой путь вдоль  Елисейских  Полей.  Наконец  Равик  достиг  улицы
Прессбур, почти бегом миновал перекресток и вдруг застыл на  месте  -  перед
ним  раскинулась  площадь  Этуаль,  огромная,  кишащая  людьми  и  машинами,
сбивающая с толку многочисленными  устьями  улиц.  Все  кончено!  Дальнейшие
поиски бесполезны.
   Равик медленно пошел обратно, внимательно вглядываясь  в  лица  прохожих.
Возбуждение  улеглось.  На  смену  ему  пришло  ощущение  какой-то  страшной
пустоты. Неужели снова ошибка? Или  Хааке  опять  ушел  от  него?  Можно  ли
ошибиться дважды? Может ли человек дважды исчезнуть с лица земли? Правда, он
не был на боковых улицах  -  Хааке  мог  свернуть  в  любую  из  них.  Равик
посмотрел вдоль улицы Прессбур. Машины и люди, люди и машины. Вечерние  часы
пик. Продолжать поиски бессмысленно. Опять неудача...
   - Ушел? - спросил Морозов, подойдя к нему. Равик покачал головой.
   - Очевидно, мне все время чудятся призраки.
   - Ты уверен, что действительно видел его?
   - Минуту назад я еще был в этом уверен. А теперь... теперь я  вообще  уже
ни в чем не уверен. Морозов встревоженно посмотрел на него.
   - Мало ли на свете людей, похожих друг на Друга.
   - Да, но есть лица, которые никогда не забываются.
   Равик остановился.
   - Что ты намерен делать? - спросил Морозов.
   - Не знаю. Да и что я могу сделать?
   Морозов смотрел на толпу.
   - Вот невезение! И время такое неудачное. Конец рабочего дня.  На  улицах
не протолкнуться...
   - Да...
   - А тут еще так быстро стемнело... Хорошо ты его разглядел?
   Равик молчал.
   Морозов тронул его за руку.
   - Послушай, - сказал он. - Незачем тебе сейчас бегать по городу.  Выйдешь
на одну улицу - и сразу же покажется, что он на другой. А  шансов  на  успех
никаких. Вернемся лучше в ресторан. Это самое верное. Сиди на месте  и  жди.
Если снова пройдет мимо, ты его обязательно увидишь.
   Они сели за крайний столик, откуда все хорошо было видно, и долго  сидели
молча.
   - Что ты сделаешь, если встретишь его? - спросил наконец  Морозов.  -  Ты
подумал об этом?
   Равик отрицательно покачал головой.
   - Подумай. Лучше решить  все  заранее.  Иначе  растеряешься  и  натворишь
глупостей. Это совсем ни к чему, особенно  в  твоем  положении.  Угодить  на
несколько лет в тюрьму - мало радости.
   Равик молча посмотрел на Морозова.
   - На твоем месте я бы  тоже  не  стал  за  себя  беспокоиться,  -  сказал
Морозов. - Но тут дело касается тебя, и мне  не  все  равно,  что  из  этого
выйдет. Как бы ты поступил, если бы он сейчас появился  вон  там,  на  углу?
Бросился бы на него?
   - Не знаю, Борис. Право, не знаю.
   - Ты ведь без оружия?
   - Без оружия.
   - Кинешься на него очертя голову  -  тут  же  разнимут.  Тебя  потащат  в
полицию, а он отделается синяками и легким испугом. Понимаешь?
   - Понимаю.
   Равик не сводил глаз с улицы.
   - В крайнем случае можно, конечно, толкнуть его под машину. Где-нибудь на
перекрестке, - продолжал Морозов. - Но  и  это  мало  что  даст.  Все  может
кончиться для него несколькими ушибами.
   - Не стану я толкать его под машину.
   Равик не сводил глаз с улицы.
   - Ты прав. Нет смысла.
   Морозов немного помолчал.
   - Равик, - сказал он затем. - Если это в  самом  деле  Хааке  и  если  он
попадется тебе, надо действовать с железной  уверенностью,  понимаешь?  Ведь
это будет твой единственный шанс.
   - Знаю.
   Равик все еще не сводил глаз с улицы.
   - Если увидишь, пойди за ним. Следуй неотступно. Узнай, где он  живет,  и
больше ничего. Остальное обдумаешь после. Не торопись. Не  делай  глупостей.
Слышишь?
   - Да, - рассеянно отозвался Равик, по-прежнему не сводя глаз с улицы.
 
 
 
   К столу подошел продавец фисташек. За ним - мальчик с заводными  мышками.
Крохотные мышки танцевали на мраморной плите столика и проворно взбегали  по
руке. Снова появился скрипач. Теперь он был в  шляпе  и  играл  "Parlez  moi
d'amour" (1). Старуха с  сифилитическим  носом  предлагала  фиалки.  Морозов
посмотрел на часы.
   - Восемь, - сказал он. - Дальше ждать бесполезно. Мы сидим  здесь  больше
двух часов. Он уже не появится. Сейчас вся Франция ужинает.
   - Ступай, Борис. И вообще, зачем тебе торчать тут со мной?
   - Не об этом речь. Мы можем просидеть здесь сколько угодно. Но я не хочу,
чтобы ты довел себя до исступления.  Бессмысленно  сидеть  часами  на  одном
месте и ждать. Теперь ты можешь  встретить  его  где  угодно.  Больше  того,
сейчас с ним скорее можно встретиться не здесь,  а  в  ночном  клубе  или  в
борделе.
   - Знаю, Борис. ---------------------------------------(1) "Говорите мне о
любви" (фр.).
   Морозов положил свою огромную волосатую руку на плечо Равику.
   - Послушай, Равик, - сказал он. - Если тебе суждено его  встретить  -  ты
его встретишь. А не суждено, будешь ждать годами и не дождешься.  Понимаешь?
Будь начеку! Всегда и везде! И будь готов ко всему. Вообще же советую  вести
себя так, будто ты обознался. Скорее всего, так оно и есть. Больше ты ничего
не можешь сделать. Иначе только изведешь себя. Мне это знакомо. Лет двадцать
назад я это испытал. Каждую секунду мне казалось, будто  я  вижу  одного  из
тех, кто убил моего отца. Галлюцинации. - Он допил свой бокал.  -  Проклятые
галлюцинации! А теперь пойдем. Надо поужинать.
   - Ступай один, Борис. Я приду позже.
   - Останешься здесь?
   - Посижу еще немного. А потом в отель. Надо там кое-что сделать.
   Морозов недоверчиво посмотрел на него. Он знал, зачем Равику понадобилось
идти в отель. Но он знал и то, что его не переубедить. Пусть  решает  сам  -
его дело.
   - Ладно, - сказал Морозов. - Я буду в "Мэр Мари". А потом в  "Бубличках".
Позвони или зайди. - Его кустистые брови  поднялись.  -  И  зря  не  рискуй.
Дешевое геройство тут ни к чему! И тупой идиотизм тоже! Стреляй только в том
случае, если наверняка можешь скрыться.  Это  тебе  не  детская  игра  и  не
гангстерский фильм.
   - Знаю. Не беспокойся.
 
 
 
   Равик заглянул в "Энтернасьональ" и, не задерживаясь, отправился обратно.
По дороге, проходя мимо  отеля  "Милан",  он  посмотрел  на  часы.  Половина
девятого. Жоан могла быть еще дома.
   Она открыла ему дверь.
   - Равик! - удивилась она. - Ты пришел? Ко мне?
   - Да...
   - Ведь ты у меня ни разу не был. С того самого вечера.
   Он рассеянно улыбнулся.
   - Верно, Жоан. Странно мы с тобой живем.
   - Да. Как кроты или летучие мыши. Или совы. Видимся только в темноте.
   Она  ходила  по  комнате  широкими  мягкими  шагами.  На  ней  был   туго
подпоясанный темно-синий халат мужского покроя, плотно облегавший бедра.  На
кровати  лежало  черное  вечернее  платье,  в  котором   она   выступала   в
"Шехерезаде". Жоан показалась ему очень красивой и бесконечно далекой.
   - Тебе не пора уходить? - спросил Равик.
   - Еще нет. Через  полчаса.  Как  я  люблю  эти  полчаса  перед  уходом  в
"Шехерезаду". Чего только у меня нет - и кофе, и время, которое кажется  мне
бесконечным. А сегодня даже и ты. У меня и кальвадос есть.
   Жоан принесла ему бутылку. Не откупорив ее, он поставил бутылку на  стол.
Потом бережно взял Жоан за руки.
   - Жоан, - сказал он.
   Огонек в ее глазах погас. Она вплотную подошла к нему.
   - Скажи сразу, что с тобой?..
   - Со мной? Что со мной может быть?
   - Не знаю. Когда ты такой, как сейчас, значит, у тебя что-то неладно.  Ты
потому и пришел?
   Он  почувствовал,  как  ее  руки  словно  уплывают  куда-то.  Она  стояла
неподвижно. Руки ее тоже были неподвижны. Но казалось, что-то ускользает  от
него все дальше и дальше...
   - Жоан, сегодня вечером  не  приходи  ко  мне...  Не  надо...  И  завтра,
пожалуй, тоже... и еще несколько дней...
   - Ты будешь занят в клинике?
   - Нет. Другое. Я тебе ничего  не  могу  сказать.  Но  все  это  не  имеет
никакого отношения к нам с тобой.
   С минуту она стояла не шевелясь.
   - Хорошо, - сказала она.
   - Ты меня поняла?
   - Нет. Но если ты этого хочешь, значит, так нужно.
   - Ты не сердишься?
   Она посмотрела на него.
   - Боже мой, Равик! - сказала она. - Могу ли я сердиться на тебя?
   Он поднял глаза. У него было такое ощущение, будто  чья-то  сильная  рука
сдавила ему сердце. Жоан ответила, не особенно вникая в смысл своих слов, но
едва ли она могла потрясти его сильнее. Он не принимал всерьез то,  что  она
бессвязно шептала по  ночам;  все  это  забывалось,  едва  только  за  окном
начинало дымиться серое утро. Он знал, что ее упоение страстью - это упоение
самой собой, хмельной дурман, яркая вспышка, дань  минуте  -  не  больше.  А
теперь впервые, подобно летчику, который в разрыве  ослепительно  сверкающих
облаков, где свет и тень играют в прятки,  внезапно  замечает  далеко  внизу
землю, зеленую, коричневую и сияющую,  -  теперь  он  впервые  увидел  нечто
большее. За упоением страсти он  почувствовал  преданность,  за  дурманом  -
чувство, за побрякушками слов - человеческое  доверие.  Он  ожидал  всего  -
подозрений, вопросов, непонимания, но только не этого.  Так  бывает  всегда:
только мелочи объясняют все, значительные поступки ничего  не  объясняют.  В
них слишком много от мелодрамы, от искушения солгать.
   Комната. Комната в  отеле.  Чемоданы,  кровать,  свет,  за  окном  черная
пустота ночи и прошлого... А  здесь  -  светлое  лицо  с  серыми  глазами  и
высокими бровями, смело начесанные пышные волосы - жизнь, гибкая жизнь,  она
тянется к нему, как куст олеандра к свету... Вот она стоит, ждет,  молчит  и
зовет: "Возьми меня! Держи!" Разве  он  уже  не  сказал  ей:  "Я  буду  тебя
держать"? Равик встал.
   - Спокойной ночи, Жоан.
   - Спокойной ночи, Равик.
   Он сидел перед рестораном "Фуке", за тем же столиком на  тротуаре.  Сидел
час за часом, зарывшись в тьму прошлого, где мерцал один-единственный слабый
огонек - надежда на месть.
   Его арестовали в августе 1933 года. Четырнадцать дней он  прятал  у  себя
двух своих друзей, которых разыскивало гестапо, а потом помог им  бежать.  В
1917 году под Биксхооте, во Фландрии, один из них спас  ему  жизнь,  оттащив
его под прикрытием пулеметного огня с ничейной земли, где он лежал, медленно
истекая кровью. Второй был писатель, еврей, они знали друг друга  уже  много
лет. Равика привели на допрос, хотели узнать, куда бежали оба, какие  у  них
документы и кто будет помогать им в пути.  Допрашивал  Хааке.  Очнувшись  от
первого обморока, Равик попытался выхватить у Хааке  револьвер,  пристрелить
его,  забить  насмерть.  Он  словно  ринулся  в  грохочущую  багровую  мглу.
Бессмысленная попытка - против него было четверо сильных вооруженных мужчин.
Три дня подряд обмороки, медленные пробуждения, чудовищная боль... И снова и
снова перед ним всплывало холодное, усмехающееся лицо Хааке. Три дня одни  и
те же вопросы - три дня длятся пытки, и он уже истерзан до того,  что  почти
потерял способность  страдать.  А  потом,  на  исходе  третьего  дня,  ввели
Сибиллу. Она ничего не знала. Ей показали его, чтобы заставить ее  говорить.
Она была балованным  красивым  существом,  привыкшим  к  рассеянной,  легкой
жизни. Он думал, она не выдержит, закричит. Но она выдержала. Она обрушилась
на палачей, бросила им в лицо роковые слова.  Роковые  для  нее  -  она  это
знала. Хааке перестал улыбаться и прервал допрос. На другой день он объяснил
Равику, что с ней произойдет в женском концентрационном лагере, если  он  не
признается во всем. Равик молчал.  Тогда  Хааке  объяснил  ему,  что  с  ней
произойдет до  отправки  в  концлагерь.  Равик  ни  в  чем  не  признался  -
признаваться было не в чем. Он пробовал убедить Хааке, что Сибилла не  может
ничего знать, что он лишь едва знаком с ней, что в  его  жизни  она  значила
меньше, чем изящная статуэтка, что он никогда бы ей не  доверился.  Все  это
была правда. Хааке улыбался. Три дня спустя  Сибилла  умерла.  Повесилась  в
женском концентрационном лагере. Через день привели  одного  из  беглецов  -
писателя. Равик смотрел на этот полутруп и не мог узнать даже голоса.  Хааке
допрашивал его еще целую  неделю,  пока  он  не  умер.  Равика  отправили  в
концентрационный лагерь... Потом... госпиталь... Бегство из госпиталя... Над
Триумфальной аркой висела серебряная луна.  Фонари  вдоль  Елисейских  Полей
качались на ветру. Яркий свет дробился в бокалах... Все это неправдоподобно:
эти бокалы, эта луна, эта улица, эта ночь и этот час, овевающий меня,  чужой
и знакомый, словно он был уже однажды в другой жизни, на  другой  планете...
Они неправдоподобны, эти воспоминания о прошедших, затонувших годах, живых и
все же мертвых, воспоминания, фосфоресцирующие в моем мозгу и окаменевшие  в
словах... Неправдоподобно и то, что неустанно струится во мраке моих жил,  с
температурой  36,  7,  солоноватое   на   вкус,   четыре   литра   тайны   и
безостановочного движения - кровь, приливающая к  нервным  узлам;  невидимый
пакгауз, именуемый памятью, поместили  в  ничто,  из  него  всплывает  ввысь
звезда за звездой, год за годом - то светлый, то кровавый, словно  Марс  над
улицей Берри, а то и совсем тускло мерцающий и весь  в  пятнах...  Вот  оно,
небо  воспоминаний,  под  которым  беспокойная  современность  творит   свои
запутанные дела.
   Зеленый свет мести. Город, тихо плывущий в ущербном сиянии луны,  в  гуле
автомобильных моторов. Длинные, нескончаемые ряды домов, протянувшиеся вдоль
бесконечных улиц; ряд окон, а за ними - целые  пачки  человеческих  судеб...
Биение миллионов человеческих  сердец,  словно  беспрерывное  биение  сердец
миллионносильного мотора, медленно, медленно движущегося  дорогой  жизни,  с
каждым ударом, миллиметр за миллиметром, приближаясь к смерти.
   Он встал. Елисейские Поля были безлюдны. Лишь кое-где на углах попадались
одинокие проститутки. Дойдя до Рон Пуэн, он повернул обратно к  Триумфальной
арке. Он  перешагнул  цепь  ограждения  и  очутился  у  могилы  Неизвестного
солдата. Маленькое  голубоватое  пламя  мерцало  в  полумраке.  Рядом  лежал
увядший венок. Равик пересек площадь Этуаль и вошел в бистро: именно отсюда,
как ему казалось, он впервые увидел Хааке. Несколько  шоферов  за  столиками
пили пиво. Он устроился у окна, где сидел в тот раз, и заказал  чашку  кофе.
Улица за окном была пустынна. Шоферы беседовали о Гитлере. Они находили  его
смешным и пророчили ему скорый конец, если только он посмеет подступиться  к
линии Мажино.
   Равик неотрывно смотрел в окно. Зачем я торчу здесь? - подумал он. С  тем
же успехом я мог бы сидеть в любом другом месте. Он взглянул на часы.  Около
трех. Слишком поздно. Хааке - если это был он  -  в  такую  пору  не  станет
разгуливать по городу.
   На тротуаре показалась проститутка. Она заглянула в окно и пошла  дальше.
Вернется - встану и уйду, подумал он. Проститутка вернулась. Он  не  уходил.
Если снова вернется, значит, Хааке нет  в  Париже,  тогда  непременно  уйду,
решил он. Проститутка вернулась. Она кивнула ему и прошла мимо. Он продолжал
сидеть. Она снова вернулась. Он не уходил.
   Кельнер начал убирать помещение. Шоферы  расплатились  и  вышли.  Кельнер
выключил свет над стойкой. Зал наполнился грязноватым сумраком занимавшегося
утра. Равик рассеянно посмотрел вокруг.
   - Получите с меня, - сказал он.
 
 
 
   Ветер усилился. Похолодало. Облака поднялись выше и поплыли  быстрее.  Он
остановился перед отелем, где жила Жоан. Все окна были темны. Только в одном
за портьерой брезжил свет лампы. Это была комната Жоан. Он  знал  -  она  не
любила возвращаться в темную комнату. Она  не  выключила  свет,  потому  что
сегодня не пойдет к нему. Он снова посмотрел наверх и вдруг  показался  себе
смешным  и  нелепым.  Почему  он  не  захотел  с  ней  встретиться?  Сибилла
давным-давно исчезла из его памяти, осталось лишь воспоминание о ее смерти.
   Ну, а появление Хааке в Париже? Какое это имеет отношение к Жоан? И  даже
ко мне самому? Не глупец ли  я?  Гоняюсь  за  миражом,  за  тенью  страшных,
спутавшихся  в  клубок  воспоминаний,  попал  во  власть  какого-то  темного
движения души... Зачем снова рыться в шлаке мертвых лет,  оживших  благодаря
нелепому, проклятому сходству, зачем ворошить прошлое, если опять так больно
начинает кровоточить едва залеченная рана? Ведь я ставлю под угрозу все, что
воздвиг в  себе  самом,  и  единственного  человека,  который  по-настоящему
привязан ко мне. Да и стоит ли думать о прошлом? Разве я сам не внушал  себе
это тысячу раз? И разве иначе я мог бы  спастись?  Что  бы  со  мной  вообще
сталось?
   Равик почувствовал,  как  тает  свинцовая  тяжесть  в  теле.  Он  глубоко
вздохнул. Ветер резкими порывами проносился вдоль улиц. Он  снова  посмотрел
на освещенное окно. Там был человек, для которого он что-то значит, человек,
кому он дорог, человек, чье лицо светлело, когда он приходил, - и все это он
едва  не  принес  в  жертву  бредовой  иллюзии,   одержимости,   нетерпеливо
отвергающей все ради призрачной надежды на месть...
   Чего он, собственно, хотел? Зачем сопротивлялся? Зачем  восставал?  Жизнь
предлагала себя, а он ее отвергал. И не потому, что ему предлагалось слишком
мало, - напротив, слишком много. Неужели  нельзя  уразуметь  это  без  того,
чтобы над головой не пронеслась  гроза  кровавого  прошлого?  Он  вздрогнул.
Сердце, подумал он. Сердце! Как оно готово на все отозваться.  Как  учащенно
бьется оно! Окно, одиноко светящееся в ночи, отсвет другой жизни, неукротимо
бросившейся ему навстречу, открытой и доверчивой,  раскрывшей  и  его  душу.
Пламя вожделения, блуждающие огни нежности, светлые зарницы, вспыхивающие  в
крови... Все это было  знакомо,  давно  знакомо,  настолько,  что  казалось,
сознание  никогда  больше  не  захлестнет  золотистое  смятение  любви...  И
все-таки он стоит ночью  перед  третьеразрядным  отелем,  и  ему  чудится  -
задымился асфальт, словно с другой стороны земли, сквозь весь земной шар,  с
голубых  Кокосовых  островов  пробивается  тепло  тропической   весны,   оно
просачивается через океаны, через коралловые заросли, лаву,  мрак,  мощно  и
неодолимо прорывается здесь, в Париже, на  жалкой  улице  Понселе,  в  ночи,
полной мести и прошлого, неся с собой аромат мускуса  и  мимозы...  И  вдруг
непонятно откуда приходит умиротворение...
 
 
 
   "Шехерезада" была переполнена. Жоан сидела в обществе нескольких  мужчин.
Она тотчас заметила Равика. Он