своему столику.
   - Ты во всем виноват! - вырвалось у нее. - Ты! Ты один!
   Она резко повернулась и пошла. Равик слегка отодвинул столик и  сел.  Его
взгляд упал на рюмку кальвадоса, он потянулся за ней, но не взял.  Во  время
разговора с Жоан он оставался  совершенно  спокойным.  Теперь  его  охватило
волнение. Странно, подумал он. Грудные  мускулы  дрожат  под  кожей.  Почему
именно грудные? Он поднял рюмку и  стал  разглядывать  свою  руку.  Рука  не
дрожала. Не глядя на Жоан, он отпил глоток.
   - Пачку сигарет, - бросил он проходившему кельнеру. - "Капорал".
   Он закурил, допил рюмку и снова почувствовал на себе  взгляд  Жоан.  Чего
она ждет? - подумал он. - Что я напьюсь с горя у нее на глазах? Он  подозвал
кельнера и  расплатился.  Когда  он  встал,  Жоан  начала  что-то  оживленно
говорить одному из своих спутников. Она не подняла  глаз,  когда  он  прошел
мимо ее столика. Лицо ее было жестким, холодным и ничего  не  выражало.  Она
напряженно улыбалась.
   Равик бродил по улицам и неожиданно для самого себя снова оказался  перед
"Шехерезадой". Морозов встретил его улыбкой.
   - Хорошо держишься, солдат! Я  уж  думал,  ты  совсем  погиб.  А  ты  вот
вернулся. Люблю, когда мои пророчества сбываются.
   - Не торопись радоваться, Борис.
   - И ты не торопись. Она уже ушла.
   - Знаю. Я встретил ее.
   - Неужели?
   - Да, в "Клош д'Ор".
   - Ну и ну... - изумился Морозов. - У судьбы-злодейки всегда сюрпризы  про
запас. Удивит так удивит!
   - Когда ты освободишься, Борис?
   - Через несколько минут. Все уже разошлись. Вот только переоденусь. А  ты
пока что зайди в зал, выпьешь водки за счет заведения.
   - Нет. Я подожду здесь.
   Морозов испытующе посмотрел на него.
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Скверно.
   - Разве ты ждал другого?
   - Всегда ждешь чего-то другого. Пойди переоденься.
   Равик прислонился к стене. Рядом с ним  старая  цветочница  складывала  в
корзину нераспроданные цветы. Хотя это и было глупо, но  Равику  захотелось,
чтобы она предложила ему букет. Неужели по его лицу  видно,  что  цветы  ему
сейчас ни к чему? Он посмотрел вдоль улицы. Кое-где в окнах еще горел  свет.
Медленно проезжали такси... Чего он ждал? Он все предвидел  заранее.  Он  не
ждал лишь того, что Жоан опередит его. А почему бы и нет? Всегда  прав  тот,
кто наносит удар первым!
   Из "Шехерезады" вышли кельнеры.  Ночью  они  были  кавказцами  в  длинных
красных черкесках и высоких мягких сапогах.  На  рассвете  это  были  просто
усталые люди. Они шли домой в своем обычном платье, которое выглядело на них
очень странно после ночного маскарада. Морозов вышел последним.
   - Куда пойдем? - спросил он.
   - Сегодня я уже везде побывал.
   - Тогда пойдем в отель, сыграем в шахматы.
   - Что ты сказал?
   - Сыграем в шахматы. Есть такая  игра  с  деревянными  фигурками.  Она  и
отвлекает и заставляет сосредоточиться.
   - Хорошо, - сказал Равик. - Давай сыграем.
 
 
 
   Он проснулся и сразу же почувствовал, что Жоан находится в комнате.  Было
еще темно, и он не мог ее видеть, но знал,  что  она  здесь.  Комната  стала
иной. Окно стало иным, воздух стал иным, и он стал иным.
   - Перестань дурачиться! - сказал он. - Включи свет и подойди ко мне.
   Она не пошевелилась. Он даже не слышал ее дыхания.
   - Жоан, - сказал он. - Не будем играть в прятки.
   - Не стоит, - тихо ответила она.
   - Тогда иди ко мне.
   - Ты знал, что я приду.
   - Не мог я этого знать.
   - Дверь не была заперта.
   - Она почти никогда не бывает заперта.
   Она с минуту помолчала.
   - Я думала, ты еще не  вернулся,  -  сказала  она  наконец.  -  Я  только
хотела... Думала, ты сидишь где-нибудь и пьешь.
   - Я тоже думал, что так будет. Но вместо этого я играл в шахматы.
   - Что ты делал?
   - Играл в шахматы. С Морозовым. Внизу, в комнате, похожей на аквариум без
воды.
   - Шахматы! - она отошла от двери. - Шахматы! Как же  так?..  Разве  можно
играть в шахматы, когда?..
   - Я бы и сам не поверил,  но,  оказывается,  можно.  И  совсем  не  плохо
получается. Мне даже удалось выиграть одну партию.
   - Ты самый холодный, самый бессердечный...
   - Жоан, не устраивай глупых сцен. Я люблю театр,  но  сейчас  мне  не  до
него.
   - Я и не думаю устраивать тебе сцен. Я безумно несчастна.
   - Хорошо. Не будем говорить об этом. Сцены уместны, когда люди  не  очень
несчастны. Я был знаком с одним человеком, который сразу после смерти  своей
жены заперся у себя в  комнате  и  просидел  там  до  самых  похорон,  решая
шахматные задачи. Его сочли бессердечным, но я знаю, что свою жену он  любил
больше всего на свете. Просто он ничего лучшего не  мог  придумать.  День  и
ночь решал шахматные задачи, чтобы хоть как-то забыться.
   Жоан стояла теперь посредине комнаты.
   - Значит, поэтому ты и играл в шахматы, Равик?
   - Нет. Я же рассказал тебе о другом человеке. А я спал, когда ты пришла.
   - Да, ты спал! Ты еще можешь спать!
   Равик привстал на постели.
   - Я знал и другого человека. Потеряв жену, он лег спать  и  проспал  двое
суток. Его теща была вне себя. Она не  понимала,  что  можно  делать  самые,
казалось бы, неуместные, противоестественные вещи и быть при этом совершенно
безутешным. Просто удивительно, до чего нелеп этикет горя. Застань  ты  меня
мертвецки пьяным - и приличия были бы соблюдены. А я играл в шахматы и потом
лег спать. И это вовсе не говорит о том, что я черств или  бессердечен.  Что
же тут непонятного?
   Внезапно раздался грохот и звон: Жоан схватила вазу и швырнула ее на пол.
   - Спасибо, - сказал Равик. - Я терпеть  не  мог  этой  штуки.  Смотри  не
поранься осколками. Она расшвыряла осколки ногой.
   - Равик, - сказала она. - Зачем ты говоришь мне все это?
   - Действительно, - ответил он.  -  Зачем?  Вероятно,  подбадриваю  самого
себя. Тебе не кажется?
   Она порывисто повернулась к нему.
   - Похоже, что так. Но у тебя никак не поймешь, когда ты серьезен, а когда
шутишь.
   Осторожно пройдя по усеянному  осколками  полу,  Жоан  села  на  кровать.
Теперь, при свете занимающегося утра, он мог отчетливо разглядеть ее лицо. И
удивительное дело: оно нисколько не казалось  усталым,  напротив,  оно  было
молодым, ясным и сосредоточенным. На ней был новый плащ и уже не то  платье,
в каком он видел ее в "Клош Д'Ор".
   - Я думала, ты никогда больше не вернешься, Равик, - сказала она.
   - Мне пришлось пробыть в Швейцарии дольше, чем я рассчитывал.  Я  не  мог
приехать раньше.
   - Почему ты ни разу не написал?
   - А что бы от этого изменилось?
   Она отвела взгляд в сторону.
   - Все-таки было бы лучше.
   - Лучше всего было бы вообще не возвращаться. Однако я не могу жить ни  в
какой другой стране, кроме Франции, ни в каком другом городе, кроме  Парижа.
Швейцария слишком мала, в других странах - фашисты.
   - Но ведь здесь... полиция.
   - У полиции сейчас так же много или, если  угодно,  так  же  мало  шансов
схватить меня, как и прежде. В последний раз мне просто не повезло. Не будем
больше говорить об этом.
   Он взял сигареты  со  стола  около  кровати.  Это  был  удобный,  средних
размеров стол, с книгами, сигаретами и  всякой  мелочью.  Равик  не  выносил
ночных столиков с резными ножками и  столешницами  из  поддельного  мрамора,
какие встречаются почти в каждом отеле.
   - Дай и мне сигарету, - попросила Жоан.
   - Ты не хочешь выпить?
   - Хочу. Не вставай. Принесу сама.
   Она нашла бутылку и налила две рюмки - ему и себе. Когда она  пила,  плащ
соскользнул с ее плеч, и в свете редеющих утренних сумерек Равик увидел, что
на ней то самое платье, которое он подарил ей перед поездкой в Антиб.  Зачем
она его надела, это единственное платье, которое он ей купил?  Единственное?
Он никогда над этим не задумывался. И сейчас он  тоже  не  хотел  думать  об
этом.
   - Когда я увидела тебя, Равик... так неожиданно... - сказала она, - я  ни
о чем другом не могла думать. Просто не могла. А когда ты ушел - испугалась,
что никогда больше не увижу тебя. Сначала ждала - а  вдруг  ты  вернешься  в
"Клош д'Ор". Мне казалось, ты вернешься. Почему ты не вернулся?
   - А к чему было возвращаться?
   - Я пошла бы с тобой.
   Он знал, что она сказала неправду, но не хотел думать об этом. Он  вообще
не хотел теперь ни о чем думать. Раньше он бы  не  поверил,  что  ее  приход
успокоит его. Он не понимал, зачем она пришла и чего хотела.  Но  неожиданно
он почувствовал какое-то странное, глубокое успокоение. Она  была  здесь,  и
этого было достаточно. Что же это такое? - подумал он.  -  Неужели  я  снова
теряю  самообладание,  снова  погружаюсь  во  мрак  и  попадаю  под   власть
воображения?  Опять  в  висках  стучит  кровь,  опять  на  меня  надвигается
опасность?
   - Мне казалось, ты хочешь уйти от меня, - сказала Жоан. - Да ты и  хотел!
Скажи правду. Равик молчал.
   Она смотрела на него, ожидая ответа.
   - Я это знала! Знала! - повторяла она с глубокой убежденностью.
   - Дай мне еще рюмку кальвадоса.
   - А это кальвадос?
   - Да. Разве ты не заметила?
   - Нет.
   Наливая рюмки, она положила руку ему на грудь, и он  вдруг  почувствовал,
что ему нечем дышать. Она взяла свою рюмку и выпила ее.
   - Да, это действительно кальвадос.
   Она снова взглянула на него.
   - Хорошо, что я пришла. Знала, что это будет хорошо.
   Стало еще светлее.  Послышался  тихий  скрип  ставен.  Поднялся  утренний
ветерок.
   - Ведь правда хорошо, что я пришла? - спросил она.
   - Не знаю, Жоан.
   Она склонилась над ним.
   - Нет, знаешь. Должен знать.
   Он видел над собой лицо Жоан,  ее  волосы  касались  его  плеч.  Знакомая
картина, подумал Равик, бесконечно чужая и близкая, всегда одна и  та  же  и
всегда новая. Он видел, что кожа у нее на  лбу  шелушится,  видел,  что  она
небрежно накрасилась - к верхней губе прилипли кусочки помады. Он смотрел на
ее лицо, заслонившее весь мир, вглядывался в  него  и  понимал,  что  только
фантазия влюбленного может найти в нем так много таинственного.  Он  знал  -
есть более прекрасные лица, более умные и чистые, но он знал также, что  нет
на земле другого лица, которое обладало бы над ним такой властью. И разве не
он сам наделил его этой властью?
   - Да, - сказал он. - Это хорошо. В любом случае хорошо.
   - Я не пережила бы этого, Равик...
   - Чего бы ты не пережила?
   - Если бы ты ушел от меня. Ушел навсегда.
   - Но ведь ты уже решила, что я никогда не вернусь. Ты сама сказала...
   - Это разные вещи. Живи ты в другой  стране,  мне  казалось  бы,  что  мы
просто ненадолго расстались. Я могла бы приехать к тебе.  Я  знала  бы,  что
всегда смогу приехать. А так, в одном  городе...  Неужели  ты  не  понимаешь
меня?
   - Понимаю.
   Она выпрямилась и откинула назад волосы.
   - Ты не смеешь оставлять меня одну. Ты отвечаешь за меня.
   - Разве ты одна?
   - Ты отвечаешь за меня, - повторила она и улыбнулась.
   Какую-то долю секунды ему казалось, что он ненавидит ее, ненавидит за эту
улыбку, за ее тон.
   - Не болтай глупостей, Жоан.
   - Нет, ты отвечаешь за меня. С нашей первой встречи. Без тебя...
   - Хорошо. Видимо, я отвечаю  и  за  оккупацию  Чехословакии...  А  теперь
хватит. Уже рассвело. тебе скоро идти.
   - Что ты сказал? - Она широко раскрыла глаза. - Ты  не  хочешь,  чтобы  я
осталась?
   - Не хочу.
   - Ах вот как... - произнесла она тихим, неожиданно злым  голосом.  -  Так
вот оно что! Ты больше не любишь меня!
   - Бог мой, - сказал Равик. - Этого еще не хватало. С какими  идиотами  ты
провела последние месяцы?
   - Они вовсе не идиоты. А что я, по-твоему, должна была делать? Торчать  у
себя в номере, глядеть на пустые стены и медленно сходить с ума?
   Равик слегка приподнялся на постели.
   - Прошу тебя, не надо исповеди, - сказал он. -  Мне  это  неинтересно.  Я
хочу лишь одного - чтобы наш разговор был чуточку содержательней.
   Она с недоумением посмотрела на него. Ее рот  и  глаза,  казалось,  стали
совсем плоскими.
   - Почему ты ко мне вечно придираешься? Другие этого не делают. У тебя все
вырастает в проблему.
   - Возможно.
   Равик отпил глоток кальвадоса и снова лег.
   - Но это действительно так, - сказала она.  -  Никогда  не  знаешь,  чего
ждать от тебя. Ты заставляешь говорить вещи, которые не хочется говорить.  А
потом сам же набрасываешься на меня.
   Равик глубоко вздохнул. О чем это он только  что  подумал?  Да...  Темный
мирок любви,  власть  воображения  -  как  быстро  сюда  можно  внести  свои
поправки! И люди это делают. Неизменно делают сами. Старательнейшим  образом
они разрушают свои же мечты. Да и могут ли они иначе? Действительно,  в  чем
их вина? Они кажутся себе красивыми, потерянными, гонимыми... Где-то глубоко
под землей находится гигантский магнит - а на поверхности  пестрые  фигурки,
полагающие, что они наделены собственной волей, собственной судьбой... Могут
ли они иначе? И разве он сам не таков? Еще не поверивший, еще цепляющийся за
соломинку осторожности и дешевого сарказма, но уже точно  знающий  все,  что
неизбежно должно случиться.
   Жоан примостилась на другом конце  кровати.  Она  напоминала  разозленную
хорошенькую прачку и одновременно казалась существом, прилетевшим с  Луны  и
ничего не понимающим в земных делах. На  ее  лице  играли  красные  отблески
зари, сменившей предрассветные сумерки. Над грязными дворами и  закопченными
крышами веяло чистое дыхание молодого дня. В этом дыхании еще  слышался  шум
леса, слышалась жизнь.
   - Жоан, - сказал Равик. - Зачем ты пришла?
   - А зачем ты спрашиваешь?
   - Действительно, зачем я спрашиваю?
   - Зачем ты вечно спрашиваешь? Я здесь. Разве этим не все сказано?
   - Да, ты права. Этим сказано все.
   Она подняла голову.
   - Наконец-то! Но сначала ты обязательно отравишь человеку всю радость.
   Радость!  Она  называет  это  радостью!  Люди  гонимы  множеством  черных
пропеллеров, у них захватывает дыхание, их вновь и  вновь  затягивает  вихрь
желания... Какая же тут радость? Радость там, за  окном,  -  утренняя  роса,
десять минут тишины, пока день еще не выпустил своих когтей. Но что это?  Он
опять пытается все осмыслить? К черту! Разве она  не  права?  Разве  она  не
права, как правы роса, и воробьи, и ветер, и кровь?  Зачем  спрашивать?  Что
выяснять? Она  здесь,  стремительная  ночная  бабочка,  бездумно  залетевшая
сюда... А он лежит и считает пятнышки и прожилки на ее крылышках, придирчиво
разглядывает чуть поблекшие краски. Она пришла, и мне,  видите  ли,  хочется
показать ей все мое превосходство, подумал он. Какая глупость! А если бы  ее
здесь не было? Я лежал бы и думал без конца и пытался бы  геройски  обмануть
себя, в глубине души желая, чтобы она пришла.
   Равик спустил ноги с кровати и надел туфли.
   - Зачем ты поднялся? - изумленно спросила Жоан. - Ты хочешь меня выгнать?
   - Нет. Целовать. Я уже давно должен был это сделать.  Я  идиот,  Жоан.  Я
наговорил столько глупостей. Как чудесно, что ты здесь!
   Ее глаза просветлели.
   - Ты можешь целовать меня и не вставая, - сказала она.
   Высоко  над  городом  разгоралась  заря.  Выше  над  ней  небо  было  еще
по-утреннему блеклым. В нем плыли редкие облака, похожие на спящих фламинго.
   - Посмотри, какой день, Жоан! Ведь еще совсем недавно шли дожди.
   - Да, любимый. Было пасмурно и без конца хлестал дождь.
   - Когда я уезжал, он лил не переставая.  Ты  была  в  отчаянии  от  этого
нескончаемого дождя. А теперь...
   - Да, - сказала Жоан. - А теперь...
   Она лежала, тесно прижавшись к нему.
   - Теперь есть все. Даже сад - гвоздики на окне у Визенхофа.  И  птицы  во
дворе на каштане.
   Вдруг он заметил, что она плачет.
   - Почему ты меня ни о чем не спрашиваешь, Равик?
   - Я и так спрашивал тебя слишком много. Разве ты не сказала этого сама?
   - Сейчас я говорю совсем о другом.
   - Мне не о чем спрашивать.
   - Тебе не интересно узнать, что произошло со мной за это время?
   - С тобой ничего не произошло.
   Она удивленно вскинула голову.
   - За кого ты меня принимаешь, Жоан? - сказал он. - Посмотри лучше в окно,
на небе сплошь - багрянец, золото и синева... Разве солнце спрашивает, какая
вчера была погода? Идет ли война в Китае или Испании?  Сколько  тысяч  людей
родилось и умерло в эту минуту? Солнце восходит - и все тут.  А  ты  хочешь,
чтобы я спрашивал! Твои плечи, как бронза, под его лучами, а я еще должен  о
чем-то тебя спрашивать? В красном свете зари твои глаза,  как  море  древних
греков, фиолетовое и виноцветное, а я должен интересоваться бог  весть  чем?
Ты со мной, а я, как глупец, должен ворошить  увядшие  листья  прошлого?  За
кого ты меня принимаешь, Жоан?
   Она отерла слезы.
   - Давно уже я не слышала таких слов.
   - Значит,  тебя  окружали  не  люди,  а  истуканы.  Женщин  следует  либо
боготворить, либо оставлять. Все прочее - ложь.
   Она спала, обняв его так крепко, словно  хотела  удержать  навсегда.  Она
спала глубоким сном, и он  чувствовал  на  своей  груди  ее  легкое,  ровное
дыхание. Он уснул не сразу. Отель пробуждался. Шумела вода в кранах, хлопали
двери, снизу доносился кашель эмигранта Визенхофа. Обняв рукой  плечи  Жоан,
Равик чувствовал дремотное тепло ее кожи, а когда поворачивал голову,  видел
ее безмятежно преданное, чистое, как сама невинность, лицо. Боготворить  или
оставлять, подумал он. Громкие слова. У кого бы хватило на это сил? Да и кто
бы захотел это сделать?..
 
 
 
 
   XX
 
   Равик проснулся. Жоан рядом с ним не было. Из ванной до него донесся  шум
воды. Он приподнялся  на  постели  и  мгновенно  стряхнул  с  себя  сон.  За
последнее время он снова этому научился. Если ты умеешь быстро  просыпаться,
то у тебя больше шансов спастись. Он взглянул на часы. Десять утра. Вечернее
платье и плащ Жоан валялись на полу. У  окна  стояли  парчовые  туфли.  Одна
завалилась набок.
   - Жоан, - позвал он. - Что это тебе вздумалось среди ночи принимать душ?
   Она открыла дверь.
   - Прости, я не хотела будить тебя.
   - Это не важно. Я могу спать, когда угодно. Но зачем ты уже поднялась?
   Жоан стояла перед ним в купальной шапочке, с ее  плеч,  покрытых  светлым
загаром, стекала вода. Она походила на амазонку в плотно  облегающем  голову
шлеме.
   - Я перестала быть полуночницей, Равик. Я больше не служу в "Шехерезаде".
   - Знаю.
   - От кого?
   - От Морозова.
   Жоан испытующе посмотрела на него...
   - Морозов... -  проговорила  она.  -  Старый  болтун.  Что  он  тебе  еще
наговорил?
   - Ничего. А разве он еще что-нибудь знает?
   - Откуда ему знать? Что  у  меня  общего  со  швейцаром  ночного  кабака?
Швейцары - как гардеробщицы: профессия превращает их в сплетников.
   - Оставь Морозова в покое. Ночные швейцары и  портье  -  профессиональные
пессимисты. Они кормятся теневыми сторонами жизни,  однако  не  сплетничают.
Профессия обязывает их к скромности.
   - Теневые стороны жизни, - сказала Жоан. - Ничего не хочу о них знать.
   - А кто хочет? И, однако, соприкасаться с ними приходится многим. Кстати,
в свое время не кто иной как Морозов устроил тебя в "Шехерезаду".
   - Что же, мне после этого всю жизнь молиться на него? За меня краснеть не
пришлось. Я стоила тех денег, которые они мне платили; иначе не держали  бы.
А главное, он сделал это для тебя. Не для меня.
   Равик закурил сигарету.
   - Собственно говоря, что ты имеешь против него?
   - Ничего. Не люблю я его. Он всегда как-то искоса поглядывает на всех.  Я
бы не стала ему доверять. И тебе не советую.
   - Как ты сказала?
   - Не советую доверять ему. Неужели тебе не известно, что во  Франции  все
швейцары - полицейские шпики?
   - Дальше, - спокойно сказал Равик.
   - Можешь мне не верить. Но в "Шехерезаде" это известно каждому.  Да  и  в
самом деле, уж не он ли...
   - Жоан! - Равик откинул одеяло и встал. -  Не  болтай  глупостей!  Что  с
тобой происходит?
   - Со мною? Ничего. Просто я Морозова терпеть не могу  -  вот  и  все.  Он
плохо влияет на тебя, а вас водой не разол